– Тогда продолжим? – Димитрий снова потянулся ко мне, ничуть не смущаясь собственной наготы и пытаясь забраться ладонями под простыню, в которую я замоталась. Я покачала головой, и он снова попытался меня поцеловать. Я тихонько вздохнула. В этом Димитрий тоже не изменился. Раньше при любой ссоре он также предпочитал заниматься любовью, а не решать проблемы. Я позволила нашим губам соединиться – на краткий, последний миг. Сладко… Димитрий наконец понял, что разговора не избежать, и горестно поморщился. – Ты что… жалеешь? – Ни капельки, – улыбнулась я. – Это было… мм… не могу подобрать слово… – Великолепно и божественно? – Димитрий самодовольно рассмеялся. Я не выдержала и присоединилась, все-таки чистая незамутненная наглость всегда вызывает восхищение. Он потянулся, откровенно демонстрируя красивый рельеф своего тела и впечатляющее мужское достоинство. Я снова рассмеялась. Нет, в чем-то этот наглец никогда не изменится! – Горячо. Это было горячо. – Только ты что-то не жаждешь продолжения. Что-то случилось? – Димитрий перестал потягиваться, словно кот, и нахмурился, сразу становясь на десяток лет старше. Сейчас я ясно видела его – таким, какой он был, и каким стал. И даже тем, кем окажется в будущем. Я видела его без прикрас и испытывала щемящую нежность. Но не только ее. – Я вспомнила наше прошлое. Все наши встречи. – О, – неопределенно произнес Димитрий. Резко отвернулся и принялся открывать шкафы. – В этом доме есть что-нибудь съестное? – Не-а, я уже искала. – Врунья. Наверное, все слопала, пока я дрых, да? Я покосилась на печенье, лежащее на столе. К отгрызенному краю добавилось несколько крошек. Я наблюдала эту удивительную метаморфозу уже час. Кривой край печенья восстанавливался, еще немного – и выпечка станет целой, словно ее никто никогда не кусал. Димитрий хлопнул дверцей навесного шкафчика. – Не старайся, нет тут ничего. Поешь, когда мы отсюда выйдем. Он покосился на меня и буркнул что-то ругательное. – Догадалась, да? – Догадалась, – ответила я безмятежной улыбкой и снова посмотрела на восстанавливающееся печенье. – Аномалия – это закольцованный отрезок времени, ведь так? Он пожал плечами, и я насмешливо подняла брови: – Ой, прекрати. Димитрий, ты дипломированный астрофизик, один из лучших. Ах, прости, лучший. Помню, в десять лет ты уже защитил научную теорию о поясе астероидов*. Тебе пророчили блестящую карьеру. И ты лучше всех нас понимаешь, как работают эти аномалии и червоточины. Так что прекрати строить из себя профана. – Значит, это ты тоже вспомнила, – пробормотал он, не поворачиваясь. – И зря ты думаешь, что я во всем разобрался. Эти чертовы аномалии ведут себя совершенно непредсказуемо. – Но ты знал, что у нас здесь будет несколько часов, не так ли? Его голая спина напряглась. Я с интересом и некоторым расстройством посмотрела на рельеф его напрягшихся мышц. Хорош, нахал! Просто чертовски хорош! Неудивительно, что он сумел покорить юную Мэрид. – Предполагал, – процедил Димитрий, по-прежнему пытаясь что-то рассмотреть в недрах пустого шкафа. – И что аномалия вернет нас в прошлое? – Нет! Я лишь думал, что мы сможем наконец нормально поговорить в безопасном месте… – Ага, поговорили, – не удержалась я от смешка. Он глянул через плечо, блеснув синими глазами. – Думаю, у нас есть еще около часа… Предлагаю продолжить в воде. Хотел сделать это долгие годы… Капли по коже, которые я буду слизывать языком… а потом – ты… – Димитрий, я вспомнила, – оборвала я поток новых сексуальных фантазий. – Вспомнила тебя. Наше прошлое. Чат, который мы назвали Орден Лино. Игру. И то, как выбирали Жертву. Его спина закаменела. Щемящая нежность к этому мужчине все еще жила во мне, требуя прекратить этот разговор. Просто замолчать, просто поцеловать, просто провести оставшийся в аномалии час, любя друг друга. Может, прошлая Мэрид так и поступила бы. – Мэрид… – Димитрий все-таки повернулся, и я увидела муку на его лице. Да, он тоже все помнил. – Мэрид умерла, – спокойно сказала я. – Ее назначили Жертвой в нашей Игре. Его лицо исказилось. – Но это и правда была лишь игра! Проклятие, Мэр! Никто не знал, что все так обернется! Так… запутается! Мы заигрались с этими чертовыми желаниями, с этой силой! Мы все тогда сошли с ума от того, что получалось! Я думал… Боги! Нам нужен был новый выплеск, сильнее других, ярче… Я не знал… Никто не знал! Мэр, я любил тебя! Но мы поссорились… Мы тогда постоянно сорились, каждый раз все сильнее! Ты ведь помнишь? Я прикусила губу, потому что тут в моей памяти зиял очередной провал. Я не врала, что вспомнила, но, к сожалению, еще не все. А некоторые моменты я помнила, но не понимала, потому что Рид не хватало знаний Мэрид. – Игра… я помню, как Лино предложил ее, – пытаясь не показать растерянности, произнесла я. – Он тогда написал, что знает, как изменять материальный мир. Как воплощать в реальность любые желания. Схема была неидеальной, но он над ней работал. Конечно, ему никто не поверил. – Конечно! – Димитрий нервно взъерошил волосы. – Но потом мы решили попробовать, смеха ради. Фантом пожелал, чтобы в его кружке появился горячий кофе. Он включил запись, тогда у всех нас была возможность делать записи. Ты помнишь тот день? Я напрягла скрипящие извилины. Стоило подумать о Лино – и память становилась идеально чистотой, как заснеженная пустошь! Но если сосредоточиться на другом имени… вот, например, на Фантоме! Зацепившись за его образ, я по крупицам выуживала из памяти тот день. Вот странный, но такой знакомый экран. На который я смотрю… Вот слегка дерганная картинка изображения на нем… Я вижу чужой захламленный стол, огрызки яблок и куски засохших бутербродов, стопки бумаг и горы проводов, а на переднем плане – грязноватую кружку с веселой танцующей овечкой. Кружка пуста. Сбоку плывут цепочки слов – наша переписка. Все смеются и посылают кучу смешных веселящихся рожиц. Верил ли кто-то в тот день, что пустая кружка наполнится? О да. Мы были подростками и верили в невозможное. К тому же Лино всегда обладал ненормальным даром убеждения. Мы верили не в желания. Мы верили в Лино. И кружка наполнилась. Кофе получился холодным и горьким настолько, что Фантом плевался полдня. Но он получился! Мы изменили крошечную крупицу материи. Я снова нахмурилась, пытаясь вспомнить, как именно Фантом это сделал. Как изменилась материя и как именно наполнилась кружка? Но память снова показала неприличный жест. Не память, а дырявое решето! Но кое-что все же осталось. Игра. И жертвы. – Ли… – Я прикусила язык, испугавшись произносить это имя. – Он… Он сказал, что важна эмоциональная составляющая. Личность. И вера в чудо. Так он это назвал. Что она открывает возможности. Это всегда происходило, веками. Нечто необъяснимое, то, что нельзя обосновать логикой и известными законами мироздания. Люди видели чудеса, но не могли их объяснить и списывали на случайность, происки богов или демонов, на что угодно, только бы не нарушать привычную картину мира! Потому что чудеса все меняли, а люди желали пустой разрушающей стабильности. Так им было спокойнее и понятнее. Без чудес! Я вспомнила древних идолов, спящих в папоротниках Соларит-Вулса. Люди, создающие их, еще верили в необъяснимое. И их мир был воздушным и легким, наполненным эфиром изменений. Люди древности называли это магией. Чудеса были привычны им и даже понятны, а их глубокая вера в необъяснимое питала и наполняла необходимой энергией тонкие слои нематериального мира. Люди верили в невозможное, они поклонялись богам и духам, ваяли идолов и совершали кучу ритуалов, чтобы уберечься от гнева необъяснимых сущностей. Их жизнь была наполнена потусторонним и магическим, их реальность была гибкой и подвижной. Но чем прогрессивнее становился наш мир, чем большее развитие получали технологии, тем меньше становилось чудес. А потом наступила гиблая эпоха. Эра Вещей. И погребла чудеса под горами ненужного хлама. В них не верили – и они не случались. Мир стал более плотным и тяжелым, тонкие слои налились свинцовой неподвижной тяжестью. Энергия веры, питающая их, исчезла. «Чудеса – там, где в них верят, и чем больше верят, тем чаще они случаются», – припомнила я слова какого-то древнего мыслителя. А ведь чудеса – это не что иное, как воплощение в материальном мире того, чего раньше в нем не было. Пожалуй, неудивительно, что легче всех в новые возможности поверил именно Фантом. Он был помешан на создании новой реальности, в том понимании, которое давала гиблая эпоха. Фантом проводил сутки напролет, погрузившись в иные миры, существующие лишь на экране. Он создавал их и разрушал, по щелчку становился кем угодно – хоть двухметровым великаном, хоть говорящим деревом или даже живым фрегатом. Возможно, в тот момент он даже не совсем понимал, в каком именно мире общается с нами, поэтому когда Лино сказал, что может изменить материю и наполнить пустую кружку, Фантом лишь радостно ответил: а давай! Райан был безумным геймером, и путешествия по иным, несуществующим мирам, стали его истинной верой. Поэтому он и стал первым, кто безоговорочно согласился с Лино. К тому же мы были почти детьми, а дети легко дополняют реальность воображением. Ребёнок видит дракона в тенях яблони и становится бесстрашным рыцарем, лишь оседлав старую швабру. В зримую реальность он легко и естественно вплетает незримое для других, но ясно существующее в его голове. Он не испытывает сомнений, для него обе реальности настоящие. Лино сказал, что незримое может стать зримым для всех, стоит лишь только захотеть. Что по нашей воле воплотится все, чего мы пожелаем. Надо лишь выполнить несколько условий. Так началась Игра. Я застыла посреди кухни, размышляя. Пользуясь моей задумчивостью, Димитрий оставил шкафы открытыми и подошел ко мне, обнял со спины, прижался теплыми губами к затылку. Его руки скользнули по моему телу. – Мэр, давай не будем терять остатки времени. Аномалия скоро вернет нас… О да. Печенье уже почти целое, словно полная луна. Я повернула голову и посмотрела в его глаза. Синие, родные, виноватые. – Я помню, кто выбрал меня Жертвой. Это был ты, Димитрий. ________________________________________ *Эти слова приписывают Эйнштейну Глава 30. Летописец Ответить Димитрий мне не успел. Я лишь увидела в его глазах признание вины и сожаление, что прошлого не вернуть. Но в этот момент последняя овсяная крошка вернулась на свое место, а время в аномалии сделало полный круг. Дверь слетела с петель, сильный порыв ветра расшвырял вещи, гулко стукнулись об пол тикающие часы, и комнату заволокло синим дымом. Часы звякнули, а дым застыл, словно стоячая озерная вода. И так же застыло все – слетевшая со стола, но не упавшая чашка, капли выплеснутой из нее воды, покосившаяся ваза и рассыпавшиеся веером стебли вереска. Мои взметнувшиеся рубиновые пряди и простыня, куполом надувшаяся вокруг ног. Мы с Димитрием тоже застыли – ошалевшие от столь неожиданного вторжения.