– Ты хоть понимаешь, что чуть не… – Сэм держит тарелку с супом перед собой, будто это щит, с помощью которого он пытается удержать меня на расстоянии. Я смотрю на него. – Не говори этого. – Я… – Его кадык дергается. – Вот, возьми. Я беру тарелку. – Мне кажется, я знаю, что ты подумала. Да, я именно это хотел сказать, и я беру свои слова обратно, хотя и слова не проронил. Хорошо? – Он произносит это очень быстро, глотая слова, будто нервничает. – Да, ты ведь ничего не говорил. Я очень осторожно ставлю тарелку на стол, потому что нет необходимости бросать ее Сэму в голову. А также потому, что, немного успокоившись, я понимаю: по сути, он прав, и он не сообщил, что, если бы я добилась своего той ночью и забеременела, была бы сама виновата. Сэм у нас не только Серьезный, он еще и Благоразумный. – Сэм, чтобы обижаться на кого-то, нужен повод. – Я облизываю губы. – И я дала его тебе той ночью, о чем очень сожалею. – Чем дальше в лес, тем труднее выдавливать из себя слова. – Мне не следовало пользоваться тобой. У меня были плохие времена… но это ведь не оправдание. Я не… я никогда не была особенно хороша в самоограничениях, но больше, клянусь, такое не повторится. – А если случится, таких извинений второй раз ты не получишь, это точно. – Как бы ты мне ни нравился, ты не очень любишь полиамурные отношения, и я это понимаю, хоть это фигово. – Мои плечи дрожат. – Тебе не нужно извиняться, – говорит он и делает шаг вперед. Прежде чем я успеваю понять, что происходит, он обнимает меня… и мне действительно приятно чувствовать его руки на себе. – Это моя вина тоже. Мне следовало больше контролировать ситуацию – я ведь знал, что все это время ты интересовалась мной, и не должен был ставить тебя в такое положение – ну, когда ты могла подумать, что… – Бляха! – кричу я, отпускаю его и закладываю полный поворот вокруг оси. Суп выкипает, от кастрюли поднимается неприятный запах. Вырубаю печку, через полотенце хватаюсь за нагревшуюся ручку и переношу емкость в безопасное место. Тем же полотенцем затираю суп на плите. Пока я этим занимаюсь, Сэм, будто непись с дотошно прописанной директивой, методично разгружает посудомоечную машину – по одной тарелке в шкаф. В конце концов я выливаю в миску остатки супа и выкладываю на стол ломтики хлеба, удивляясь про себя, чего сразу не догадалась использовать микроволновку. – К тому времени как я сяду за стол, все остынет, – сетую я. – Прости, это я виноват. – Сэм выглядит убитым. – Хватит уже оправдываться за каждый пущенный ветерок – что с нами не так? Слушай, у меня к тебе вопрос. Не помнишь, был ли в контракте, который ты подписывал, оговорен максимальный срок участия? – Гм? – Я его явно ошеломила. – Ну да, там что-то значилось… э-э-э… минимум сто мегасекунд. А почему ты спрашиваешь? – Все ясно. – Я забираю тарелку и миску с остатками еды и направляюсь в гостиную. – Человеческим младенцам, рожденным в дикой природе в примитивных условиях, требуется не менее половины гигасекунды, чтобы достичь зрелости. – Ты… – Сэм следует за мной, – …ты думаешь о том же, о чем и я? Я ставлю миску и тарелку на стол у дивана, сажусь на боковой подлокотник, потому что чувствую – если сяду прямо на диван, не поднимусь с него. – Тогда почему бы тебе не сказать мне, что ты думаешь? – Я не знаю. – Значит, не хочет говорить. Сэм садится на другом конце дивана и глядит на меня широко раскрытыми глазами. – Они следят за нами, не так ли? Все время. Думаешь, о таком безопасно говорить? Я дую на суп, чтобы он быстрее остыл. – Нет, но впадать в паранойю нет смысла. Здесь нас как минимум сотня. Числом мы раз в двадцать превосходим экспериментаторов – ну, насколько я знаю. Не хочешь же ты мне сказать, что они собираются отслеживать в реальном времени все, что мы говорим друг другу, еще и прямо в тот момент, когда говорим? Я думаю, у модема есть программа, заточенная под конкретные сценарии. Кто-то трахает жену – модем регистрирует, чтобы выписать очки рейтинга. Группа неписей видит, как кто-то портит имущество или снимает одежду в общественном месте, – модем регистрирует проступок. Такой расклад отнюдь не подразумевает, что кто-то сидит в режиме коммутатора и все время просеивает инфопоток. Я же правильно рассуждаю? Вероятно, я ошибаюсь, и, если нашей тюрьмой-оранжереей управляют настоящие теневые структуры, а не придурковатые ученые, отслеживается каждый шаг. Но я не хочу давать им знать, что знаю – или хотя бы предполагаю, – что они существуют. Нет, спасибо. Тем более я не знаю, откуда мне на голову свалилась такая идея. – Но если за нами чутко следят… – Слушай. – Я положила свою ложку. – Мы здесь минимум три года, максимальный срок не указан, и мы плодовиты. По-моему, дело обстоит так – кто-то задумал разводить настоящих граждан темных веков. Если ты забыл, это не просто симуляция, а, по существу, вложенный канал реальности – то есть у него есть защищаемый пограничный ассемблер, он и создал тела, в которые нас запихнули. А ассемблеры не просто создают вещи, они их еще и фильтруют. Они – брандмауэры. Системы вроде нашей симуляции де-факто являются независимыми сетями, плотно соединенными Т-воротами и ограниченными межсетевыми экранами, защищающими свои границы от всего, что хочет проникнуть через межсетевые ворота. Через их границы, другими словами. Но может существовать и система, в которой нет Т-ворот. В этом случае она определяется не внутренностью, а как раз границей. Мы здесь функционируем по правилам Юрдона—Фиоре—Хант. Разве это не значит, что любой, кто родится в этом месте, тоже будет подчиняться тем же правилам? – А как насчет свободы передвижения? – Сэм выглядит нервным. – Конечно, они не смогут остановить новых людей, если те захотят эмигрировать отсюда? – Смогут – если эти «новые люди» не знают в принципе, что существует внешняя вселенная, куда можно эмигрировать, – мрачно говорю я. Беру ложку супа и морщусь, обжигая нёбо. – Нам не рекомендовано говорить о прежних жизнях. А что, если Фиоре со товарищи немного ужесточат систему социального рейтинга? Скажем, упоминание мира снаружи в присутствии детей будет жесточайше караться? Как тогда бедные нубы местного кустарного разлива выяснят, что существует что-то, помимо симуляции? – Безумие какое-то. – Сэм потрясенно покачивает головой. – Зачем кому-то делать так? Я могу понять первоначальную цель эксперимента – исследовать социальные условия темных веков с помощью иммерсивной археологии. Но пытаться создать целую популяцию ортогуманоидов, застрявших в безумном слепке темных веков и даже не знающих, что это лишь историческая реконструкция, а не реальная вселенная?.. – Я пока не уверена, – устало говорю я. – Пока не уверена, что все именно так у нас обстоит. Но в этом и проблема. Мы упускаем некие важные данные. – Точно. – Сэм страдальчески закатывает глаза. – А не поэтому ли они набирали себе в испытуемые людей сразу после операции редакции памяти? – Да, наверняка это часть их плана. – Я бросаю на него взгляд через Рубикон дивана. – Но лишь часть. – Мне хочется прямо сказать ему что-то в духе «пора отсюда, на хрен, валить», но это явный перегиб. И несмотря на все, что я высказала вслух, остаются вещи, о которых я не собираюсь говорить. Например, у меня есть мысль, что никто нас в принципе выпускать не собирается. Никогда, ни при каких условиях. И если моя догадка о детях правдива, устроители этого цирка могут быть готовы держать нас здесь неопределенно долгое время. А ведь всегда есть варианты похуже. И это я пока не заморачиваюсь главным вопросом – зачем? И почему именно мы? * * * Я выхожу на работу на следующий день, и еще раз – послезавтра. К концу этого третьего дня я совершенно измотана, прямо-таки разбита как стеклянный гоблин. Работа в библиотеке не кажется тяжелой, но, когда ты батрачишь одиннадцать часов, а перерыв всего один – обеденный, и длится он всего час… что и говорить, эта херня выматывает. Днем почти пусто, но каждый вечер, около шести часов, наплыв посетителей феноменальный, и мне приходится бегать туда-сюда в поисках билетов, оформлять возвращенные книги, собирать штрафы и наводить порядок. Следующим утром я разъезжаю с набитой книгами тележкой и возвращаю их на свои позиции на полках. Если остается свободное время – вытираю пыль с полок: чистота здесь должна соблюдаться неукоснительно. – Почему ты думаешь, что здешние книги отмечают, когда их читают? – спрашиваю я у Яны в середине второго рабочего дня. – Вот, смотри – ничего подозрительного. – Я беру в руку большую пачку бумаги в матерчатом зеленом переплете с надписью «Как обустроить теплицу» и поднимаю, чтобы Яна могла видеть. – Смотри. – Она берет у меня том и разгибает его так, чтобы перемычка корешка встала дыбом. – Погляди сюда. – Ага… – В маленьком зазоре я вижу что-то вроде раздавленной мушки: два тонких усика торчат из шитого переплета. – И что это? – Волоконная оптика. Ну, я так думаю. – Яна хмыкает про себя, закрывая книгу и бросая ее обратно в тележку. – Не думаю, что через эти штуки можно вести полноценную прослушку – только узнать, на какой странице открыта книга, и проследить за движениями глаз читателя. Экспериментаторы постарались придать всем нам разные лица, и у всех нас по два работающих глаза. Это не случайно. Не у всех древних было так. Если хочешь что-то почитать тайком, обзаведись зеркальными очками и таймером, чтобы переворачивать страницы через одинаковые промежутки времени. – Откуда такие познания? – спрашиваю я восхищенно. – Говоришь как профессионал… – Слово «шпион» просится на язык, но я проглатываю его с легкой дрожью. – До того как обратиться в клинику коррекции памяти, я работала детективом. – Яна меряет меня долгим взглядом. – Сопутствующий набор навыков я попросила не удалять. Подумала – вдруг это пригодится мне в новой жизни. – Тогда что ты… – Я останавливаю себя как раз вовремя. – А, ладно, забудь. Яна сухо, понимающе усмехается. – Слушай, мне сказали, что нормальная практика – лечь в больницу за неделю или две до родов и оставаться там еще пару недель после. Могу я… – Тут ее голос звучит неуверенно. – Можно попросить тебя об одолжении? – Что? Конечно, – на автомате отвечаю я. – Похоже, большую часть времени мне предстоит лежать в постели, и будет скучно до одури. Телевизор приедается… Норм работает, так что составить мне компанию, увы, не сможет. Не могла бы ты хотя бы раз навестить меня – принести несколько библиотечных книг? Чтобы я там совсем не закисла? – С удовольствием! – Я говорю это совершенно искренне, серьезно. Если я когда-нибудь окажусь в какой-нибудь больнице темных веков и застряну там, – конечно, захочу, чтобы ко мне приходили посетители. – Расскажи заранее о предпочтениях, хорошо? – Да, конечно. Спасибо. – Яна благодарно выдыхает. – Подвинешь лесенку? Мне на верхнюю полку нужно, а я не могу дотягиваться так высоко, как ты… * * * На третий день я должна встретиться с Джен, Энджи и Алисой за ужином. Подружки выбрали кафе «Доминион», и я иду туда от библиотеки, тихо насвистывая. Чувствую безотчетное самодовольство – я нашла себе новое занятие, получила собственный источник дохода и узнала вещи, о которых мои «сестры» по когорте не имеют ни малейшего понятия. Не проводи я половину своего бодрствования в страхе перед будущим и желании выбраться из этой западни и снова встретиться с Кей, была бы вполне счастлива. Кафе внутри такое же помпезное, как и название. Я чувствую себя слегка не в своей тарелке, когда метрдотель подводит меня к кабинке, где сидит Джен. На мне ведь простые юбка и свитер, а Джен обрядилась во что-то абсолютно невообразимое и явно по три-четыре часа в день тратит на макияж и прическу. Энджи не столько пытается подражать ей, сколько стремится к тому же качеству, а Алисе явно слегка неуютно в их компании. Но какое мне дело? Они – навязанное экспериментом окружение. Увы, пока не удается их полностью игнорировать. Наверное, именно так древние относились к своим семьям. – Всем привет, – говорю я, отодвигая стул. – Как у вас дела сегодня? Джен машет рукой на металлическое ведро на подставке, поверх которого накинута какая-то ткань. – Сегодня гуляем! – объявляет она. – Девочки, по бокальчику за Рив. «Шато Лафит» пятьдесят девятого года! – Она смахнула ткань с ведра, и я увидела, что оно полно льда. И между ледышками как-то втиснута бутылка из зеленого стекла. – Шампанское, – говорит Алиса таким тоном, будто извиняется. – Шипучее вино. – Я бы не отказалась. – Энджи протягивает рифленый бокал, Джен подхватывает бутылку и наливает. – А что, есть повод для праздника? – Джен и Энджи обычно не пьют до захода солнца, так что, надо полагать, предлог имеется. И еще какой. – Ну… – Глаза Джен лукаво блестят. – Было бы, конечно, неплохо, если бы мы сейчас праздновали выполнение кое-кем социальных обязательств… Но увы. Я чувствую, как мое лицо пылает. Вот сука. – Просто это последняя выпивка для Алисы на ближайшее время. – В смысле? – спрашиваю я, не вполне понимая, о чем она. – Осталось где-то восемь месяцев, – говорит Алиса, утирая губы салфеткой. Ее взгляд перебегает с меня на Джен и обратно, словно беззвучно запрашивая какую-то помощь. – Э… – Тут до меня доходит. – Ты что, беременна? – Ага. – Алиса кивает. Она не выглядит счастливой. Джен, напротив, сама не своя от радости. – Выпьем за Алису и ее ребеночка! – Она поднимает бокал с шипучкой, и я повторяю жест – чисто из вежливости. Но, отпивая сладкую гадость, ловлю Алисин взгляд, и меня будто статическим разрядом прошибает. Совершенно очевидно, о чем она думает. – За твое крепкое здоровье, – цежу я через край своего бокала – уверена, впрочем, что она поняла смысл сказанного, судя по поникшим плечам. Я перевожу взгляд на Джен. – Ну, а ты? – спрашиваю я, прежде чем успеваю притормозить свой слишком быстрый язык. – Наверное, скоро, – спокойно говорит Джен. – Тогда и мне шампанского купишь, а? Мне удается напустить на лицо призрак улыбки. – Смотрю, ты очень хочешь завести ребенка. – Конечно. И даже не одного! – Она сочувственно мне улыбается. – Я слышала, ты устроилась на работу, бедняжка. Тебе, должно быть, очень тяжело… – Не так, как кажется, – выдыхаю я и припадаю к бокалу. Манда тупая. – Знаешь, Яна из первой когорты тоже беременна. – Конечно, как тебе и не разнюхать такое. – Я прохожу обучение ей на замену. Кто-то же должен работать…