* * * Дело нашлось всем, особенно на раскопках от снега. Барометр предвещал новый снегопад и как бы не метель. Упала и температура при усилившемся ветре. Поэтому работали быстро и почти грубо – подошли ледоколом поближе, заводя тросы, подтаскивая части самолёта лебёдками и уж потом поднимая стрелами на борт. Крупный габарит – фюзеляж, крылья – оставляли на кормовой площадке, закрепляя по штормовому, с расчётом, чтоб ничего не мешало Ми-8 совершать взлёт-посадку. Двигатели и груз переносили в вертолётный ангар. Отыскали и тот самый металлический ящик! Вскрыв, только взглянув, что – да, всё правда, животина весьма-весьма похожа на птеродактиля! И до поры – со всеми мерами предосторожности – поместили в отдельную холодильную камеру. Дело затянулось и на следующие сутки до темноты. Уходили, уже когда основательно мело, завывая – носа наружу не высунуть, авраля последние наружные внешние работы под прожекторами. Да и то задержались – всё никак не могли разыскать недостающие два двигателя, что, вероятно, оторвались при посадке… снова гоняя «вертушку», щупая сугробные залежи радарами ледокола. Откопали из снега даже отвалившуюся хвостовую часть, что лежала в предсказуемом месте на линии пробега, но движок нашли ещё лишь один. Где затерялся четвёртый (левый крайний, судя по конфигурации падения машины) – осталось вопросом. «Может, он вообще остался у динозавров. Кто знает…» – самое фантастически-мечтательное, что было высказано на разборе впоследствии. * * * Планируя дальнейший маршрут, было обоснованное желание, обогнув Северную Землю высокой широтой, нанести визит на остров Визе – посмотреть, как себя «чувствует» трофейный барк «Харальд»… – Но тогда скрыть сей факт сомнительного приобретения от наместника не удастся. Зачем нам лишние вопросы, – постановил на совещании капитан. В Карское море решили выйти тем же проливом Шокальского. – Полторы сотни миль, – рассчитал штурман, – при похожей ледовой обстановке двое суток. Затем ещё тысяча миль, и мы в Баренцевом море. – Да, – хмурился Чертов, поглядывая на собравшихся, – надо уже зондировать Петербург. Я так понимаю, у них там конь не валялся… В плане организации нашего приёма в какой-нибудь незаметной и укрытой бухте. Там, где ветры с Балтики Могло б показаться – у цели, а значит, Мы вместе, одно завершенье финала, Но в путь. Всемогущая сила задачи Нас снова и в разные стороны гнала. Пыхтя, источая пар и клубы дыма… другие совершенно специфические звуки и запахи, прощально отгудев, состав мягко стронулся – Финляндский вокзал медленно поплыл мимо, уходя. В голове прокручивалось всё, что было надёргано воспоминаниями сумятицы последних дней. Всё, что навалилось будто разом: …начавшиеся революционные выступления; …кардинальные и ключевые события войны на Дальнем Востоке; …обсуждение в самой что ни на есть высшей инстанции (лично с монархом) назревающих неизбежных социальных изменений; …вариативности версий политических прогнозов, вплоть до учёта будущей мировой войны; …и военные, и промышленно-экономические вопросы; …и собственный неожиданный отъезд на север, в строящийся Романов-на-Мурмане… с по-дурацки задёрганными в связи с этим личными сборами в дорогу. И вот столица империи, где не особо-то прижился, отпускает, мелькая строениями, растекаясь окраинами в просторы и лесистость. Впереди неделя с пересадками до Архангельска под перестук и покачивание вагона. Затем по уже наверняка заснеженным трактам на Колу – и новый взгляд на старые места. Мысли между тем отбежали ещё немного назад, возвращаясь к эпизодам недельной давности. * * * Глядя сквозь забрызганное окошко кареты на заурядные виды пригорода, Александр Алфеевич Гладков кутался в тёплую плащ-накидку, брюзжа сам для себя по настроению: – Осень! И не лучшая её стадия-пора. Экипаж с эскортом катил по улице Средней Рогатки – накатанная, вполне проезжая дорога, небедные по местным меркам дома, телеграфные и фонарные столбы, редкие прохожие и сравнительно провинциальная тишина[18]. На глаза попалась вывеска «Табакъ», и Александр Алфеевич, вспомнив, что закончилось курево, приоткрыл окошко, дав знак конному есаулу: – Архипыч, пачку «Лаферм», будь любезен[19]. И вновь откинулся на сиденье, зябко поёжившись и мысленно возвращаясь к погоде: «Стылая, склоняющая к хандре осень – унылое очарованье, если подмешать немного Пушкина. В этих краях фактически уже зима, что и по календарю – вот-вот… и по погоде – белые мухи уж сидят в этих зависших тучах, готовые сорваться вниз. Так и хочется напихать в квартиру падшей листвы, соломы всякой и… аки медведь – до самой весны в спячку. Ну, может, будильник на новогодний праздник поставить, хоть по новому, хоть по старому стилю». Дом на Ружейной так и не стал тем своим обиталищем-берлогой, куда возвращаешься в защищённый и спокойный уют. «Квартируюсь» – именно так бы он характеризовал своё проживание в нём. Может, из-за того, что не привык к таким хоромам – куда ему столько комнат, зевающих пустотой. Пустотой не меблированной, но людской (прислуга не в счёт). Подумав об этом одиночестве, сразу вспомнилась непритязательная беседа с императором на одном из перекуров. В Царскосельской резиденции Николай дымил прямо в рабочем кабинете, не уходя, как водится, в библиотеку. Угощал. Не часто, но иногда вот так, в положительном настроении: – Не угодно ли закурить моих – первоклассный турецкий табак? И лишь жадно высмолив полпапиросы, заводил разговор: – Вы столь непоседливы, при вашем-то, простите, возрасте. Будто и не отдыхаете никогда. А как же общечеловеческие радости? Вживаться надобно в наш мир. Отчего бы вам не подыскать женщину? Можно-с даму под стать возрасту – хорошую, добрую… – Обеспеченную, одостаченную… – усмехался в дым Гладков. – При желании… и тех материальных средствах, коими вы располагаете, можно и молоденькую, хм… курсистку, что с радостью примет дворянство и беззаботную жизнь подле законного супруга. Сделав вас счастливым в браке. Прозвучало это на домыслие, дескать: «вот так, как счастлив я», и Александр Алфеевич спешно замаскировал очередным клубом дыма скептическую усмешку: «А всё ли там так хорошо в отношениях Ники и Аликс? Ходят слухи, что охладел немного венценосный к своей венценосной. Да и правильно бы! Для монарха семья и любовь – это непозволительный груз. Испокон веку мы считали, что женщины служат сопутствующим придатком к нашим мужским взглядам на вещи. Так было, так и есть, если не забывать, что они ведут свою извечную игру, что навязала им сама природа. А мы? Вот уж действительно – взяв свою девушку за грудь, наслаждаешься иллюзией, что у тебя всё схвачено. В то время, как с женщинами (там, где царят эмоции) никогда нельзя быть до конца ни в чем уверенным. Тем более зная и помня, к чему пришла эта прибабахнутая дамочка в истории с Распутиным. Мда-а. Охладеть-то он охладел, но, по-видимому, немочка потихоньку отвоёвывает свой статус-кво обратно». – Так что скажете? – подстегнул величество. – Все определения моего быта упираются в работу. Но ход ваших мыслей, с подачи Евгения Никифоровича, мне понятен. Упоминание генерал-лейтенанта Ширинкина, начальника секретной службы императорской охраны, немного напрягло самодержца. – Ну-ка, ну-ка?! Гладкову сразу подумалось: «А что тут ”ну-ка, ну-ка?” Одомашнить, оправославить непонятных и пугающих пришельцев, а кого и заприсяжить. Да и чёрт бы с ним, на самом деле, коль деваться некуда». Но ответил с заминкой, подумавши: – На ледоколе экипаж – сто с лишним здоровых лбов. Мужчины в самом расцвете, так сказать. Сидеть в железной коробке долго, несмотря на весь её комфорт, – чревато. Рано или поздно начнутся нервные, психологические срывы. Лекарство от этого – работа… – Служба, – подсказал Николай.