– Ял, ты провёл зиму в Тронде! Неужели ничего не выучил? – Похуй. – Я хромаю дальше. Боль в ступне почти лишает меня мужества. Как будто я вступил в кислоту, и теперь она разъедает мою ногу. Если в мёртвых землях удар по пальцу причиняет столько боли, то жутко представить, что будет от любой серьёзной раны. – Я многое выучил. – Только не их проклятые саги. Они по большей части о том, как Тор бьёт своим молотом по всему подряд. Да, они интереснее тех историй, которыми нас пичкает Рим, но вряд ли тянут на кодекс, по которому стоит жить. Снорри останавливается, а я хромаю ещё пару шагов, прежде чем понимаю это. Он разводит руками, когда я поворачиваюсь. – Здесь правит Хель. Она смотрит за мёртвыми… – Нет, погоди. Эту сагу я помню. – Кара мне её рассказывала. Хель, с ледяным сердцем. Линия от носа до паха отделяет её левую сторону из чистого гагата от правой из алебастра. – Она смотрит за душами людей, её светлый глаз видит в них добро, а тёмный – зло, и её не волнует ни то, ни другое… я правильно понял? – Я прыгаю на одной ноге, массируя большой палец. Снорри пожимает плечами. – Вроде того. Она видит отвагу в людях. Рагнарёк всё ближе. Не Тысяча Солнц Зодчих, но настоящий конец, когда мир треснет, загорится, и поднимутся гиганты. Тогда отвага – единственное, что будет иметь значение. Я оглядываюсь вокруг, на камни, на пыль, на бесплодные холмы. – А где же тогда мой? Если это твой ад, то где мой? – Своего я не вижу. Совсем. Но даже так, блуждать по варварскому аду как-то… неправильно. Или, возможно, ключевой ингредиент в моём персональном аду состоит в том, что здесь никто не понимает превосходства знати над простолюдинами. – Ты в него не веришь, – говорит Снорри. – Зачем Хель строить для тебя ад, если ты в него не веришь? – Я верю! – У меня есть привычка заявлять, что я верю во всё подряд. – Твой отец ведь священник? – Кардинал! Он кардинал, а не какой-то проклятый деревенский священник. Снорри пожимает плечами, словно для него это всего лишь слова. – Дети редко верят священникам. Нет пророка в своём отечестве. – Эту языческую чушь… – Это из библии. – Снорри снова останавливается. – А-а. – Я тоже останавливаюсь. Наверное, он прав. Религия для меня всегда была бесполезной, за исключением ругательств и мольбы о пощаде. – Почему мы остановились? Снорри ничего не говорит, и я перевожу взгляд в ту сторону, куда он смотрит. Перед нами воздух раскалывается, и сквозь прорехи я вижу мелькание неба, которое уже выглядит невероятно голубым, слишком наполненным энергией жизни для засушливых земель смерти. Разрывы увеличиваются, я вижу взмах меча, алые брызги, и из ниоткуда вываливается мужчина. Прорехи затягиваются за его спиной. Я говорю "мужчина", но на самом деле это воспоминание о нём, схематично набросанное бледными линиями, которые заполняют то место, где он должен быть. Он встаёт, не пошевелив ни пылинки, и я вижу бескровную рану, которая его убила – разрез на лбу, который тянется до сломанной ключицы, проходит через неё и углубляется в его плоть. Когда мужчина встаёт, то же самое повторяется слева от него и справа, и в двадцати ярдах за ним. Всё больше людей проваливаются с того поля боя, на котором они умирают. Они не обращают на нас внимания и встают, опустив головы. На некоторых остатки доспехов, но все безоружны. Я уже собираюсь окликнуть первого, когда он поворачивается и уходит прочь. Он направляется почти туда же, куда и мы, только немного левее. – Ду?ши. – Я хочу сказать это громко, но получается лишь шёпот. Снорри пожимает плечами. – Мертвецы. – Он тоже начинает идти. – Пойдём за ними. Я двигаюсь вперёд, но воздух передо мной разрывается. Я вижу мир, могу его почуять, ощутить ветер, попробовать воздух на вкус. И внезапно я понимаю голод в глазах мертвецов. Я пробыл в засушливых землях меньше часа, и уже потребность, которую вызывает во мне лишь проблеск жизни – всепоглощающа. Там кипит битва, рядом с которой перевал Арал выглядит мелкой стычкой: люди рубят друг друга блестящей сталью, дико кричат, слышен рёв многочисленных войск, вопли раненых, стоны умирающих. Но всё равно я бросаюсь вперёд, так отчаянно желая попасть в мир живых, что даже несколько мгновений там, прежде чем меня кто-нибудь проткнёт копьём, того сто?ят. Меня останавливает душа. Та, которая пробила эту дыру в смерть. Я сталкиваюсь с ним, когда он появляется, рождается в смерть. В нём ничего нет, всего лишь едва заметные линии, воспоминание о нём – а ещё ошеломительная ярость, страх и боль последних секунд. Но этого достаточно, чтобы остановить меня. Он покрывает мою кожу, словно ожог, проникает сквозь неё, и я с визгом падаю назад, переписанный его воспоминаниями, тонущий в его печали. Его звали Мартелль. Мартелль Харрис. Это имя кажется более важным, чем моё собственное. Я пытаюсь выговорить своё имя, каким бы оно ни было, и оказывается, губы забыли, как его произносить. – Ял, поднимайся! Я на земле, и вокруг меня поднимается пыль. Снорри стоит около меня на коленях, тёмные волосы обрамляют его лицо. Я теряю его. Тону. Поднимается пыль, всё гуще с каждым мигом. Я Мартелль Харрис. Меч проткнул меня, словно лёд, но со мной всё в порядке, просто нужно вернуться в битву. Мартелль шевелит моими руками, пытается подняться. Ялана нет, он тонет в пыли. – Ял, оставайся со мной! – Я чувствую хватку Снорри. Больше ничего, только эту железную хватку. – Не позволяй ему вышвырнуть себя. Ты Ялан. Принц Ялан Кендет. Тот факт, что Снорри правильно произносит моё имя и титул, выбрасывает меня из мягких объятий пыли. – Ялан Кендет! – Хватка усиливается. Это и впрямь больно. – Скажи это! СКАЖИ! – Ялан Кендет! – слова вырываются из меня громким криком. Я оказался лицом к лицу с тварью, которая раньше была сыном шейха Малика, Джамином, до того, как джинн выжег его подчистую. По какой-то причине воспоминание о той душе в Аду, которая протиснулась в меня и пыталась украсть мою плоть, вернуло меня в настоящее, назад к сражению с джином за контроль над телом, и помогло воспользоваться всеми трюками, что я выучил в засушливых землях. Железная хватка на моём запястье держала меня крепко. И что за боль! Когда чувства ко мне вернулись, я обнаружил, что вся рука у меня полыхает жуткой болью. Отчаянно желая вырваться, пока джинн не выскользнул из Джамина и не овладел мной, я ударил его головой и выкрутил руку. Спустя один удар сердца я жестоко врезал пятками в бока верблюда. Мой зверь накренился, недовольно заорал и бросился галопом, а я трясся на нём, держась за него всеми руками и ногами. Я не оглядывался назад. И девицы в беде пускай идут ко всем чертям. Прежде чем вырваться из той хватки, я ощутил знакомое чувство. По мере того, как джинн пытался проникнуть в меня, я в свою очередь двигался из тела. Я точно знал, что такое Ад, и именно туда джинн пытался отправить те остатки меня, которые были ему не нужны. *** Спустя примерно милю по каналу между двумя огромными дюнами, мой верблюд остановился. Лошади часто бегут сверх пределов своей выносливости (если их хорошенько понукать), а у верблюдов нрав совершенно иной. Мой просто решил, что с него хватит, и встал намертво, затормозив при помощи песка. Опытный всадник обычно может разобрать тревожные признаки и подготовиться. А неопытному всаднику, к тому же испуганному до беспамятства, остаётся также положиться на песок в деле торможения. Для этого нужно всего лишь позволить инерции швырнуть всадника через голову верблюда. Всё остальное произойдёт само по себе. Я довольно быстро поднялся, выплёвывая из себя пустыню. Напугай или смути человека в достаточно мере, и он станет неуязвим ко всему, кроме самой сильной боли. Сзади, на том извилистом пути, которым я мчался между дюнами, поднималась песчаная буря. В связи с этим меня беспокоили четыре вещи. Во-первых, нужен чертовски сильный ветер, чтобы поднять песок в воздух (в отличие от пыли). Во-вторых, в отличие от обычной песчаной бури, эта, похоже, ограничивалась долиной между двумя дюнами не больше двух сотен ярдов в длину. В-третьих, ветер едва дул. И, наконец, тот ветер, что имелся, дул в сторону песчаной бури, и всё-таки она приближалась ко мне! – Бля. Бля. Бля. – Я прыгнул в сторону своего верблюда и взобрался по его боку. Каким-то образом верблюд заразился моей паникой, и эта чёртова тварь побежала, пока я ещё не забрался в седло. Ярдов двадцать я, вытянувшись, отчаянно цеплялся за его горб, но на мчащемся галопом верблюде довольно тяжело удержаться, даже если сидишь на нужном месте, а отчаяние, к сожалению, не всегда прижимает достаточно крепко. Мы с моим верблюдом разлучились – мне достался лишь клок верблюжьей шерсти, вонючее одеяло и падение на землю с высоты в семь футов. Ударом из моих лёгких вышибло воздух, и внешние границы песчаной бури добрались до меня прежде, чем я снова смог вдохнуть хоть немного. Я чувствовал там джинна – он был более рассеянным, чем в теле Джамина, но, тем не менее, царапал меня песчаными пальцами и обжигал каждой песчинкой, которую нёс ветер. На этот раз вторжение случилось не напрямую. Джинн попытался сокрушить меня и выбить мою душу в Ад, но по какой-то причине – возможно, из-за того, что я недавно явился оттуда, или быть может из-за магии, текущей по венам Кендетов, я сопротивлялся. Теперь он лишил меня зрения и слуха, и пока я горбился, пытаясь ухватить глоток воздуха, который не спалил бы мои лёгкие, надеясь, что не сгорю заживо, джинн шевелился на задворках моего разума, пытаясь отыскать путь внутрь. И снова нахлынули воспоминания о путешествии по Аду – Снорри хватает меня, пытается помочь мне избавиться от души незнакомца, пытается помочь мне сохранить моё тело. – Ни за что. – Слова вылетели сквозь стиснутые зубы и сжатые губы. Джинну не одурачить меня дважды. – Я Ялан Кендет, и я могу те… Но песок уже стал пылью, удушающей пылью, и меня тащит по ней большая рука, пальцы которой держат меня за рубашку. – Я Ялан Кендет! – кричу я и разражаюсь кашлем. Пыль, смешанная со слюной на моих ладонях, выглядит как кровь – в точности как кровь. – …лан Кендет! – Молодец! – Снорри ставит меня на ноги, стряхивает с меня пыль. – В тебя влез мертвец и чуть не забрал твоё тело! Чувствую, что я где-то в другом месте, в каком-то песчаном месте и делаю что-то важное. Мне нужно что-то вспомнить, что-то жизненно важное… но от меня ускользает, что именно, как ни стараюсь. – Чуть не забрал моё тело? Они… так могут? – Лопочу я. Моя грудь болит. Я вытираю руки о штаны. Они видали деньки и получше. – Мертвецы могут забрать тело? Снорри пожимает плечами. – Лучше не оказываться у них на пути. – Он нетерпеливо ждёт, пока я очнусь, чтобы отправиться за душами, которых мы видели. – Пыль и камни. – Я ещё не готов. Вдыхаю с хрипом. – Здесь так же страшно, как в байках северных сказочников про загробную жизнь? Снова пожатие плечами. – Ял, мы не похожи на вас, последователей Белого Христа. Нам не обещают ни рая, ни зелёных лугов праведникам, ни вечных мук грешникам. Только Рагнарёк. Последняя битва. Ни обещаний спасения или счастливого конца – только что всё закончится в крови и войне, и у людей будет последний шанс, чтобы поднять свои топоры и выкрикнуть свой клич в конце времён. Священники говорят нам, что смерть – это просто место, где можно подождать. – Изумительно. – Я выпрямляюсь. Вытягиваю руку, когда он пытается пойти. – Если это место, где нужно ждать, то зачем спешить? Снорри игнорирует эти слова. Вместо ответа он протягивает кулак и раскрывает его, демонстрируя пыльную руку. – И к тому же, это не пыль. Это засохшая кровь. Кровь каждого, кто когда-либо жил. – Могу показать тебе ужас в пригоршне праха[2]. – Слова вылетают из меня со вздохом. Снорри улыбается. – Эллиот Джон, – говорю я. Когда-то я потратил целый день, запоминая цитаты из классической литературы, чтобы производить впечатление на женщину с внушительным образованием – а также с внушительным состоянием и фигурой, похожей на песочные часы, наполненные сексом. Я уже не помню тех цитат, но иногда они всплывают случайным образом. – Великий бард из времён Зодчих. А ещё он написал несколько песен из тех, что вы, викинги, вечно портите в своих пивных залах! – Я начинаю отряхиваться. – Но это всего лишь красивые слова. Пыль есть пыль. И мне плевать, откуда она взялась. Снорри пропускает пыль сквозь пальцы, и она улетает с ветром. На миг это всего лишь пыль. А потом я вижу его. Страх. Словно пыль вдруг оживает, кружится, падая, и в ней мелькает лицо – младенца, ребёнка, невозможно различить, это может быть кто угодно… я… внезапно это я… лицо стареет, покрывается морщинами, высыхает, виднеется череп, и всё исчезает. Остаётся лишь ужас, словно я видел свою жизнь, показанную за одно мгновение – которая развеялась, как пыль на ветру, и была столь же бессмысленной. – Пошли. – Мне надо убраться отсюда, двигаться, не думать. Снорри идёт впереди в том направлении, куда отправились души, хотя сейчас уже от них не осталось ни следа. Мы идём целую вечность. Здесь нет ни дней, ни ночей. Я хочу есть и пить, сильнее, чем когда-либо в жизни, но мне не становится хуже, и я не умираю. Возможно, еда, питьё и смерть здесь просто не случаются – здесь только ожидание и боль. Это место опустошает. Я слишком высох, чтобы жаловаться. Здесь лишь пыль, камни, холмы вдалеке, которые никогда не приближаются, и спина Снорри, который всё время двигается. – Интересно, что сказала бы Аслауг об этом месте. – Возможно, оно и её бы испугало: здесь никакой тьмы, а мёртвый свет не даёт тепла и не отбрасывает тени. – Здесь лучшим союзником был бы Баракель, – говорит Снорри. Я кривлю губы. – Этот нервный старый девственник? Он уж точно нашёл бы здесь кучу тем для своих лекций о морали. – Он воин света. Мне он нравился, – говорит Снорри. – Мы говорим об одном и том же надоедливом ангеле? – Может и нет. – Снорри пожимает плечами. – Мы дали ему голос. Он построил себя из нашего воображения. Возможно, для тебя он был другим. Но мы оба видели его у двери аномагов. Тот Баракель нам бы пригодился. Мне приходится кивнуть. Высотой в несколько ярдов, златокрылый и с серебряным мечом. Может, Баракель и был занозой в заднице, но сердце у него в нужном месте. Прямо сейчас я был бы рад, чтобы он сидел в моей голове и рассказывал, какой я грешник, если бы это значило, что он выскочит в реальность, когда возникнут проблемы.