Небо пахло отчаянием. Уверенностью, что все кончено. Рэндж замедлил шаг и опустился на колени. Сквозь корку песка показался скелет крупной рыбины. «Ты тоже верила, что сумеешь уплыть?» Макабр заерзал на его спине, просыпаясь. – Какого черта? – простонал он. Ньютон опустил руки на песок, тело его молчало. Рыба опоздала на представление. Цирк уехал. Никогда еще желание убить Бога не было таким сильным в душе Рэнджа. Слезы душили надежду. Любовь повесилась. Веру сожгли живьем. Тридцатью милями севернее Рэндж отрубил Макабру руку. Тот пыхтел, так и эдак примеряясь к гниющей ладони, красные пальцы заражения доползли почти до локтя, кожа Макабра ссохлась и пылала, точно внутренний ад приказал чертям-кочегарам наддать жару. – Придется тебе, приятель, – в глазах Рэнджа отражался карлик, вертящий в левой руке огромный тесак. – Никак не могу с собой это сделать, хоть тресни! Макабр долго возился с его ногой, приматывая гильотину снизу голени. – Главное, сруби одним ударом, – повторял Макабр и пытался зубами стянуть узлы. Нож ерзал. Ньютон тонул в равнодушии. – Так-так-так, – суетился Макабр, и настоящее, горячая сука-жизнь била в нем через край, хлестала надеждой и мечтами. Макабр пошарил среди сухих ветвей, которые они тащили с собой для крохотного костерка, выбрал одну потолще и бросил на плоский камень. Они решили приспособить его под плаху. – Давай. Попробуй, – Макабр встал в позу и по привычке бывалого конферансье всплеснул обеими руками. Охнул от боли и едва удержался на ногах. С гнилой его клешни во все стороны полетел гной. Он чудовищно вонял. Рэндж смотрел на брызги на своей коже и искал в себе хоть толику отвращения. Желудок души опустел. Старый Рэндж Ньютон был выпотрошен и выскоблен до хруста. – Выше, – командовал Макабр, – еще выше. Так. Стоп! Теперь – резко – бам вниз. Палка переломилась. Макабр жевал губы и сомневался, но время шло, солнце карабкалось к зениту, и жара готовила лучшие сковороды для грешников. – Сильно и резко, – наставлял Макабр и силился не смотреть на лезвие тесака, жмурился, пыхтел, чертыхался, искал сочувствия в глазах Рэнджа, но те были пусты. – Что ты смотришь на меня, как на труп?! Ааааааааааааааааа! Обломить кость получилось лишь с третьего раза. После второго удара Макабр потерял сознание, поэтому не видел, как Рэндж мочалил его плоть. Кровь унялась сама – скучное слепое чудо. Остановить ее им было не под силу. Тогда еще рок был на их стороне. Дым не врал. Через милю высохшее дно озера шло вниз. Рэндж потерял счет времени: шарк-шарк, шарк-шарк. Пока Макабр не пришел в себя, его тело беспокоило Ньютона не больше, чем мешок с тряпьем. Горизонт поднялся краями песчаной чаши, на ее дне остывал пепел. До пожарища оставалось около мили, но уже отсюда Рэндж с Макабром видели, что обугленный цирк недвижим. Мертв. Карлики развернули все постройки. Касса, в которой Ньютон провел немало часов, изучая руки посетителей, лежала на боку. Из окошка, откуда он брал деньги и в которое протягивал билеты, торчала нога. Кровь еще капала с нее. Остовы шатров и палаток, похожие на выжженные спички, карикатурно повторяли позы недвижимых тел. Трупов было не счесть. Качели скрипели, хотя ветром даже не пахло. Гнутое колесо обозрения лежало на земле, придавив десяток несчастных. Лиц было не разобрать, но некоторые гуляки нацепили свои лучшие костюмы. «Неужели они пришли на представление?» – ужаснулся Рэндж. – Спусти меня, – забрыкался Макабр, царапаясь и пиная в хребет. – Брось ты эту веревку! На ноги, на ноги ставь. Он выпутался из самодельной упряжи на спине Ньютона, сорвался, пытаясь спрыгнуть половчей, и неловко ударился обрубком, запищал – голос не выдержал постоянного издевательства и превратился в свисток. – Матерь Божья, что же это? – Рэндж остолбенел, впервые Макабра искренне проняло. Часть тел лежали, привязанные к колесу обозрения, на запястьях и щиколотках других темнели следы от оборванных пут. Видимо, лопнули, когда оно падало. – Кобольд! Что ты натворил?! – визг Макабра обрушил небеса. Он бросился к ближайшему карлику, перевернул его на спину, желая опознать… Ночь грянула вокруг шелковым водопадом. Звуки сгустились и почернели. Время осадило коней и начало пятиться. Они стояли у самого входа в цирк. Ночь отделяла Ньютона от Макабра живой дышащей нефтяной пленкой. Рэндж оказался снаружи, отсеченная плоть, зритель. Тьма не мешала ему подглядывать за представлением, но играть в нем мог только Макабр – последний актер. Трагик. Для Ньютона цирк звучал еле слышно, он готовился к финальному представлению. Кругом горели факела на длинных пиках. Китайские фонарики украшали малые шатры и центральное шапито. Колесо едва заметно качалось. Вокруг не было ни души. Ветер перебирал длинные хвосты флагов. Карлик-билетер беззастенчиво дрых у входа, надвинув шляпу на нос и закинув ноги на бочонок. За его спиной стояла кассовая будка, в окне лежала толстая пачка билетов. На представление ждали большую толпу гостей. Макабр глупо открыл рот. Его рука, отсеченная по локоть, торчала из рукава целехонькая. Билетер почуял что-то неладное и вздрогнул во сне. Шляпа полетела наземь. Мутный взгляд прошелся по сапогам Макабра, двинулся выше. Не дожидаясь, пока его узнают, Макабр набросился на билетера и начал душить его, обхватил руками – обе! целые! обе! – он бормотал что-то бессвязное, стыдное. Билетер отбивался. Наконец, ему удалось вырваться, он вскочил и что есть сил бросился бежать. Его силуэт размазался в ночи, точно билетер был пятном мокрой краски. Мгновение, и он пропал. Макабр кричал ему вслед, молил остановиться, но завеса, преграждавшая Ньютону путь во вчера, скверно пропускала звуки. Макабр шагнул за ворота, Рэндж тенью последовал за ним. Тучи атаковали сапфировый купол небес и столь же стремительно, как нахлынули, сбежали за горизонт. Цирк наполнился движением. Ньютон не успел поймать начало шоу. Стариков вытаскивали из шатров, как заготовленные к ужину туши. Глаза обреченных блестели фальшивыми бриллиантами. Карлики мельтешили на аттракционах, старательные черви в гниющей плоти. Колесо подготовили первым: людей привязывали намертво, Рэндж видел, никто не собирается их отпускать. Каждого украсили гирляндой с бумажными цветами, между ног поставили жестяные тарелки с пузатыми свечами. Пришел ветер, но не погасил огонь, напротив, раздул его сильнее. Морщинистые лица несчастных не выказывали страха. Казалось, они гордятся, что участвуют в этой постановке. Из шапито вывели детей, царственные и важные, неуклюжие от оказанного доверия и почестей, они расселись по облезлым деревянным лошадкам, ремнями через грудь их притянули к опорным пикам и запустили карусель. Раньше каруселью занимался Гистас. Он же раскручивал колесо. Что за сила приводила в движение их теперь, Рэндж не видел. На трапециях парами развесили женщин, одетых в монашеские одеяния. Их безвольные, смиренные лица украшал клоунский грим, с голов свисали длинные, неопрятного вида парики. Последними наружу выгнали мужчин. Их обнаженную кожу разорвали узорами. Раны и ссадины продолжали линии, начерченные кистью. Некоторые кричали, другие пробовали отбиваться. Таких убивали сразу, бросая тела, где случилась казнь. Но большая часть голых, истерзанных, размалеванных паяцев хохотала, мочилась тугими струями, пускала изо рта мыльные пузыри, подпрыгивала, испражнялась, яростно чесалась или пялилась, как это делают все остальные, принимая чудовищный карнавал как должное. Картинка поблекла и угасла, граница между ними растаяла. Макабр стоял возле тела мертвого билетера и тряс головой. – Ты это видел?! – рыдал Макабр, голос его звенел тризну. Рука торчала коротким обрубком, цирк лежал вокруг остывающим пепелищем. Следующий карлик лежал, запутавшись в юбках огромной женщины. Камень в ее руке совпадал размерами с дырой в его черепе. Макабр разжал окоченевшие пальцы и оттащил циркача от убийцы. Ночь вернула ему свою благосклонность. Рэндж стоял в первом ряду и проклинал веки, которые отказывались прятать от него правду. Резня только началась. На глазах Макабра огромную женщину разлучили с дочерью – той надлежало кидать мячики в кубки с водой. Двое карликов стояли с арбалетами за ее спиной, и каждый раз, когда она промахивалась, вгоняли в ее тело тонкие стрелы. Девочка уже стояла на коленях. Стрелы вошли неглубоко, но боль терзала малышку. Макабр хотел вмешаться, один из ее мучителей обернулся и оскалился, явно узнав бывшего конферансье. Макабр отвел арбалет в сторону, что-то крикнул второму, тот выстрелил, Макабр рассвирепел. Рэндж почуял неладное, но стена ночи не давала вмешаться. Второй карлик отмахнулся и прильнул к арбалету. Прицелился. Макабр ударил, и оба карлика резко, с присущей этой ночи бешеной скоростью, прыгнули на него. «Нет!» – крикнул Рэндж и оглох от голоса в своей голове. Он видел нож. «Нет!» Нож торчал у Макабра из брюха. Он упал. В мире ночи, где спорили черное и белое, проступило ярко-алое пятно вокруг ладони, которой Макабр пытался зажать рану. Макабр беспомощно обернулся на Ньютона. Карлики издевательски хохотали, вгоняя стрелы одну за другой в неподвижное тело девочки. Карусели закончили бег. Колесо давно остановилось. Макабр отнял руку от смертельной раны в животе. Солнце палило вовсю. Рэндж слышал, как трещат, сворачиваясь в тугие спирали, его волосы. Макабр посмотрел на чистые пальцы. На одежде не осталось ни следа. Ньютон смотрел в другую сторону. Шапито стояло в центре высохшего озера, на дно которого они спустились, как в преисподнюю. «Я не обернусь, – поклялся Рэндж Ньютон, – только дай шанс». Внутрь шапито вел четкий след, точно кого-то тащили туда волоком. Тяжелое неудобное тело. «Все сходится, Кобольд, Кэтрин». Ньютон видел, что вода из озера ушла не вся, матерчатые стены, прежде разукрашенные, веселые, теперь напоминали чумной бубон, разросшийся до колоссальных размеров. – Я должен попробовать, – сказал Макабр, он видел тела, десятки тел карликов, – узнать. Теперь он не отвлекался, подходил к трупам по очереди и каждому закрывал глаза. Ночь не отпускала Макабра. Она гнала его, согнутого, истекающего кровью, от тела к телу, и тела вставали, там ночью они были живы, они помнили Макабра и его предательство, ненавидели, кричали, проклинали, но ни один больше не поднял на него руку. Ночь готовила Макабра к неизбежной встрече. Он выл без остановки, смертельно раненное животное. Ночь швыряла его наружу каждый раз, когда он отпускал чужую мертвую плоть. Кровь залила его штаны, пузырилась в ботинках. Рана на животе уже не смыкалась. Она казалась веком, которое распирает изнутри злой любопытный глаз. Ночь мерцала вокруг Макабра, и Рэндж поддался ее гипнотическому пульсу. Он уже не ждал, когда это закончится, смотреть стало его единственным назначением. Поставил это представление Кобольд, Рэндж был идеальным зрителем, а Макабр – сценой. Поэтому он полз, истекая жизнью, от трупа к трупу, от мгновения к мгновению, по осколкам восстанавливая мозаику вчерашней ночи. Карлики вернулись казнить. Это знание, блеск оружия в их руках, запах угрозы, крики, которыми они себя распаляли, сломали неестественное спокойствие их жертв. Люди надрывались в бесплотных попытках вырваться. Монахини на трапециях раскачивались и рыдали, невольно повторяя движения и трюки воздушных гимнастов, грубой пародией на которых являлись. Старики задыхались в кабинках колеса обозрения. Какой-то смельчак вскарабкался наверх по спицам, резал путы и помогал старикам спуститься из кабинок вниз. Дряхлые пальцы не держали вес их тел, старики падали, переламывались, повисали на опорах колеса и расшибались о солончак со стуком перезревших яблок. Дети на карусели забыли свои роли, рты сжались в точку, глотки издавали дикий визг, а тела, вжавшись в седла, бились в общем ритме, похожем на жуткий брачный танец. С каждым мигом Макабр слабел. Рэндж шел за ним по пятам. Развязка стоила карлику жизни. Каждый платил свою цену. Ружья и факелы собрали богатый урожай. Стариков, что остались в кабинах, расстреляли снизу, тех, кто спустился, согнали, как скотину, в огромное мычащее стадо и принялись колоть и резать, стараясь причинить как можно больше мук. То была не казнь – ритуал, понял Рэндж. И это знание наделило смыслом все, каждую каплю крови и слезинку младенца. Рэндж видел бездонные зрачки карликов, так смотрела только одна госпожа – белладонна. Колесо опрокинули набок и раздавили ими часть людей, которые еще могли ползти. Монахинь изрубили на части, детей обезглавили, голые безумцы смотрели на бойню молча, когда все закончилось, они стащили тела ко входу в шапито. «Кэтрин», – уверился Рэндж, и, как ответ, изнутри показался Кобольд, бок о бок с сестрами Мейдж. Кобольд скрыл глаза белой повязкой, в одной руке нес песочные часы, в другой – револьвер. Время широко распахнуло рот. Кобольд открыл огонь по своим. Он не казался фанатиком, скорее трудягой, старательно выполняющим грязную работу. Его пули не знали промаха. Опустошив барабан, Кобольд переворачивал часы и ставил их у ног. Время схватывалось, как вода на лютом морозе. В этом застывшем мире могло двигаться одно существо – сам Кобольд. Патроны набивали зоб револьвера, Кобольд подхватывал часы с земли, и время переходило на галоп. Близнецы Мейдж жалили, как хищные змеи. Они желали играть, прежде чем яд настигнет и парализует жертву. Их ножи рвали плоть, дарили страдания, но не убивали. Циркачи принимали смерть по-разному: кто-то живо поддерживал Кобольда и его фурий, кидался на других карликов, бесстрашно раздирал одежды на груди и подставлял шеи, но были и те, кто падал перед палачами на колени, молил о пощаде, проклинал, и совсем уж единицы пытались сбежать. Они взорвались одновременно, все шатры, кроме центрального шапито. В воздух взметнулись огромные фонтаны искр. Сквозь царство огня Кобольд сошел с арены. Одним жестом он оборвал шоу и приказал цирку умереть. Затем оглянулся, нашел взглядом Рэнджа – он мог поклясться, что Кобольд ему подмигнул! – и исчез в шапито. Макабр замычал, ноги отказались поднимать тело. Он больше не мог встать против давнего противника лицом к лицу. Усилие выжало из его груди протяжный крик. Рэндж испугался, что это душа отлетает с последними стонами. Но Макабр еще дышал. Рана в животе пропускала воздух внутрь и вибрировала им в гортани, как потусторонняя, еще живая, духовая труба. Изо рта хлынул поток черной, отменяющей жизнь, крови. Макабр рухнул ниц и застыл. День разгладил складки прошлого на своем лице. Звуки утратили глубину и гулкость. Реальность застыла в своей вещной, обыденной форме. Буквально в дюйме от пальцев Макабра лежала знакомая Ньютону карлица Мэйдж. В одной руке она держала нож, другой прижимала к себе отрезанную голову сестры. Рэндж пошевелил Макабра ногой, решился перевернуть его на спину. Бурая корка песка залепила собой кошмарную рану: если бы не эта заплатка, Рэндж сказал бы, что Макабр спит. Его пальцы еще жили, питаемые отдельной, пугающей одержимостью. Он трогал воздух, точно хотел подарить последнюю ласку, закрыть веки. Глаза Макабра лопнули от невозможного усилия – умирать, но смотреть! – радужку затопило молоком, поверх которой змеились багровые трещины. Макабр открыл Рэнджу окно в гущу событий прошлой ночи. Без него Ньютон чувствовал себя слепцом. Надежда сорвалась с крючка и ушла на глубину. Рэндж проиграл. Остывшие тела не имели никакого отношения к истине. Теперь она обуглилась, ветер занесет ее песком, и Рэндж Ньютон никогда не узнает, что случилось с его дочерью. Они с Макабром всего лишь скорбные детали пейзажа, такие же неуместные здесь, как шатры, будки и карусели. Цирк все сказал. «Не все!» – Рэндж лег на бок рядом с Макабром и, ерзая, просунул веревку со спины в его ищущие пальцы. Они вцепились в нее неожиданно крепко. Рэндж перевалился на одно колено, начал заваливаться и устоял. Теперь второе колено. Вдох. Рывок. Рэндж Ньютон поднялся на обе ноги. Они еще не закончили. Рэндж побрел к шапито, волоком таща за собой отыгравшего циркача. Шапито стоял в воде, сапфировой от соли. Эта рифма: небо над мертвым цирком и вода в его сердце, что внизу, то и наверху, неожиданно остро обожгла Ньютону взгляд. Он зажмурился и вошел в озеро слепо, провалился по колено в хрупкое, треснувшее под ногой, как скорлупа, дно, упал и начал тонуть. Жгучая, неимоверно едкая вода впилась ему в лицо, разодрала глаза, нащупала мельчайшие порезы и ссадины. Слабый, неспособный помочь себя руками, Рэндж бултыхался в луже чуть глубже бедра и захлебывался. «Вот так? Все? Какой глупый конец!» – Ньютон вспомнил, как стоял на берегу, полный кипящей уверенности, сжимал волосы Кэтрин, готовый утопить единственное чадо, и оба мгновения слились воедино, замкнули круг, заключили внутрь себя все, что ему довелось пережить. Рэндж принял судьбу и начал тонуть. Веревки на спине резко натянулись, и Ньютон, покорно сложивший себя в водяную могилу, вспомнил, что тащит за собой Макабра. «Не жилец», – сказал рассудок, но смирения Рэнджа оказалось мало для двоих. Он дернулся, ноги опять пробили дно, веревки рвали плечи, затягивались удавкой на шее. Ньютон кашлял и плевался, крутился, рубил воду, мотал головой, неуклюжий, как ламантин, выползший далеко на берег. Веревка стянула грудь и не давала утонуть. Но и вдохнуть никак не получалось! Наконец Рэндж сумел сильно оттолкнуться ногами. Он пробил головой стену шапито, от удара треснула опора, и весь шатер, точно ждал этой минуты, расселся по сторонам, распахнул юбки, обнажая сокрытое. – Матерь Божья! – Ньютон не сразу разобрал, откуда знаком ему этот клекот. Мир вокруг моргал. Макабр лежал на животе среди отрубленных детских голов. Его руки ползали меж черепов, натыкались на бездыханную плоть, вызывая краткие вспышки ночного безумия. Тела устилали собой шапито мертвой насыпью, перепутанным человеческим полом. Глаза Макабра, лишенные зрения, не верили коже, но руки не лгали. Веревки туго опутали Макабра. Только с их помощью он выволок Ньютона из озера. Все внутри шапито осталось точно таким же, как запомнил Рэндж. Его разбитую бочку подвесили на деревянную цаплю, похожую на виселицу. Напротив стоял аквариум, расколотый надвое. Засохшая слизь украшала его извилистым змеиным отпечатком. Вдоль стен и по всему шапито стояли карнавальные шесты, сходящиеся спиралью к центру шатра. От падения их удерживали трупы, в которые эти шесты воткнули. «Смерть», – Рэндж не услышал никакого запаха в шатре, присмотрелся, из его бочки торчали чьи-то ноги. Изломанные коричневые ветки принадлежали ребенку… или карлику. Иуда смотрел на него перламутровыми шариками, вложенными в сухие глазницы мумии. Гистаса оставили сторожить место своего предательства. Аквариуму прислуживал сам Кобольд. Рот Ньютона, высохший, полный соленой горечи, неожиданно наполнился горячей слюной. «Вот тебе мое подношение!» – плюнул он в сторону хозяина цирка. С виду Кобольд был цел. – Где ты? – ворочался Макабр, сшибая в воду шесты, и только теперь Рэндж увидел, что вместо фонарей, колоколов и праздничных шаров те несут на себе иконостас. Грубые, нацарапанные углем и кровью картины, которые освещали жизнь Пророка от самого падения – фигуру среди волнистых линий захлестывают черные руки, алый глаз следит за ним из бездны вод – минуя билетную кассу, избиение Кэтрин, бочку, монастырь, побоище в скальном лабиринте, братьев Мак-Брайт – от всех прочих людей этих отличала меловая решетка на лице, над головами сияли нимбы, и выступали они едва ли не учениками Пророка. Иконы не имели деталей, и угадать в них события, что привели Ньютона в цирк, мог только он сам. Последняя икона, в самом центре шатра, стояла пустая. – Где он?! – завопил Макабр так истошно, что Рэндж вспомнил о его существовании и оторвался от галереи своей гниющей жизни. – Где Кобольд?! Отнеси меня к нему!