15 Здравствуй, Ори! In aqua quieta aconitum trucius latet. «В тихой воде таится более грозная отрава». Как вы, возможно, догадываетесь, всё, что связано с пожиранием трепещущей плоти, вызывает у меня крайне негативные ассоциации и воспоминания. А у подобных эмоций есть одно плохое качество: они мешают здраво мыслить и сосредотачиваться. Мне очень хотелось завизжать при виде того, как тучные тени, поднимающиеся от земли, обгладывают браксов, но я не располагала правом на такую роскошь. Так что я просто хлестнула наших лошадей: – Бегите! Прочь отсюда, живо! – и Тилвас, как раз распахнувший свою створку люка, пронзительно добавил им что-то на своем колдовском языке. Кони рванули – я надеюсь, им удалось убраться, – а мы, подгоняемые жутчайшей тишиной, изредка прерываемой слабым скулежом, один за другим скатились вниз по скрипучей лесенке. Тилвас, спускавшийся последним, захлопнул железные дверцы, и нас поглотила кромешная темнота. Пару секунд мы молчали, и только хриплое дыхание разрывало воцарившееся безмолвие. Потом я сняла свой Блистательный перстень, провернула камень на нем и положила на пол: несколько лучей света выстрелили во все стороны и слегка подсветили окружающее пространство. Судя по сводчатым потолкам, истлевшим полкам и терпкому аромату, мы находились в бывшем винном погребе монастыря. Воздух здесь, как и снаружи, был наполнен неясной зловещей силой. – Лучше не повышайте голос, – шепнул Тилвас, напряженно всматривающийся в границу света и тени. – Я правильно понимаю, – едва слышно, но крайне ядовито процедил Мокки Бакоа, – что мы, образно выражаясь, отгрызли себе руку, потому что нам мешал заусенец? Свалили от браксов в объятия чего-то более страшного? Умирать – так с размахом, да, аристократишка? – Молодец, вор, твои когнитивные способности начинают меня радовать, хотя пессимизм удручает, – рассеянно отозвался Талвани и еще чуть подался вперед, будто вслушиваясь. – Я знаю, что делать. Все будет хорошо. Я сложила руки на груди и слегка приподняла одну бровь. – И что же нам делать? – бесстрастно уточнила я. Тилвас в ответ бесцеремонно сграбастал меня за руку: – Вам – немножечко подождать вот там… – пробормотал артефактор и уверенно потащил меня куда-то во тьму подземелья. Сохранять невозмутимое достоинство в таких условиях было сложно. Мокки, чертыхнувшись, двинулся следом за нами – причем задом наперед, не желая поворачиваться спиной к люку, ведущему на улицу. Тилвас указал на самый угол погреба: каменный пол, какие-то истлевшие тряпки, кованый сундук. Причем при виде последнего Талвани резко втянул воздух ноздрями, издал удивленное восклицание и открыл крышку. Потом достал изнутри припыленную бутылку вина, обнюхал ее по кругу – это выглядело очень странно в исполнении долговязого аристократа – и вручил Бакоа: – Мм, сливовое! А как хорошо сохранилось! Сидите. Пейте. Болтайте – только негромко. Ждите. Я скоро вернусь. – Ты совсем больной? – в ответ вкрадчиво и даже как-то сочувственно поинтересовался Мокки. – Талвани, сволочь ты сухопутная, ты правда думаешь, что меня устроит полное отсутствие объяснений? Либо ты сейчас же рассказываешь свой гребаный план – и молись, чтобы он у тебя был, – либо я… – Либо ты, – перебив, покорно согласился Тилвас. А потом неожиданно мягко шагнул вперед и обнял Бакоа. Крепко, будто родная мать. – Что… ЧТО?! – ахнула я, мигом растеряв всю свою строгость, когда вор обмяк и начал съезжать вниз. – Что ты с ним сделал?! – Да ничего, просто усыпил ненадолго. – Талвани, усадив гильдийца у стены, повернулся ко мне. – Джерри. Пожалуйста. Я тебя очень прошу, пойми ты: я знаю, что делать, – он на мгновение замер, тревожно прислушиваясь к чему-то. – И если мы хотим выбраться отсюда, то просто. Сядь. У. Долбаной. Стены. И подожди, ясно? И когда этот очнется, убедись, что он никуда не денется! Вот, – Тилвас вдруг схватил наручники, висящие на камнях (зачем монахам наручники в винном погребе – неизвестно и, пожалуй, не слишком и хочется знать). – Можешь приковать его, если тебе так хочется. Главное, не дергайтесь. Где-то там, в темноте у нас за спинами, вдруг заскрипел и застонал люк, ведущий наружу. Мой пульс участился. Значат ли эти звуки, что неизвестные тучевые твари насладились браксами и идут за нами?.. – Почему я должна тебе верить? – мрачно спросила я Тилваса. Аристократ двумя пальцами взял меня за подбородок и заглянул в глаза. В его зрачках плескалось сочувствие – что раздражало меня, ужасно; и понимание, что удивляло. А еще странная, зыбкая нежность и что-то вроде принятой ответственности. Это был плохой взгляд. До пепла плохой. Когда такие встречались на сцене, становилось ясно: до следующего акта кто-нибудь не доживет. Героический подвиг. Горькое самопожертвование. Роковая ошибка, имеющая последствия, которые протагонист после долгих терзаний согласен встретить лицом к лицу. Смерть – или как минимум разбитое сердце, раскрытый жестокий обман, – вот что по всем законам должно было следовать за таким взглядом. – Ты и не должна мне верить, – серьезно сказал Тилвас. – Уж кому-кому, а мне не должна, это правда. Но я, представляешь, хочу изменить такое положение дел. Считай это моей прихотью или долгом. Когда мы выберемся отсюда, я расскажу тебе свою историю: про остров Нчардирк, про амулет, про запланированный ритуал с фигуркой пэйярту. И может быть даже… – он вздохнул, – и может быть, даже свои идеи о том, кем была тварь, убившая твоих близких. Я вздрогнула и подалась назад, глядя на него с ужасом. Тилвас даже не шевельнулся. И правильно сделал: попробуй он удержать меня или схватить в такой момент, силой подтянуть обратно – он бы мгновенно стал для меня врагом – на инстинктивном уровне. «Не хватай убегающих, испуганных не хватай – их страх облачит твое прикосновение в дерюгу безжалостного палача». – Сядь у стены, хорошо? Пожалуйста, – терпеливо повторил свою просьбу Тилвас. – Те твари с улицы сюда не зайдут. Испугаются. – Замечательно. То есть здесь у нас третий уровень потустороннего трешака. Талвани подмигнул, не говоря ни да, ни нет. Я выругалась, напряженно глядя в сторону люка, о который что-то скреблось, и опустилась рядом с прикорнувшим Бакоа. Тилвас всунул мне в руку пыльную бутылку сливового вина, кивнул, сделал два шага назад и будто исчез, растворившись в сумраке подземелья. – Выключи свет, – напоследок шепнул он из ниоткуда. Я подняла и провернула камень на перстне. Мрак и тишина обступили меня со всех сторон. * * * Понятия не имею, сколько прошло времени, но, пусть условия и не менялись, в итоге мне просто надоело напряженно вслушиваться в каждый шорох. Всему приходит конец, знаете ли. В том числе нервам: вероятно, они у меня сгорели дотла, и я обратилась железной леди из старинных гномьих поверий. А потом и Мокки очнулся. Пробуждение Мокки было не слишком-то приятным. Потому что Бакоа действительно очень любит контролировать происходящее, а на свете нет ничего менее похожего на контроль, чем ситуация, когда тебя вырубает какой-то непредсказуемый хлыщ в проклятом монастыре, а очухиваешься ты в кромешной темноте в сыром подвале. В общем, первым делом Мокки резко втянул воздух ноздрями, выбросил руку ударом вбок и так засадил мне локтем в солнечное сплетение, что я даже пикнуть не сумела. Мгновение спустя вторая рука Бакоа сжалась у меня на горле, и вот тогда он каким-то образом все-таки понял, что это я, а не невидимый враг. Отсипевшись и тихонько откашлявшись, я обрисовала ему ситуацию. Не то чтобы там многое можно было рассказать: сидим и ждем, и вроде нас пока никто не жрет, что тоже плюс, а где носит Талвани – а гурх его знает. Радовало то, что я наконец полностью оклемалась от последствий яда цавраску. Я была бодра и даже парадоксально весела. Свежая как огурчик и, как он же, немного пупырчатая – от мурашек, ибо нижнее белье и ледяное подземелье в царстве вечной ночи были не самыми сочетаемыми вещами. Мокки молча снял свою рубаху с капюшоном и отдал мне. Я прикинула, как теперь он выглядит: мягкие шаровары, голый торс и шикарное ожерелье. Неплохо. Потом вор, шипя сквозь зубы какие-то ругательства на дольнем языке, отмычкой вскрыл бутылку вина. – Значит, отдыхаем, – мрачно подытожил он, и в темноте послышалось бульканье. Оно немного поплясало под сводами забытого погреба, затем прервалось. * * * …Интересно, где там шляется Талвани? Я помнила по двум поэмам VII и IX веков («Песнь о Грофшиси» и «Кольцо Рибаринда»), что вино из погребов Северного креста развозили по всем замкам Шэрхенмисты. На здешних бутылках всегда стоял монастырский знак качества, а к горлышкам привязывались пергаменты с благословением от того или иного хранителя, что очень нравилось клиентам и успокаивало их совесть, волнующуюся из-за вредных привычек. Местные виноградные и сливовые плантации были восхитительны, а система подземелий – вдохновляюще огромна… Что означало: Тилвас с равной вероятностью мог как ушагать прах знает куда, хоть обратно на половину пути к Шга'Нчауху, так и молча сидеть в нескольких метрах от нас – темнота, как и смерть, может скрывать многое. Мокки меланхолично постукивал ногтями по бутылке. Я прикрыла глаза и, поколебавшись, нашла в темноте его острое холодное плечо – и положила голову на него. Вдруг тихий потусторонний скрип о люк над нами – уже привычный – сменился куда более натуральным звуком: рокочущим раскатом грома, за которым мгновенно последовал тяжелый шум дождя. С ума сойти. Опять гроза. Даже в этой проклятой зоне!.. Не люблю весну именно за это – слишком часто, слишком беспощадно льет и терзает, раскалывает город, горы, горе пополам. Я невольно провела рукой по задней стороне шеи, над шрамами и рисунками, и Мокки почувствовал мое шевеление. – Так, по ходу, впереди нас может ждать что угодно, и поэтому я хочу напомнить тебе, что ты сильная натура, Джерри, – хрипло и непререкаемо заявил он. – Ты не станешь бояться какого-то долбаного дождя. Все. Прекращай. Иначе я вынужден буду применить воспитательные меры на эту тему. – «Воспитательные меры» на тему дождя? Мокки, ты шутишь. – Нет, Джерри, я однозначно, недвусмысленно серьезен. Шуточки – вообще не моя стихия, и я поражен до глубины души тем, что все еще веришь, что мы с юмором иногда заходим друг к другу в гости. Я прямо видела, как Бакоа в темноте закатил глаза. – Слушай, ну с поэтикой у тебя все отлично, – проворчала я. – А там и до юмора недалеко. Юмор, как ни крути, это просто гимн отчаянью, когда мозг не может совладать с контрастом между красотой и болью окружающего мира. – Прекращай свои текстовые штуки, Джеремия. – Прекращай говорить со мной приказным тоном. Ты мне не шеф.