Оппи знал, что ему следовало бы радоваться. С самого первого дня, с тех пор как сгорела Хиросима, он настаивал на учреждении контроля над ядерными вооружениями и боролся за то, чтобы разумные мужчины и женщины поклялись никогда больше не применять оружие, появившееся на свет его усилиями. И вот наконец свершилось – договор! О, чтобы надежно защитить мир от ядерных бомб, предстоит еще сделать много, очень много. Как сказал президент Кеннеди, объявляя о заключении договора: «Древняя китайская пословица гласит: “Путешествие в тысячу миль начинается с первого шага”. И если это путешествие действительно растянется на тысячу миль или даже больше, то история все равно отметит, что именно мы некогда сделали на этой земле первый шаг». Да, он должен быть в восторге от происходящего – от того, что в публикациях и передачах новостей называлось по-разному – то Договором об ограниченном запрещении ядерных испытаний и Договором о частичном запрещении ядерных испытаний – по той причине, что в его полном названии было больше слогов, чем способна была усвоить американская общественность: «Договор о запрещении испытаний ядерного оружия в атмосфере, в космическом пространстве и под водой». Не имея допуска к секретным сведениям, Оппи до широкого обнародования текста документа знал только о его названии и надеялся найти лазейку для своих работ. Пусть испытания строго запретят, но ведь должна бы остаться возможность практического использования. Но, увы, первая же статья договора безоговорочно разрушила эту надежду: «Каждый из Участников настоящего Договора обязуется запретить, предотвращать и не производить любые испытательные взрывы ядерного оружия и любые другие ядерные взрывы в любом месте, находящемся под его юрисдикцией или контролем: а) в атмосфере; за ее пределами, включая космическое пространство; под водой, включая территориальные воды и открытое море». И это, как говорится, был тупик. Оппи в очередной раз вспомнил своего любимого поэта Т. С. Элиота, который был приглашенным художником в Институте перспективных исследований в течение тринадцати месяцев, начиная с октября 1947 года; о главном произведении Элиота «Полые люди»; и о его заключительной строфе: Так пришел конец вселенной, Так пришел конец вселенной, Так пришел конец вселенной, — Да не с громом, а со всхлипом![65] Итак, проект «Орион» оказался совершенно случайно уничтожен не единственным взрывом и не десятками тысяч ядерных взрывов, которые должны были привести космический корабль, полный беженцев, к новому дому человечества, а всего лишь тремя автографами – двумя на латинице и одним на кириллице. * * * Хотя в Принстоне никогда не бывает такой жары, как в Лос-Аламосе, влажность здесь гораздо выше. Оппи шел по территории института и чувствовал, как из-под тульи шляпы стекает пот. Он почти не смотрел вперед, он шел, устремив взгляд вниз, на землю, и ощущал себя пленником гравитации, который, надеясь на спасение, много лет копал обычной ложкой подземный ход, и тот вдруг обвалился. И поэтому даже вздрогнул, когда перед ним внезапно возник Лео Силард в синем костюме-тройке и щегольской фетровой шляпе: – Роберт, почему вы такой мрачный? – А, Лео, привет. – И он рассказал о том, как договор о запрете ядерных испытаний скажется на «Орионе». Лео, к его удивлению, вовсе не казался обеспокоенным. Венгр, как обычно, бесцельно бродил по территории и сейчас свернул с прежнего направления и пристроился рядом с Оппи. – Вот еще, – сказал он, – «Орион» все равно никогда не взлетел бы. – Почему? – спросил Оппи. – Вы же своими глазами видели испытания, и, насколько я могу судить, физическое решение там было весьма элегантным. – И все равно он не полетел бы, – повторил Силард, – потому что вы сами убили его еще до начала работ. Оппи изумленно вскинул брови: – Я? Каким же образом? – Помните закрытые сенатские слушания? Вскоре после Хиросимы, в 1946 году? – А что там случилось? – Вас тогда спросили, возможно ли, чтобы три-четыре человека тайно ввезли атомные бомбы в Нью-Йорк и взорвали весь город. Помните? И что вы на это сказали? – Я сказал: конечно, это вполне возможно. – А когда сенатор спросил, какой инструмент позволит обнаружить атомную бомбу где-нибудь в городе, вы что сказали? Оппи невольно улыбнулся: – Отвертка, чтобы срывать замки со всех имеющихся чемоданов. – Вот видите! – воскликнул Силард. – Тринадцать лет назад вы говорили о крошечных бомбах, а ведь это были бомбы реакции деления, атомные бомбы. А для «Ориона» потребовались бы тысячи – миллионы! – крошечных термоядерных супербомб. Крошечных, сделанных под автомат для кока-колы! Ракету фон Брауна не спрячешь никакими силами, а как уследить за бесчисленными бомбами «Ориона»? Если горстка или хотя бы одна из них попала в руки сумасшедшего или следующего Гитлера… ба-бах! Улыбка на лице Оппи сменилась хмурым выражением. Лео был прав. Действительно, после того заседания сената, по рекомендации Оппи, физикам Роберту Хофштадтеру и Вольфгангу Панофски было поручено проработать вопрос. Результаты они изложили в меморандуме, где перечислялись методы предотвращения подобного акта атомного терроризма, естественно, получившем название «Доклад “Отвертка”». По крайней мере, до тех пор, пока Оппи не лишили допуска, этот отчет все оставался засекреченным, поскольку, как и следовало ожидать, показал, что эффективных способов не существует. Силард продолжал: – Независимо от того, насколько важную роль может сыграть «Орион» для эвакуации людей с Земли в будущем столетии, мы просто не доживем даже до конца текущего века, если развернем производство крошечных супербомб. Неизбежно кто-то где-то найдет какой-то способ прибрать их к рукам, и это, мой друг, могло бы стать концом для всех нас. * * * Дик Фейнман взял со стола секретарши Оппи лежавший там журнал. Это оказался только что доставленный «Бюллетень ученых-атомщиков» за октябрь 1963 года. На обложке, как это часто бывало, были изображены часы Судного дня, показывающие, насколько близко человечество подошло к ядерному уничтожению. Циферблат часов в этом выпуске был пыльно-розового цвета; этот оттенок Дик хорошо знал по лос-аламосским закатам. Как всегда, на циферблате не было ни цифр, ни минут, а были отмечены только четыре часа, каждый из которых был обведен черным кружком: девять, десять, одиннадцать и двенадцать. Но в отличие от прежних изображений на часах было три стрелки: короткая черная часовая указывала, как всегда, на полночь, более длинная белая минутная стрелка указывала на сорок восьмую точку – другими словами, на без двенадцати минут полночь, но имелся также черный контур минутной стрелки, залитой тем же цветом, что и остальные часы, указывающий на без семи полночь. Дик чуть слышно фыркнул. Можно было бы ожидать, что изобретатель диаграмм Фейнмана, системы, которая могла бы объяснить любую реакцию в квантовой электродинамике, сможет понять, какие мысли пытается передать такая простая графика, но, хоть убей, он не мог. Объяснение он нашел на второй странице журнала. Редакционная статья начиналась словами: Заключение договора об ограниченном запрещении ядерных испытаний является обнадеживающим событием. Оно укрепляет слабую надежду на то, что человечество избежит уничтожения в ядерной войне, и позволяет перевести стрелки часов Бюллетеня на несколько минут назад от рокового часа. Бог одной рукой дает – Фейнман был атеистом, но прекрасно знал вторую часть поговорки, – а другой отбирает. Конечно, заключение договора стало значительным шагом для мировой безопасности, но оно убило проект «Орион». Как бы там ни было, редакционный художник, оформлявший «Бюллетень», безусловно, мог бы поучиться графическому представлению на диаграммах Фейнмана. Указать направление против движения часовой стрелки от очерченной минутной к сплошной белой стрелке, и предполагаемый смысл прояснился бы: мы отдалились от полуночи еще на пять минут. Вероятнее всего, в предыдущее положение – без семи полночь – стрелки часов были переведены в 1960 году. Совет по науке и безопасности «Бюллетеня» всего два раза в год собирался и решал, уместно ли манипулировать минутной стрелкой, и поэтому Кубинский ракетный кризис годичной давности, который, вероятно, должен был заставить стрелку перепрыгнуть на предпоследнее минутное деление циферблата, начался и полностью закончился между двумя заседаниями совета и, следовательно, никак не повлиял на ход часов. Дик терпеть не мог работать в комитетах, но тот, который устанавливал положение часов, заинтриговал его. Какая интересная идея: мы не знали, который час, пока не пришли к групповому консенсусу. А как насчет несогласных? Вроде например… того парня, из-за которого ему пришлось искать в словаре слово «эскутеон»[66]. Уорд Эванс, вот как его звали! Как много лет назад Уорд Эванс выразил несогласие на показательном процессе по проверке благонадежности Оппенгеймера, так и сейчас, если большинство членов комитета «Бюллетеня» проголосовало, скажем, за три минуты до полуночи, а остальные сочли, что лучше указать две минуты – что будет? Это чем-то походило на феномен наблюдения в квантовой физике – кошка жива и мертва, пока кто-нибудь не проверит здоровье бедного животного, – но если там первый наблюдатель создает реальность, в которой застревают все последующие, то здесь мнение меньшинства означает, что хотя для большинства время было таким, но для некоторых оно было другим, и… И… Г. Иисус Христос, где буква «Г», несомненно, означает Гейзенберга, так оно и есть! В точности то, что требуется: эксперимент, устройство, инструмент, машина, которая распадается не на одну реальность, а на две, будучи одновременно и тем, и этим, или, точнее, что важнее и мощнее, будучи и сейчас, и тогда одновременно настоящим и прошлым. Черный телефон Верны Хобсон зазвонил, она сняла трубку, приложила к уху и почти сразу же повернулась к Фейнману. – Доктор Оппенгеймер сейчас примет вас. Дик поднялся на ноги, но направился не к двери директорского кабинета, а к другой, выходившей на первый этаж Фулд-холла. – Нет-нет, – сказал Фейнман, – он примет меня тогда! – И он поспешно зашагал по коридору к лестнице, направляясь в кабинет Курта Геделя. Глава 52 Из Далласа, Техас. Экстренное сообщение, по-видимому, официальное. Президент Кеннеди умер ровно в час дня по центральному стандартному времени, в два часа по восточному стандартному времени, то есть тридцать восемь минут назад. Уолтер Кронкайт Ну, вот и отпущение грехов! Сидя за столом в своем кабинете в Фулд-холле, Оппи готовил благодарственную речь. Пусть Теллер шантажом добился премии Эйнштейна, да и вот эту награду получил в прошлом году. Но теперь наконец настала очередь Роберта: на следующей неделе он получит премию Энрико Ферми, учрежденную в честь Итальянского штурмана, скончавшегося девять лет назад. Приятно было и то, что частью награды являлся безналоговый чек на 50 000 долларов. Еще приятнее было, что, как объявили только сегодня утром, награду ему лично вручит президент Кеннеди. А золотая медаль с изображением Ферми, смотрящего вниз и влево с той легкой, застенчивой улыбкой, которую с искренней нежностью вспоминал Оппи, несомненно, стала бы ему памятным подарком. Но что важнее всего – организация, спонсирующая премию. КАЭ, чертова Комиссия по атомной энергии, та самая, которая девять лет назад лишила Оппи допуска к секретной информации, развернулась на сто восемьдесят градусов и решила вручить свою высшую награду, приз за совокупность достижений на протяжении всей научной карьеры, Дж. Роберту Оппенгеймеру! Что означает возвращение в канон гигантов ядерной физики вместе с предыдущими лауреатами: самим Ферми (единственным, кто был награжден посмертно), фон Нейманом, Лоуренсом, Вигнером, Сиборгом, Бете и, да, Теллером. Теперь КАЭ возглавлял Гленн Сиборг, награжденный в 1951 году Нобелевской премией за открытие плутония (в тот год вторым награжденным стал Э. Макмиллан), и Оппи не сомневался, что именно он наряду со сторонниками Оппи в Белом доме, среди которых были Дин Раск, Макджордж Банди и Артур Шлезингер-младший, решил сделать Оппи лауреатом этого года. То есть полное, публичное признание от имени президента того, что комиссия была неправа, неправа, чертовски неправа, лишив его допуска к секретной информации. Сиборг рассказал Оппи, что, когда он сообщил своему предшественнику Льюису Строссу о том, кого они наградят, у того сделался такой вид, будто Сиборг ударил его по лицу. Верна куда-то отошла и оставила дверь из приемной в кабинет директора открытой. Оппи услышал стук в наружную дверь и, не поднимая глаз от разлинованного блокнота, в котором писал, крикнул: – Войдите! – Папа…