– Идем. Маргарет ведет его наверх и медлит перед дверью своей спальни. Стоя здесь, с Уэсом на расстоянии меньше шага у нее за спиной, она чувствует себя беспомощной, как перевернутый на спину краб. В сущности, она впустит его сюда после того, как он уже порылся в осколках ее жизни, так что особого вреда от этого не будет. Однако этот осколок до сих пор оставался нетронутым и все еще принадлежит ей. Если ей удастся отказать ему в самой уязвимой и глупой из частиц самой себя, так она и сделает. – Подожди здесь. Заметив, как он тянет шею, пытаясь заглянуть в дверь, пока она проскальзывает в нее, она успевает метнуть в него возмущенный взгляд и захлопнуть дверь за собой. В самой глубине ящика своего письменного стола она находит старый железный ключ, испещренный зелеными пятнами под тонким слоем шероховатой пленки. Маргарет дочиста вытирает его, ощущая подушечкой большого пальца выпуклые чешуйки уробороса. Ни при каких обстоятельствах Маргарет не разрешалось заходить в материнскую лабораторию без приглашения, как только началась работа над философским камнем, но перед отъездом Ивлин доверила ей комплект запасных ключей. Тот, что от лаборатории, Маргарет держит здесь, в своей комнате. Другой, открывающий потайной ящик письменного стола Ивлин, спрятан еще надежнее – висит у нее на шее. Пускать сюда постороннего – это противоречит всем ее инстинктам, всем полученным урокам. Но что еще ей остается? Не может же она позволить ему и дальше создавать неподъемные колуны теперь, когда в запасе у них осталось всего шесть дней. Уэс ждет за дверью ее комнаты, у окна, сложив руки за спиной. Прошлой ночью дождь исполосовал стекло, и теперь оно слабо мерцает в солнечном свете, отбрасывая акварельные тени на его лицо. – Готов? – тихо спрашивает она. – Ага. Каждый шаг по этой части коридора наполняет ее полузабытым ужасом. Сколько раз она повторяла этот путь от спальни до лаборатории в страшных снах! Сколько раз рывком просыпалась, потому что у нее в ушах по-прежнему звенел вопль матери, теперь уже почудившийся ей! Ключ поворачивается в замке. Холод дверной ручки ножом врезается в ладонь. А потом дверь с усталым скрипом открывается. Солнечный свет, затопивший комнату, ослепляет ее. Смаргивая радужные пятна в поле зрения, она вглядывается в ленивое кружение облака пыли в воздухе. Здесь все осталось по-прежнему, ничто не изменилось. Когда-то они с Дэвидом, растянувшись на полу, наблюдали, как их мать зачаровывает глупые безделицы, чтобы им было с чем поиграть. Парящие в воздухе, легкие как перышко игрушки и плюшевых зверят со светящимися, словно светляки, носами. А летний ветерок залетал в открытые окна и уносил смрад алхимии. Но эти воспоминания мгновенно вспыхивают и сгорают, стоит ее взгляду упасть на неровное пятно на половицах, темное, как ржавчина. Еще одно воспоминание увлекает ее за собой быстрее, чем она успевает опомниться. Все плывет и искрится вокруг нее, Маргарет кажется, будто она погрузилась на дно морское. У нее перехватывает дыхание, в ушах шумит кровь, она и здесь, и за тысячу миль отсюда, вдыхает серную вонь и дрожит, а вода струится по полу и пропитывает подол ее ночной рубашки… – Маргарет? Это мать опять зовет ее. Это тот самый хала повторяет ее имя шорохом опавшей листвы. – Маргарет, ты меня слышишь? Нет. Это мужской голос, и он твердит ее имя, как заклинание. Маргарет, Маргарет, Маргарет. Она судорожно вдыхает. Словно очнувшись от сна, она осматривается и видит, что смотрит прямо в темные, оттенка секвой, глаза Уэса, а пленка, затуманивающая зрение, рассеивается. Растерянность и озабоченность, которые она видит в его глазах, кажутся ей унизительными. Поначалу она не может вспомнить, где они и чем занимались. А потом мало-помалу возвращаются ощущения. Его крепких и надежных рук у нее на плечах. Прочности стула под ней. Холодных бисерин пота на висках и наждачной сухости в глазах. – Эй! – зовет он почти ласково. – По-моему, ты на минуту куда-то перенеслась. Все хорошо? Это слишком мучительно – снова терпеть его доброту, хотя не далее как прошлой ночью она по неосторожности обратилась к нему за защитой. Ей еще помнится, как билась его жилка возле ее переносицы, и то, как он не отпускал ее, пока они не отдалились от города. Он ни о чем не расспрашивал, и вряд ли она ответила бы, если бы он спросил. Но это… эти «эпизоды»… с ними она должна справляться в одиночку. Желание утешений – слабость, которую она не может себе позволить. – Да. – Она стряхивает с плеч тяжесть его рук и неуверенно поднимается. – Все в порядке. Уэс сует руки в карманы с таким видом, будто намерен с ней поспорить. – Ясно. Ладно. Маргарет видит, что он желает понять, но как она может объяснить способы, которым разум защищает ее от того, чего больше никто не видит? Как может человек из такой семьи, как у него, в действительности понять ее? Через несколько месяцев после смерти Дэвида отец начал повторять, что в доме живут две Ивлин. Она до сих пор не понимает толком, то ли досадует на него за это, то ли ценит за то, от чего он пытался оградить ее. В известной степени он ей никогда не лгал. По сути дела, нет. Разматывая воспоминания, как моток пряжи, она отчетливо видит обеих. Есть первая Ивлин, сотканная из насыщенных, ярких цветов, как закат, – та, которую легко любить. И есть вторая Ивлин, выцветшая и серая, при виде которой диву даешься, зачем вообще предпринимать попытки. Первую Ивлин легко насмешить. Эта Ивлин возбужденно кричит «скорее, скорее, скорее», чтобы показать близким метеорный поток, видный в ее телескоп. Эта Ивлин падает рядом с тобой в грязь, чтобы выкапывать из ила банановых слизней и краснобрюхих саламандр. Вторая Ивлин холодна и отчужденна, как далекая планета. Эта Ивлин не ест сутками, и ее безмолвным гневом дом наполняется, словно дымом. Эта Ивлин уходит, не оглядываясь. «Запомни ее в хорошие дни, – говорил отец. – Вот какая она на самом деле». В конечном итоге, кроме нее, больше помнить некому, а теперь и Ивлин не осталось. Маргарет трясет оконную раму, пока та не открывается. И она с удовольствием подставляет влажное от пота лицо жгучему холоду, а слабый ветер шевелит занавески и уносит из комнаты затхлость. Этого недостаточно, чтобы почувствовать себя спокойно или хотя бы приблизительно нормально. Не будь здесь Уэса, она легла бы в постель и обнимала Бедокура, пока не вспомнила, как надо приходить в себя. Но ей не хочется, чтобы он обращался с ней так же бережно, как Халанан и миссис Рефорд. Она не желает, чтобы он знал. Уэс настороженно смотрит, как она приближается, но принимает ключ, который она кладет ему на ладонь. – Здесь немного неубрано, – говорит она, – но отныне считай эту комнату своей. – Думаю, здесь все так, как и должно быть. Спасибо. Уэс сует ключ в карман и принимается изучать лабораторию. Ее загромождают лабораторные стаканы с носиком и ступки, весы и алембики с путаницей витых трубок. Полками, тесно заставленными книгами, завешаны стены, повсюду расклеены листки с наспех нацарапанными записями. Уэс водит по ним пальцем, шевелит губами, пытаясь читать формулы. Ни для чего другого они ему не пригодятся, ведь ее мать шифровала все записи. В конце концов Уэс бросает попытки разгадать написанное и усаживается за письменный стол. Он складывает ладони, подпирает ими подбородок и смотрит на Маргарет из-под опущенных ресниц. – Ну, как? Похож я на настоящего алхимика? – Смотри не загордись. – Слишком поздно, – Уэс переворачивает песочные часы. – Итак. Что мне потребуется, чтобы подготовиться? – Взять с собой на охоту мы имеем право только четыре заряженных алхимией предмета, и поскольку верхом ты не ездишь, нам понадобится каким-то образом облегчить нагрузку для лошади. Помимо этого, нам нужно только оружие, способное убить хала. Все прочее будет служить для удобства, ведь нам придется проводить на холоде под открытым небом по двенадцать часов. – Тогда что же ты хочешь, чтобы я показал во время демонстрации? Вопрос в самую точку. И если Маргарет известно, что на состязании стрелков она покажет хорошие результаты, они все равно будут усреднены. Нравится ей это или нет, они с Уэсом в одной упряжке. Во время демонстрации амбициозность вознаграждается, но, судя по тем навыкам Уэса, которые она видела раньше, вряд ли он сумеет исполнить что-нибудь сложнее элементарной трансмутации. Явно уловив ее тревогу, Уэс говорит: – Слушай, я понимаю, все, что ты видела до сих пор, надежд не внушает, но уверяю, я справлюсь. – Верю. – Она слегка кривит душой, но от этого у нее возникает чувство, будто они живут в мире, где в их победе нет ничего невозможного. – Самый верный путь – выполнить то, о чем твердо знаешь: это у тебя получится. – А если я хочу, чтобы нам с гарантией досталось место в первом отряде? – Тогда тебе понадобится ошеломить судей. – Ясно. Ничего обязательного. – Единственное, что нам абсолютно необходимо, – пуля, способная убить того самого хала, вот на ней и сосредоточься. – Маргарет мысленно молится, чтобы он обнаружил способ, отличный от того, который уже известен ей. Невольно она прижимает ладонь к своим ключицам, где под одеждой словно раскаляется и жжет кожу материнский ключ. – Это я могу. Кадык прыгает у него на шее над расстегнутым воротом рубашки, бледная кожа приобретает желтоватый оттенок. Ей вспоминается Мад и ярость его матери при мысли, что он примет участие в охоте. И хотя с тонкостями веры сумистов она незнакома, нетрудно понять, какие сложные чувства вызывает отказ от наследия твоих предков. – Ты в этом уверен? – Не ты ли говорила, что мы должны доверять друг другу? Понимаю, ты все еще злишься из-за колуна, но… – Я не об этом. – А, вот оно что, – он кладет подбородок на подставленные кулаки. – Только не говори, что беспокоишься заодно и о судьбе моей бессмертной души. – Нет, только о твоем смертном «я». – Со мной все в порядке. Честно. Я тебя не подведу. Я уже успел научиться жить с чувством вины. Маргарет медлит в замешательстве, отчасти потому, что боится обидеть его, отчасти из нежелания лезть не в свое дело. Но слишком уж много времени прошло с тех пор, как ей в последний раз довелось с кем-то поговорить. – Почему твоя мать так беспокоится? Этот хала – сумистский святой? – Вообще-то, демиурги не святые. Некоторые молятся им, как заступникам, но они скорее продолжения самого Бога. Они и есть Бог, но вместе с тем отделены от Бога, потому что все содержат одну и ту же божественную сущность. На этом он умолкает, словно объяснил достаточно. Маргарет непонимающе таращится на него. Уэс вспыхивает, потом выпаливает: – В смысле, это официальное заявление папы. Они одно целое. Епископы спорили об этом веками, но вряд ли кто-нибудь в самом деле что-то понял. Бог в своей неизреченной тайне и все такое. – Ясно. – Вряд ли ее отец удовлетворился бы божеством, которое упивается собственной отстраненностью. И, уж конечно, вряд ли согласился бы признать правоту другого человека, который высказался о природе божественного, не испытав ее лично. Но если Ифе в самом деле считает, что ее сын убивает частицу Бога – или, если уж на то пошло, самого Бога, – Маргарет нетрудно понять ее озабоченность. – Вы поклоняетесь и святым? Если Уэс и выглядит раздосадованным, то лишь слегка. – Не то чтобы поклоняемся. Но мы их чтим. Молимся им, принимаем их имена, когда достигаем совершеннолетия. И все в этом роде. – А ты чье взял? – Франциска Ксаверия. Так что я Уэстон Кэрролл Франциск Ксаверий Уинтерс. – Кэрролл… – повторяет она. – Это наше родовое имя, – тоном оправдания объясняет он. – Короче! Суть в том, что святые – это обычные люди, которые совершили нечто настолько впечатляющее, что их канонизировали. Обычно это означает, что их смерть была трагической и ужасной, при этом кто-то пытался заставить их отречься от веры. Впрочем, я слышал, что есть и пес-святой, а у него – целый культ. Вот теперь в его словах впервые появился смысл. Все собаки заслуживают поклонения, может, даже канонизации.