– Что, простите? – Или говорите со мной откровенно, или не говорите вообще. – Кончики его ушей вспыхивают. «Хорошо». Если рассердится, его будет проще расколоть. Она уже повидала достаточно его вспышек темперамента, чтобы заметить, что это его слабость, воспользоваться которой проще всего. – Вы ведете себя как ни в чем не бывало. – А как я, по-вашему, должен себя вести? Вы обрадовались бы, если бы я лил слезы? – Нет, – ей не удается убрать резкость из голоса. – Я хочу понять, почему вы так стремитесь казаться галантным и беспечным, когда мы верным путем идем к потере всего, что у нас есть. Хочу понять, почему пытаетесь заставить меня замолчать, хотя мы должны доверять друг другу. Ваша сестра назвала вас лжецом и явно считает вас эгоистом. Мне кажется, и то и другое не совсем верно. – Кто, Мад? Конечно, так она и считает. И всегда будет считать. Что бы я ни сделал. – Вы облегчаете ей задачу. – Потому она мало на что рассчитывает. – А я – на многое. Они сверлят взглядами один другого, покачиваясь в такт идущему поезду. Наконец Уэстон испускает вздох досады и капитуляции. – Мне приходится быть галантным, иначе я сойду с ума. Вы видели, как они относятся ко всему, что бы я ни делал. Для них я одно сплошное разочарование, и если я признаю это, я… – он проводит пятерней по и без того встрепанным волосам. – Но и остаться в Дануэе я не могу. Устроиться мне светит разве что на завод или в доки, и куда же этот путь приводит всех и каждого? В этом случае я, наверное, когда-нибудь женюсь и заведу детей, а потом вдруг отдам концы в одночасье и оставлю свою семью еле сводить концы с концами, как сводит наша после смерти отца. И если я не стану алхимиком, ничто не изменится. – А что изменится, если вы станете алхимиком? – При нашей первой встрече я сказал правду. Я хочу баллотироваться в сенат. Избираться могут только алхимики, и лишь политики способны что-либо изменить в этой стране. – Но не делают этого. – Вот именно! Алхимии полагается служить переменам и прогрессу, но все власть имущие об этом забыли. Никто из них ни черта не изменит, пока существующее положение вещей выгодно им, – горечью пронизано каждое его слово. – При политике, прогрессивной по-настоящему, ни один шестилетка не ложился бы спать голодным. Никто не терял бы родителей из-за небезопасных условий труда. Никому не пришлось бы впихиваться вшестером в квартиру с двумя спальнями. Вот так. Теперь вы довольны? Она могла бы ответить и «да», и «нет». Его мечта благородна. Если бы не его глаза, горящие искренним желанием, она, пожалуй, не поверила бы ему. Ей вспоминается ее отец. Некогда, рассказывал он ей, у всех людей был священный долг – тиккун олам, «починка мира». Для ю’адир алхимия – не только наука, но и духовная практика. В это верят даже катаристы. Но если катаристы воспринимают алхимический огонь как символ Божьего суда – средство отделения духа от материи, как Бог когда-нибудь отделит зерна от плевел, – для ю’адир это нечто не столь однозначное. Только путем постижения физического мира можно постичь божественный, и само по себе оно – средство тиккун олам. Но мудрость – лишь один путь из многих. Ее отец говорил также о благих делах и актах справедливости. Маргарет думает, что он был бы восхищен Уэстоном – его желанием с помощью алхимии изменить систему в целом, а она не знает, может ли позволить себе быть настолько идеалисткой. Она прочитала почти все алхимические тексты, какие нашлись в материнской библиотеке, и во что бы там ни верили философы древности, что бы ни гласило Писание, алхимия – отнюдь не процесс очищения. Это процесс разложения и распада. Он способен сделать ожесточенными и отчужденными даже таких обладателей чистых намерений, как Уэстон Уинтерс. – Все алхимики говорят, что движимы желанием изменить мир к лучшему, – тихо говорит она. – Но не думаю, что хоть кто-нибудь из них преуспел. – Потому что все они плесневеют у себя в лабораториях и скорее рассуждают о мире, чем живут в нем. Все они циничны и недальновидны. Маргарет невольно улыбается. – Верно, у большинства нет ничего общего с вами. – Не могу определить, смеетесь вы надо мной или нет. – Не смеюсь? – Она, к собственному удивлению, понимает, что это правда. Уэстон протягивает руку по спинке сиденья за ее спиной. – Тогда ладно. Теперь ваша очередь изливать душу. Неужели ваша мама не учила вас алхимии? – Пыталась. – И?.. – О чем именно вы меня спрашиваете? – Просто любопытно, почему близкая родственница одного из самых знаменитых алхимиков страны сама не значится в числе алхимиков. Еще до всего мать объявила ей, что будет учить ее алхимии. Алхимия – поистине магия. Любой ребенок увлечется. Но едва Маргарет увидела, на что она способна, как эта наука утратила для нее всякую притягательность. Когда пришло время обещанных матерью уроков, дело у Маргарет застопорилось. Она просто не могла. Воспоминания о разочаровании на лице Ивлин до сих пор терзают ее. – Мне неинтересна алхимия. Вот и все. – Но почему? Ответить она могла бы разными способами. «Потому что алхимия делает из людей чудовищ. Потому что какой прок в алхимии, если она не в силах вернуть ее?» – Ее можно применять для ужасных вещей. – А как же, – никто и не стал бы спорить. Хоть они слишком молоды и не застали войну, каждому жителю Нового Альбиона известно, какой ущерб способно нанести алхимически заряженное оружие. Все слышали страшные рассказы о боевых алхимиках, которые экспериментировали с собственным телом – и с телами вовсе не желающих этого подопытных. – Как и почти все остальное. Все дело в том, как именно его применить. Маргарет пожимает плечами. – В таком случае, возможно, не у каждого из нас есть заветная мечта. Он невесело усмехается ей. – Вот теперь вы надо мной точно смеетесь. – Ничего подобного. Это правда. – Удручает. Не может быть, чтобы вы всерьез. Скоро он сам поймет. Как и все остальные, он станет воспринимать Уикдон и усадьбу как тюрьму, тесную, скучную и провинциальную. Как ступеньку, на которую надо наступить или перешагнуть на своем блистательном пути к успеху. Но если для него это лишь точка на карте, для нее Уикдон – целый мир. Выживание в нем не оставляет свободного времени для мечтаний. – Всерьез, мистер Уинтерс. Уэстон хмурится. Он явно не удовлетворен ее ответом, но переводит разговор: – Меня можно звать на «ты» и по имени – Уэсом. Она вдруг замечает, что ее руки пусты и ничем не заняты. И закладывает выбившуюся прядь волос за ухо. – Ладно. Между ними повисает молчание, он смущенно почесывает в затылке. Ей не то чтобы неловко. Она привыкла к молчанию, дорожит им, как единственным другом, если не считать Бедокура. Но Уэстон, то есть Уэс, относится к нему настороженно и беспокойно, как какое-нибудь лесное существо. А потом она видит, что его осенила идея. Его брови взлетают, лукавая улыбка приподнимает уголки губ. Он придвигается ближе, и она остро сознает, что он почти закинул руку ей на плечи. Маргарет с трудом подавляет в себе порыв отстраниться. Фантомное ощущение его руки на ее коже является к ней, как медленно проступающий синяк. Эта боль вызывает у нее в равной мере влечение и ненависть. – Так… – начинает он. – А известно ли вам, что вы так и не представились мне как полагается? Ваше имя Маргарет, верно? Так вы назвали себя, когда знакомились с моей семьей. Маргарет. Ей нравится, как звучит в его устах ее имя, как он намеренно задерживает его между зубами и как городской акцент смягчает обе «р». Никто не зовет ее Маргарет, даже когда она об этом просит. Она кивает, вдруг обнаружив, что растеряла все слова. Как ему удается так легко конфузить ее? Решив подвергнуть анализу чары, которые он на нее напускает, она жадно всматривается в его черты. Его всклокоченные волосы имеют тот же лоснистый черный цвет, что и порох, глаза узкие, опушенные темными густыми ресницами. Когда он улыбается, видна тонкая щелочка между передними зубами. Он в самом деле симпатичен – не то чтобы он нуждается в признании, но соглашаться с этим ей немного досадно. Понизив голос, он интересуется: – Так как же мне можно называть тебя? Пегги? Чары моментально рассеиваются, и Уэстон Уинтерс вновь превращается в нахального мальчишку, который поселился в комнате для гостей дома ее матери. – Нет. – Мардж? – Ни в коем случае. Он смеется. – Ладно, ладно. Значит, Маргарет. И ты не хочешь быть алхимиком. А кем же ты хочешь быть? – Снайпером. – Она понятия не имеет, что побудило ее так ответить, но о своем ответе она сожалеет мгновенно. Ничто не вызывает в Маргарет такой ненависти, как когда на нее глазеют. Если она чему-нибудь и научилась в жизни, так это становиться незаметной ради выживания. – Снайпером, да? Хочешь пойти в армию? – Нет. Не совсем. – Об этом она думала, но у нее нет ни малейшего желания отдавать свою жизнь за страну, у которой не нашлось для нее любви. Так чего же она хочет? Маргарет представляет, как дышит запахом влажной земли и хвойного леса. Ветер ласково ворошит ее волосы, влажный туман капельками повисает на ресницах. Грохот выстрела и лай гончей. Если бы она могла позволить себе думать только о себе и получить все, что хотела, ее желание выглядело бы вот так. Она сама, в красной охотничьей куртке, с венком из лавровых листьев и клочком белого меха так высоко на пьедестале победителя, что могла бы наступить на ухмыляющееся лицо Джейме Харрингтона. – Думаю, победы будет достаточно, – говорит она. – А что потом? – Не знаю. Так далеко я не заглядывала. – Как это… практично. – Да? А по-моему, нелепо. – Нет. Не нелепо. – Он старается сохранить серьезное выражение, но искренний, полный решимости огонь в его глазах делает его моложе и почти милее. – И потом, мечтам необязательно быть практичными. Именно поэтому они и называются мечтами. А теперь наши мечты – жить и умереть вместе.