— А-ну тихо! — ровным голосом скомандовал Коптельцев. — Без психа! — И, встав с табурета, так же негромко сказал: — Все тебе будет, Тихонов. И доктор. И прокурор. Все будет! Сполна! ...События последних двух недель не прошли для Коптельцева даром. Утром, на оперативке, он побледнел, стал хватать ртом воздух и сказал осевшим вдруг голосом: — Ну, топят у нас! Форточку, что ли, откройте... Потянулся к графину с водой, охнул, грузно поднялся с места, пересел на диван и откинулся на спинку, расстегивая пуговицы гимнастерки. — Худо, Александр Алексеевич? — встревоженно спросил Юрский. Коптельцев кивнул и виновато ответил: — Крепковато прижало. Юрский выгнал всех из кабинета и послал Бычкова в санчасть за врачом. Тот прибежал, уложил Коптельцева на диван, дал капель, сделал укол, посидел рядом, считая пульс, и хмуро сказал: — Доиграетесь вы, уважаемый... В больницу надо немедленно! — Какая, к черту, больница? ! — сердясь на себя и на свою болезнь, буркнул Коптельцев. — Не в первый раз! Врач пожал плечами, заявил, что доложит начальнику управления и тот приказом заставит Коптельцева лечь в стационар, собрал свой чемоданчик и ушел. Коптельцев сделал страшные глаза и сообщил Юрскому: — Доктор-то у нас серьезный гражданин! — Может, действительно в больницу? — не принял шутки Юрский. — Брось! — отмахнулся Коптельцев. — Как в театре, ей-богу! Что ни постановка, то начальство за сердце хватается. Сгорает, как говорится, на работе! А если здоровый, то обязательно пьяница или лодырь. Не положено здоровому на работе гореть. Хоть ты тресни! — Понюхал воздух и поморщился: — Напоили какой-то дрянью... Весь кабинет пропах. И курево супружница опять отобрала! Кинь папиросу, Виктор Павлович. — Гво́здики у меня, — переглянулся с Юрским Бычков. — Крепкие очень. — Вот и давай, — застегнул гимнастерку Коптельцев. — Давай, давай... Не жмись! Бычков полез было в карман, но, увидев, как нахмурился Юрский, сказал: — Нельзя вам, дядя Саша. Медицину слушаться надо. — Начальство слушаться надо, — проворчал Коптельцев. — Я тебе не «дядя Саша», а «товарищ начальник». Сказано — давай, значит, давай. Не помру я от одной папиросы! Бычков покосился на Юрского и протянул Коптельцеву мятую пачку и коробок спичек. — Все у тебя Сашки, Кольки, Петьки! — проворчал, раскуривая папиросу, Коптельцев. — Со всеми на «ты». Для тебя что подследственный, что подчиненный — все едино! В футбол, говорят, с мальчишками в детколонии играешь. Было такое? — Погоняли мячик разок-другой, — признался Бычков. — Что тут такого? — Несолидный ты человек, Бычков. — Коптельцев глубоко затянулся, поморщился, смял папиросу в пепельнице. — И папиросы у тебя... извини подвинься! — Говорил ведь, гво́здики, — пожал плечами Бычков. — Мог бы и на «Казбек» разориться, — продолжал ворчать Коптельцев. — Старший опер как-никак! В кубышку получку кладешь? — На буфет тратит, — вмешался в разговор Юрский. — Малолеток своих ублажает. Подход у него к ним такой! — Может, и правильно. — Коптельцев тяжело поднялся с дивана и прошел к столу. — Не зря они к нему как мухи на мед липнут. — А он к ним, — улыбнулся Юрский. — Полное единение! — Вот ты все дела по несовершеннолетним ему и передай, — сказал Коптельцев. — И будет у нас отдел по борьбе с детской преступностью. Звучит, а? Как, Виктор Павлович? Не возражаешь? — Давно пора! — подсел к столу Бычков. — А то пацанье по разным бригадам болтается, возиться с ними никому неохота, сбагривают всех подряд в детколонию! — Что значит «сбагривают»! — нахмурился Коптельцев. — По-твоему, пусть по чердакам болтаются и воруют по мелочи, пока до крупняка не докатятся? Как этот твой... Полетайка! Фамилию так и не установили? — На экспертизе назвался Яковлевым, — ответил Бычков. — Думаю, темнит. — Еще как темнит! — сердито кивнул Коптельцев. — И сколько же ему лет по экспертизе? — От четырнадцати до шестнадцати, — пожал плечами Бычков. — Предположительно, конечно. — У него уточнять не пробовал? — допытывался Коптельцев. — Где родился? Когда? — Молчит, — покачал головой Бычков. — А установочных данных никаких. Нигде не проходил. — Потому и молчит, — усмехнулся Коптельцев. — Кражи в ювелирных, конечно, не признает? — Нет. Ни в паре с Тихоновым, ни в одиночку, — вздохнул Бычков. — И припереть его нечем! — Так... — задумался Коптельцев. — С Тихоновым закруглились, Петр Логвинович? — Материал у прокурора, — ответил Юрский. — Утвердит — и в суд. Свое Тихонов получит! — Что с пацаном думаешь делать? — обернулся Коптельцев к Бычкову. — В детколонию? Бычков кивнул и задумчиво сказал: — Рисует он прекрасно... — Что-что?! — удивленно переспросил Коптельцев. — Его бы в хорошие руки — художником может стать... — продолжал Бычков. — А Игорь Соколов плавать мечтает... На паруснике! — Ты это к чему? — недоуменно смотрел на него Коптельцев. — Да к тому, что дети они еще, Александр Алексеевич! — Дела зато у них взрослые, — опять нахмурился Коптельцев. — Потому что взрослые уголовники за ними стоят, — не успокаивался Бычков. — На самолюбии мальчишеском играют, на азарте, на том, что по краю ходят! А пацанье на ложную эту романтику, на дурь эту воровскую, ох как падки! А мы что им взамен? Детдом, колонию? А там шкрабиха в очках им книжки занудные вслух читает! — Все! — махнул рукой Юрский. — Сел на своего конька. Теперь не остановишь! — Погоди, Петр Логвинович... — собрал лоб в морщины Коптельцев. — Ты против книжек, что ли? — Да не против я книжек! — горячился Бычков. — Я за то, чтобы они людьми себя начали чувствовать. Делом занялись! — В детколонии мастерские есть, — опять вмешался Юрский. — Не дело, по-твоему? — Точит пацан гайку, а для чего она предназначена, не знает! — взорвался Бычков. — Неделю точит, другую... Плюнет и финку смастерит. И через забор к старым дружкам! — Ни охраны, ни режима. Вот и бегут! — сказал Юрский. — Ну, нам колонию передадут. И что будет? Зону оградим, часовых на вышки поставим, — возразил Бычков и, помолчав, добавил: — Дети ведь... Будущее наше... Дзержинский еще об этом говорил! — Спасибо, напомнил! — Коптельцев, стараясь, чтобы этого не заметили, потер ладонью левую сторону груди. — Я с Феликсом Эдмундовичем работал, между прочим! — Тем более! — запальчиво сказал Бычков и осекся: — Извините. — Ничего, бывает, — кивнул ему Коптельцев. — Чего же ты все-таки добиваешься? А, Бычков? Конкретно, как говорится? — Увлечь их чем-то нужно! Уводить с улицы! — заметно волнуясь, продолжал Бычков. — Вместо драки — бокс, борьба. Рисовать любишь — рисуй на здоровье! Вот тебе краски, кисти, холст. Под парусами мечтаешь ходить — парусному делу обучайся! Лагерь бы организовать. Спортивный, что ли... И чтобы они его своими руками строили! Каждое бревно чтобы сами перетаскали, каждый гвоздь бы вбили! — Гвоздь они тебе вобьют, — жестко сказал Юрский. — В гроб. — Брось, Петр Логвинович! — поморщился Коптельцев. — Не отпетое же ворье! — Разные попадаются, — нахмурился Юрский. — Вот, вот! — подхватил Бычков. — А мы их всех под одну гребенку. Наголо! Я на заводе с ребятами говорил. Помогут. — Лагерь такой, конечно, хорошо бы... — задумался Коптельцев. — Но пока это только мечта, как говорится. Твои, Бычков, педагогические теории. На лодочке под парусами — это прекрасно! А как быть с госценностями из ювелирных? Возвращать государству их нужно или как? — Кто же спорит? — пожал плечами Бычков. — Нужно, конечно. — А где они? — сдвинул брови Коптельцев. — Где, я вас спрашиваю? Художник твой кражу не признает. В скупках и комиссионных — ничего! В частных руках осели? Где? У кого? Растаяли, как говорится? Как дым, как утренний туман? — Должны где-то всплыть, — попытался успокоить его Юрский. — А мы что же? Будем сидеть и ждать? — вспылил Коптельцев. — Значит, не всех скупщиков учли. Не знаем, значит, кого-то. И не мелкая это рыбешка, чтобы такой куш заглотнуть! Мне трубку телефонную снимать стыдно. Опять, думаю, начальство ювелирными интересуется! Стыд и позор!..