Дверь открывается, он невольно ахает. На пороге стоит девушка. В тусклом свете на веранде она похожа на героиню поэм, которые он читал в школе, прежде чем бросил ее, или на aos sí – сидов из материнских рассказов. Его глаза приспосабливаются к свету, лицо незнакомки мало-помалу обозначается яснее. Ее волосы распущенные и золотистые. Ее кожа белая, как сливки. Уэс собирается с силами, готовясь к неизбежным мукам любви. Но на этот раз их удается избежать. При ближайшем рассмотрении девушка оказывается не настолько прекрасной и гораздо более простой и строгой, чем он ожидал. Не говоря уже о том, что она, если верить журналам его сестер, вопиюще старомодна со своими длинными волосами и длинным подолом. Поджав тонкие, с опущенными вниз уголками губы, она смотрит на него из-под тяжелых век, как на самую гадкую, невзрачную тварь, какая когда-либо заползала на ее крыльцо. – Чем могу помочь? – Голос у нее такой же невыразительный и ледяной, как и взгляд. – Вы… это вы Ивлин Уэлти? – Нет, – это слово камнем падает между ними. Само собой, никакая она не Ивлин Уэлти. Она же с виду не старше его. Он поспешно продолжает: – Она дома? Меня зовут Уэстон Уинтерс, и… – Я знаю, зачем вы здесь, мистер Уинтерс. – Судя по ее тону, она, должно быть, приняла его за торговца чудодейственными снадобьями. – Моя мать уехала на исследования. Сожалею, что вы зря потратили время. Эти слова звучат так категорично, так сурово, что он едва успевает оправиться к тому времени, когда она начинает закрывать дверь. – Подождите! Она оставляет в двери щель шириной не больше дюйма, и даже сквозь нее Уэс видит, как нарастает напряжение в ее плечах. Панику он еще не преодолел, но уже видит, как извлечь из положения выгоду. Такой заминки, как отсутствие Ивлин, он не предвидел, но с этим можно разобраться, как только он водворится здесь. Успех его самой распоследней попытки ученичества находится в руках дочери Ивлин, и, судя по ее виду, ей совершенно безразлично, чего он хочет или что с ним будет. Никаких зацепок она ему не дает – ни улыбки, ни тепла. Только безучастно таращит на него глаза цвета виски. Под этим взглядом у него из головы улетучиваются все связные мысли. – Итак… – Он готов схватиться за что угодно, лишь бы не дать ей оборвать разговор. – И зачем же, по-вашему, я здесь? – Вы здесь, чтобы просить взять вас в ученики. – Ну-у… Вообще-то да. Я писал ей несколько недель назад, но она не ответила. – В таком случае вам следует научиться читать между строк. – Если вы только позволите мне объяснить… – Мне уже все понятно. Вы настолько высокого мнения о себе, что даже собственную неорганизованность не считаете препятствием на пути к тому, чего хотите. – А вот и нет!.. – Уэс набирает побольше воздуха. Потеря самообладания не сулит ему ничего хорошего. – По-моему, у вас сложилось обо мне совершенно превратное впечатление. Позвольте начать заново. Она молчит, но и не уходит, и он решает принять это за поощрение. – Я хочу стать сенатором, – он делает паузу, пытаясь оценить ее реакцию. Однако она по-прежнему удручающе бесстрастна. – Больше всего шансов у меня добиться этого с помощью ученичества. Моя семья бедна, мне пришлось бросить школу, так что в университет мне никак не попасть, разве что с рекомендательным письмом. Политиками могут становиться только алхимики. Это закон, пусть и неписаный. Несмотря на то что Новый Альбион отстоял свою независимость как демократическое государство почти сто пятьдесят лет назад, аристократия все еще жива, только под маской. Уэс не может припомнить ни единого избранного за последние десять лет политика, который не был бы выпускником университета, не имел бы сплошь приверженцев катаризма в родословной и связей в кругах других богатых и высокообразованных людей. Ему, как уроженцу Банвы, достойная родословная не светит, даже если он сменит веру, но выкарабкаться и стать приемлемым для избирателей он может другим способом. – В столице полно алхимиков, – говорит девчонка. – Вам незачем было ехать в такую даль. Спрашивать, как она узнала, что он из столицы, не имеет смысла. Его выдает выговор. – Все столичные алхимики мне отказали. – Признаваться в этом больно, но он признается. – Ваша мать – мой последний шанс. Мне больше некуда идти. – Если вы уже потерпели неудачу в ученичестве, здесь вы тоже не удержитесь. Моя мать не выносит бездарностей. – Я буду стараться усерднее, чем любой ее ученик. Клянусь. – Господин Уинтерс. Ее голос – закрывающаяся дверь. «Думай, Уинтерс. Думай, будь ты проклят». Это его шанс. Его единственный шанс. Сострадания в этой девчонке ни на грош, так что вряд ли он разжалобит ее душещипательной речью о желании бороться с несправедливостью и коррупцией в правительстве. Значит, остается лишь то, что ему особенно удается. Даже такой, как она, не устоять перед обаянием. Он прислоняется к дверному косяку и самым своим обольстительным голосом произносит: – А может, поговорим в доме? Должно быть, тоскливо вам здесь совсем одной, а я проделал такой долгий путь… Дверь захлопывается у него перед носом. – Какого черта?! Нельзя же просто взять и!.. А она смогла. Уэс запускает обе пятерни в волосы, лохматит склеенные гелем пряди. Какая теперь разница, как он выглядит? Все его пожитки разбросаны на подъездной дорожке у дома. От сбережений почти ничего не осталось, и хотя мама на прощание сунула ему немного денег, у него рука не поднимется потратить их. Она и так слишком многим уже пожертвовала – и все ради того, чтобы он узнал, что Ивлин Уэлти даже нет дома. Нет, домой ему нельзя. Он сгорит со стыда. Собравшись с жалкими остатками достоинства, Уэс спускается с веранды, чтобы взять вещи. Три чемодана. Одна сумка. Две руки. Пять миль обратного пути до городка. Сколько ни считай, ничего не складывается. Слыша, как вдалеке рокочет гром, Уэс ищет в себе тот самый оптимизм, за который так часто высмеивает его самая старшая из сестер, Мад. Баловень, называет она его. Идеалист. Как будто это что-то плохое. Всего на один миг он переносится из глуши, где трясется от холода и досады, обратно в Дануэй. Сидит вместе с Мад на пожарной лестнице, где она смолит уже третью сигарету. Прошлой ночью они хмуро попрощались. Он помнит, как подумал, что больше вообще не узнает ее. Несколько недель назад она подстриглась, изо всех сил стараясь походить на модных девчонок с короткими стрижками и в платьях с заниженной талией. После поздней смены в баре от нее пахло табаком и спиртным, она явно опять злилась на него, хоть и не признавалась. Подсказками ему служили детали: по-боксерски ссутуленные плечи, курение одной сигареты за другой, злой блеск в глазах, когда она наконец удостоила его взглядом. Вот что ему ненавистно – ненавистно, что родная сестра считает его эгоистом, думает, что нынешнее его ученичество кончится так же, как все предыдущие, и что все это он делает лишь для того, чтобы уклониться от своих обязанностей. Так продолжается с тех пор, как умер отец. Они раздражают друг друга сильнее, чем любят. И он понятия не имеет, как это у них выходит. Знает только, что еще минуту назад они разговаривали, и вдруг уже орут – во всяком случае, насколько это возможно, орать шепотом. За стеной спит Эди, и никому из них не хочется вновь проходить через весь ритуал укладывания в постель. «Какой же ты урод, Уэс, – наконец огрызается она. – Если тебе чего-то хочется, это еще не значит, что ты имеешь полное право это что-то получить». Пусть Мад превратно толкует его намерения сколько ее душе угодно, но алхимия никогда не была для него мечтой, за которой он гнался ценой семьи. Все это он делал ради того, чтобы у них появился выход, – ради лучшей жизни каждой такой семьи, как у него. И теперь больше, чем когда-либо, Уэсу хочется доказать, как не права Мад. Он пешком пройдет все пять миль до города, сдохнет, но пройдет. И если понадобится, будет возвращаться сюда каждый день, пока не заставит дрогнуть дочь Ивлин Уэлти. 3 К утру Уэс успевает приучить себя к жгучей боли отказа и приготовиться опять неприкаянно брести все пять миль по холоду. Он слишком далеко зашел, чтобы его остановила какая-то девчонка вроде дочери Ивлин Уэлти. Только бы ему позволили рассказать о положении его семьи более чем в трех словах, и она ему уже не откажет. Вот единственная разновидность алхимии, которой он владеет в совершенстве: прясть слова, превращая их в чистое золото. Смягчать девичьи сердца. Он вновь расчесывает волосы, усмиряя их, прилизывает гелем, чтобы не падали на лицо, застегивает пуговицы рубашки, которую отутюжила для него Кристина. Если не считать укрощенных волос, в зеркале он похож на себя. А он не желает быть похожим на себя. Он хочет выглядеть как алхимик, как тот, кого принимают всерьез. Он распускает узел галстука и завязывает его вновь – туже, элегантнее. Облаченный в подходящие доспехи, встречается с собственным взглядом в зеркале. – Ты можешь сделать это. Ты должен. Если тебе придется сказать маме, что тебя снова отправили домой… Он не в силах даже договорить. Если он еще раз увидит на милом мамином лице разочарование, он умрет. Уэс поскорее старается вообразить себя любимым учеником Ивлин, демонстрирует матери свое мастерство и видит, как ее лицо озаряет свет восхищения. Он представляет, как читает ей хвалебное рекомендательное письмо – то самое, с которого начнется его долгая и многоступенчатая карьера политика. Представляет самого себя в дорогом, сшитом на заказ костюме – не каком-нибудь там готовом из тех, что заказывает ему по каталогам Мад, – и синем атласном галстуке; он стоит на трибуне, задрапированной флагом Нового Альбиона. С этой трибуны он произнесет проникновенную речь, и пресса будет щелкать затворами фотоаппаратов, пока вспышки не сольются в ослепительное сияние. Он будет улыбаться смущенно розовеющим прекрасным женщинам, и все, кто сомневался в нем, все, кто когда-то звал его лоботрясом, выпивохой или неотесанным банвитянином, выстроятся в ряд, чтобы пожать ему руку. А потом он приложит все старания, чтобы разогнать националистическое правительство, действуя изнутри. Когда он позволяет себе помечтать, будущее видится розовым. Однако холодная реальность настоящего обрушивается на него, едва он успевает выйти из гостиницы «Уоллес-Инн». Здоровенная капля срывается с карниза и плюхается ему на макушку. Передернувшись, он надвигает поглубже плоскую шерстяную кепку и плетется по улице, волоча свои чемоданы. Ночью шел дождь, булыжники, словно торт глазурью, облиты льдом, который сверкает и переливается при свете раннего утра. В воздухе клубится пар, негустой и мельтешащий, как сетчатая основа кринолина, вуалью скрадывает пестро и весело раскрашенные дома вокруг площади. В спину Уэса ударяет студеный ветер, налетевший с океана и принесший с собой запах соли. Уэс пробирается в сгущающихся толпах и уворачивается от медленно движущихся машин, колеса которых взбивают лужи в грязь. Люди с чемоданами выходят из такси, потоком выливаются с пристани вместе с повозками, полными блестящей серебристой рыбы. Значит, Хон сказал правду. Охота прибывает. Сумистское чувство вины не дает ему даже всерьез задуматься об участии в охоте, но избежать мыслей о ней полностью невозможно – столько вокруг статей в журналах и радиопередач, вызванных ею. Это же почти общенациональное времяпрепровождение, по крайней мере, для людей достаточно шикарных, чтобы интересоваться лисьей охотой, – или настолько патриотически настроенных, чтобы гордиться историей колонизации Нового Альбиона поселенцами. Ближайшие пять недель богачи со всей страны тысячами будут прибывать сюда ради участия во всех этих выставках собак, скачках и празднествах, предшествующих охоте. К концу этого срока зрители выбьются из сил, опустошая собственные кошельки и грозя смертью тому самому хала. Лишь самые упорные из них будут следовать верхом за гончими, вместо того чтобы лечиться от похмелья. И как минимум несколько погибнут, потому что слишком приблизились к добыче. Насколько слышал Уэс, то еще зрелище. Возбуждение, от которого уже гудит воздух, опьяняет, а слава, которую сулит победа, – особенно, но он не намерен поступаться своими нравственными принципами и участвовать в охоте: не для того он сюда приехал. Продолжая идти быстрым шагом, Уэс сворачивает на сонную боковую улочку. Возле своих домов местные жители в теплых куртках сгребают граблями листья, сорванные бурей. Уэса провожают взглядами – по его мнению, лишь потому, что он выглядит по-дурацки, навьюченный чемоданами, как мул. В конце квартала какой-то мужчина, стоящий в окружении дерюжных мешков, набитых растительным мусором, взмахом руки останавливает его. Он опирается на ручку граблей. – Заплутал? В этой стороне гостиниц не найдешь. – Нет, сэр. Не заплутал, сэр, – вернее, не совсем. – Уэс мысленно молится, чтобы ему не начали объяснять, куда идти. Все указания неизбежно выветрятся из его памяти, просочатся, как вода сквозь сито. Вдобавок он часто путает «лево» и «право». – Просто иду к дому моего учителя. – В Уэлти-Мэнор путь держишь, стало быть? Долго же тебе еще идти. Уэс поднимает лицо к грозящему дождем небу. – Денек в самый раз для прогулки. Его собеседник добродушно улыбается, но Уэс отчетливо различает под этой улыбкой жалость. – Вот что я тебе скажу. Я сюда только на одно утро пришел, помочь миссис Эддли управиться с граблями, а домой мне в ту же сторону, что и тебе. Погоди здесь минутку. Так Уэс и оказывается сидящим сзади в повозке Марка Халанана, пристроившимся на сиденье из багажа и пустых мешков из-под зерна. Курица восседает у него на коленях и довольно квохчет, а Халанан ведет своего пони по дороге к Уэлти-Мэнору. Уэс всеми силами старается не подавать виду, как его мутит от сильной тряски по проселочной дороге. – Давненько в городе не видали учеников Ивлин, – говорит Халанан. – Как появляются, так и пропадают. – Вот и я слышал. – Отклик звучит мрачнее, чем ему хотелось бы. Непрочная уверенность в себе, которую он недавно сумел призвать на помощь, кажется, уже дает трещину.