– Ничего. – Аврора подошла к ней и обняла со спины, сцепила руки на ее груди и уткнулась подбородком в ее кудри на макушке. – Я рада, что ты пойдешь с нами. И я верю, что однажды ты найдешь хорошего человека. – Я не ищу его. Просто боюсь, чтобы с тобой не поступили так, как поступают с другими. – Я чувствую, что все будет хорошо. У нас обеих. – Хочется верить. Селестия обхватила ее руки и замерла. – Ты порезалась? – Она развернула кисть ее руки ладонью вверх. – Давно? – Уже заживает. – Аврора выпустила ее из объятий. – Ерунда. – Когда ты так умудрилась? На выходных, что ли? – Да. Я с родителями поехала в гости и, скажем так… Ты знаешь, что я плохо готовлю. Во взгляде Селестии сквозило недоверие, и Аврора видела, как та жаждет задать вопросы. Но она лишь ответила: – Это я знаю. Если выскочишь замуж за этого дурачка, то готовить придется ему. Вот, кстати, и способ проверки на его адекватность. Просто спроси, кто главный в семье. – Выйти замуж? – Аврора зарделась от приливших к сердцу чувств и закрыла рот рукой. – Ты что! Слишком рано. И задавать такие вопросы парню… Мы еще не настолько близко общаемся, чтобы я могла его о таком спросить. – Ты права. Нужно выжать из него побольше букетов, конфет и бесплатных походов в кино. А потом уже спросишь. – Ох, какая же ты корыстная! – Аврора рассмеялась. – А что? – Селестия развела руками и состроила забавную гримасу. – Это стратегический план. Лучше задать все интересующие вопросы сейчас, чем после того, как он наденет тебе кольцо на палец. А это, чувствую я, не за горами. * * * Весна. Как и предсказывала Селестия, не прошло и двух лет, как Люк и Аврора окольцевали друг друга. Их свадьба стала ярчайшим днем в памяти Селестии – одним из тех дней, которые она хотела бы проживать снова и снова. Казалось, все лучшие моменты, которые может пережить человек, и эмоции, которые он может прочувствовать, были собраны в этом дне. В нем были страхи, улыбки, переживания, неконтролируемая дрожь, слезы невесты и ее близких, мечты о лучшем будущем, предвкушение от новой жизни и зависть Селестии. Она любила свою лучшую подругу так, как не смогла бы полюбить никого, с кем ее не роднит одна кровь, и ради нее она когда-то дала себе шанс и полюбила Люка. И в то же время она завидовала. Наблюдая за тем, как Аврора в шелковом платье с двухметровым шлейфом, фатой и букетом направляется к алтарю, к будущему мужу, от восхищения и радости прикрывающему рот рукой, пока слезы наворачиваются у него на глазах, она с горькой досадой словно заглянула в будущее и убедилась в том, что у нее никогда не будет так же. Не встретить ей такого же хорошего парня, как Люк, не создать с ним подобного прекрасного союза и не видать такой же пышной свадьбы, оплаченной по большей части обеспеченной семьей Клюдеров. Но будь перед ней выбор: забрать это все у Авроры или остаться на всю жизнь одинокой и в душе жаждущей любви, она бы без раздумий выбрала второе. Она стерла слезы радости, обняла Аврору и благодарно кивнула Люку – растерянному, немного напуганному, но бесконечно счастливому, готовому, казалось, запрыгать от переполнявших его эмоций. Так прошли церемония бракосочетания, банкет и наступила ночь. Аврора беседовала с родителями, когда к Селестии на балконе дома молодоженов подошел Люк. – Поздравляю тебя еще раз, – улыбнулась ему Хьюз. – Спасибо тебе. – Тебя что-то беспокоит? – Это так заметно? – Он коротко засмеялся, расстегнул пиджак, ослабил узел галстука и положил руки на перила. – Не думала, что за советом о начале новой жизни ты придешь именно ко мне. – Я не за этим. Я хотел поговорить с тобой об этом давно, но в свадебных хлопотах никак не удавалось выкроить время. – Так что случилось? Он облизнул губы и сглотнул, глядя куда-то вдаль. – Ты не замечала в Авроре ничего странного? – Она много переживала в последние месяцы, конечно, но я бы не назвала это странным поведением для девушки, которая выходит замуж в двадцать два и еще не окончила институт. А что? Он хлопнул ладонями по перилам, развернулся к ней лицом и произнес: – Тогда ничего. Все нормально. Извини, если напугал. Несмотря на порой предвзятое отношение к отдельным типам людей, Селестия неплохо разбиралась в их природе, что нередко помогало ей в общении. Она уличила Люка во лжи, но, несмотря на жгучее желание, не стала ни говорить об этом, ни намекать. * * * Селестия вышла замуж спустя три года после Авроры за профессора из института Роберта Коха. Это был Олдман Шуппе, белый голубоглазый мужчина с копной редких светлых волос, человек интеллигентный, порядочный, придерживающийся строгих правил. Все эти качества, а также наличие большого роскошного дома под Берлином позволили матери Селестии закрыть глаза на внушительную разницу в возрасте между дочерью и женихом – пятнадцать лет – и одобрить брак. Никогда еще Селестия не чувствовала себя такой окрыленной. Потаенная ненависть к мужчинам уступила воодушевлению и надежде на счастливое будущее с мужем, и она была готова списать свои сомнения на отголоски страха. Только после свадьбы, спустя пару недель совместной жизни, Селестия с сокрушительной досадой поняла, что то были вовсе не отголоски страха, а дурное предчувствие. Она смотрела в прошлое, старалась отыскать причину, по которой теперь связана с Олдманом узами брака, и к собственному разочарованию находила одно и то же: несмотря на прежние взгляды, она стала жертвой навязчивого чувства одиночества и не менее навязчивого утверждения, что утолить его можно, лишь выйдя замуж. Поэтому она окутала свою связь с Олдманом обманчивой романтикой, наградила его приятными качествами, не предусмотренными в его природе, недостатки оправдывала тем, что все люди не без греха, приняла симпатию за любовь и, наконец, убедила себя в том, что сможет прожить с ним счастливую жизнь. Он покупал ей подарки, цветы, наряды, но всякий раз, когда вручал их, лицо его не озарялось улыбкой, глаза не горели огнем восторга, а голос его был каким-то подавленным, точно его заставили все это делать. Какое-то время Селестия пыталась внушить себе, что его хладнокровие и сдержанность, проявляемые им даже после того, как она стала его женой, – неотъемлемая часть его существа, которую нужно принять. В конце концов, она ни в чем не нуждалась, и жизнь ее стала стабильной. Но затем, окончив обучение, она устроилась в закрытую лабораторию при институте Роберта Коха, и сдержанность Олдмана превратилась в пассивную агрессию. Как человек неконфликтный, он не мог позволить себе в открытую рассказать о своем недовольстве работой жены, но не упускал случая выразить тихий протест, который легко можно было спутать с рекомендацией во благо. Так в один из вечеров в гостиной, сидя в кресле и не отрываясь от книги, он заговорил: – Как дела на работе, милая? Селестия отодвинула кресло напротив чуть дальше от зажженного камина, села в него и сложила руки на коленях. – Ты знаешь, я не могу разглашать такую информацию. – Но милая, я ведь твой муж и имею право знать, чем занимается моя жена. – Не могу. Прости. Олдман взглянул на нее исподлобья и вскинул бровь. – Полагаю, ты работаешь на совесть, раз даже не можешь поговорить со мной о работе. Это достойно похвалы. – Он вновь обратился к книге. – Ты не могла бы приготовить мне сэндвич и кофе, дорогая? Или в окружении десятков мужчин в лаборатории ты начала уподобляться им и забыла о некоторых своих женских обязанностях? Селестия застыла с раскрытым ртом. Никогда он так не разговаривал с ней до свадьбы. Впрочем, до свадьбы, исходя лишь из встреч и свиданий, она и представить не могла, как сложится их совместная жизнь. – Я шучу, милая, – снисходительно добавил он. – И все же не откажусь от перекуса. – Да, сейчас. Чувствуя, как мерзкая дрожь пробегает по ее телу, она встала и направилась на кухню. Она не могла отделаться от мысли, что на мгновение, слыша от него добровольно-принудительную просьбу, почувствовала себя в клетке. Она поставила на поднос тарелку с сэндвичем, чашечку кофе и вернулась в гостиную. – Милая, – обратился к ней Олдман, отпив кофе, – ты же знаешь, что я люблю кофе без сахара. – Прости, я задумалась. – Ничего, бывает, когда работаешь на столь напряженной работе. Не дай бог, выпустишь на волю какой-нибудь смертельно опасный вирус, – усмехнулся он, что случалось редко, отложил книгу на столик и приступил к сэндвичу. – Почему ты так считаешь? – Как? – Что я могу выпустить вирус. Олдман застыл с поднятой до плеч тарелкой и ответил рассудительным тоном: – Пойми меня правильно, дорогая, я ни в коем случае не принижаю твои умственные способности, ведь кому как не мне – твоему бывшему профессору – знать о них. Но все же я считаю, что вирусология и уж тем более работа с вирусами – это не женская работа. Быть ассистентом – возможно, младшим научным сотрудником – допускаю, но… – Но я старший научный сотрудник. Тебя это оскорбляет? – Что ты. Вовсе не оскорбляет. Право же, ты звучишь как эти феминистки. Селестия напряглась всем телом. – Чем тебе не нравятся феминистки? – Они не то чтобы мне не нравятся. Просто их позиция кажется мне смехотворной. Прав им не хватает, видите ли. Больше всего вводит в ступор то, что от нормальных их не отличить на первый взгляд. – Почему наша борьба так ранит тебя? – Наша? – Он выпрямился и уставился на нее в изумлении. – Так ты из них? – Да.