— Ладно, ладно... Все! — Полетайке удалось наконец заглянуть ей в лицо. — В трубочисты записалась? — Почему в трубочисты? — Лицо в саже. — А-а! — засмеялась Хельга. — Печку топила. Пойдем! — И, схватив Полетайку за руку, потащила в дом... Они сидели у открытой дверцы печки и смотрели, как острые язычки огня облизывают сухие поленья, а те потрескивают от жара, темнеют, вспыхивают разом и, побушевав, опадают жаркой, мерцающей, багровой шапкой. — Тебя совсем отпустили? — спросила Хельга. — Сам ушел, — нахмурился Полетайка. — Убежал? — испугалась она. — От кого там бежать? Ни зоны, ни охраны. Захотел — ушел, захотел — вернулся. — Вот и возвращайся! — сдвинула брови Хельга. — Когда совсем отпустят — приходи. Если захочешь. Места в доме много. — Погоди ты! — рассердился Полетайка. — Мне воспитателей без тебя хватает! «Уходи», «приходи»! Не маленький! — А то большой? — не сдержала улыбки Хельга. — Рост тут ни при чем! — отмахнулся Полетайка и, помолчав, спросил: — Погрызть у тебя есть чего? — Голодный?! — встрепенулась Хельга. — Хлеб есть, молоко. — Богато живешь! — усмехнулся Полетайка. — А что? — не приняла насмешки Хельга. — Знаешь, какое козье молоко полезное? От всех болезней! — Ну-ну... — согласился Полетайка. — Дай-ка нож поострей. — Вон, возьми, — кивнула Хельга на сапожный нож, лежащий на куче лучинок. — Зарезать меня хочешь? — Ага! — Полетайка стянул с ноги сапог и принялся аккуратно подпарывать подкладку. Хельга удивленно подняла брови, но промолчала и, только когда Полетайка принялся одну за другой вынимать из-за подкладки сапога сотенные и пятидесятки, тихонько охнула и отодвинулась в сторону. Полетайка сложил деньги в пачку, постучал ею об пол, подравнивая края, и протянул Хельге: — Мелочишка кое-какая... На пропитание. Хельга испуганно затрясла головой и отодвинулась еще дальше. — Чего трясешься? — исподлобья глянул на нее Полетайка. — Думаешь, я и вправду кого зарезал? Не занимаюсь я этим. — А деньги откуда? — В наследство достались, — криво усмехнулся Полетайка. — И вот еще! — Он пошарил за пазухой, вынул узелок, развернул и на ладони поднес Хельге: — Часики. И браслет с сережками... Примерь-ка! — Это ты... мне?! — не сказала, а выдохнула Хельга. — Я сережек сроду не носил! — улыбнулся Полетайка. — У тебя уши проколоты? Хельга зачем-то потрогала мочки ушей, будто проверяя, проколоты они или нет, и молча кивнула. — Держи! — Полетайка протянул ей блеснувшие серебром и жемчугом сережки. Хельга, словно защищаясь, вытянула вперед руки и отчаянно замотала головой. — Во дефективная! — засмеялся Полетайка. — Боишься, что ли? — Боюсь, — хрипло ответила Хельга и потерла ладонью горло. — Бери, бери. Не бойся! — снисходительно сказал Полетайка. — Все законно! Специально для тебя заказано. Бочата не какие-нибудь... Рыжие! — «Бочата»? — не поняла Хельга. — Ну да! — Полетайка поднял на ладони часы. — Золотые! Хельга молча смотрела то на Полетайку, то на часы в его руке, потом отвернулась и расплакалась. — Здрасьте, приехали! — растерялся Полетайка. — С радости, что ли? Да я тебе этих игрушек натаскаю — с головой заройся! — Не надо мне с головой! — глотая слезы, сказала Хельга. — Ничего мне не надо! — Вытерла кулаками глаза и жалобно попросила: — Отнеси обратно. А, Коля! — Чего отнести? — не понял Полетайка. — Все! — Хельга указала на деньги, часы, браслет и серьги. — Сдурела? — уставился на нее Полетайка. — Ты же сказал, что все законно. Сказал или нет? — допытывалась Хельга. — Ну сказал... — непонимающе смотрел на нее Полетайка. — Дальше что? — Вот и отнеси, — настаивала Хельга. — Чтобы все по закону. — Кому?! — взорвался Полетайка. — Лягавым? Оперу этому? Доля это моя законная! Воровская доля, поняла? И не темни! Знала ты, что я вор! Еще тогда знала, когда я с Тихонькой к вам притопал. Знала или нет? — Знала... — всхлипнув, кивнула Хельга. — А теперь выламываешься? За мальчика меня держишь? — все больше распалялся Полетайка. — Ты куда мне передачи носила? В детский садик?! Вертухай кого конвоировал? Дядю?! Вор я в законе! С повинной являться? Барахло краденое добровольно сдавать? Не будет этого! — А что будет, Коля? — очень тихо спросила Хельга. — Это? — И протянула ему смятую газету, лежащую на полу у печки. — Ты мне газетку под нос не суй! — рассвирепел Полетайка. — Я этой агитацией во как сыт! Ах, Магнитка! Ах, Беломорканал! Ах, ледокол «Красин»! Я с малолетства вор. А ты замарать себя боишься? Не связывалась бы с таким! — За тебя я боюсь, Коля, — все так же тихо сказала Хельга. — Вот... Прочти. — Отвяжись! — прикрикнул на нее Полетайка. — Избу-читальню тут устраиваешь! — Не хотела я тебе говорить... Но все равно узнаешь... Хельга расправила на коленях газету и тем же ровным голосом прочла: — «Ленинградский городской суд в открытом судебном заседании рассмотрел дело по обвинению вора-рецидивиста Тихонова Николая, 1910 года рождения, имеющего 8 судимостей, приговоренного ранее к 10 годам заключения, но бежавшего из-под стражи. По совокупности содеянного Тихонов Николай приговаривается к высшей мере социальной защиты — расстрелу. Приговор приведен в исполнение». — Что? — шепотом переспросил — Полетайка. — Врешь?!. Вырвал у нее из рук газету, перечитал, трудно шевеля губами, скомкал газету в кулаке, швырнул в открытую дверцу печки и опустился на пол, обхватив голову руками. — Все! Концы! Амба! — шептал он, не замечая, что щеки его мокры от слез. — Ну, суки!.. Ох, суки! — Потом вдруг вскочил и, потрясая над головой кулаками, закричал хрипло и страшно, по-звериному: — Я с вами поквитаюсь! Вы меня попомните! Суки продажные! Лягаши! Падло!.. И, тяжело приволакивая правую ногу, пошел к дверям. — Коля! — бросилась к нему Хельга. — Куда! Полетайка отшвырнул ее и хлопнул дверью. Полетайка шел прямиком через поле, не разбирая дороги, спотыкаясь на кочках, увязая по колено в снегу. От слез у него слиплись ресницы, они мешали ему, он тер глаза кулаками и, приволакивая ногу, шел через поле к железнодорожной платформе. От поселка, где стояла мыза, до города езды было всего ничего, каких-нибудь минут тридцать, и все это время Полетайка простоял в обдуваемом ветром тамбуре, уткнувшись лбом в холодное железо стенки вагона. В городе он перешел с Витебского вокзала на Балтийский, благо находились они почти рядом, сел в пустой вагон паровичка, идущего в Гатчину, поднял воротник куртки, надвинул пониже на лоб кепку и закрыл глаза, сделав вид, что спит. До ворот колонии Полетайка едва дохромал, так сильно болела нога. Мало того, что негодящая, да, видно, зашиб, когда раза два упал, споткнувшись об укрытые снегом кочки. Сгоряча он ничего не почувствовал, а сейчас нога болела все сильней и сильней. Полетайка растер колено, шагнул к калитке и только тогда увидел, что за распахнутыми настежь воротами стоит грузовик, доверху груженный досками, а рядом с шофером сидит человек в милицейской форме. Полетайка юркнул за дерево, пригибаясь, прошел вдоль забора, нырнул в лаз и оказался во дворе колонии, за дровяным сараем. Огляделся и негромко свистнул. Рядом послышался ответный свист, дверь сарая приоткрылась, и показалась голова Петьки Кононова. — В корпус не ходи! — предупредил он. — Хряй сюда! Полетайка вошел в сарай и прикрыл за собой дверь. — Доской заложи! — сказал Кононов. Полетайка подпер дверь и огляделся. На ящике из-под макарон горела свеча, на расстеленной газете стояла початая бутылка водки, открытая банка консервов, в буханку хлеба воткнуто лезвие финки, рядом с жестяной кружкой лежала колода карт. Вокруг ящика на сосновых чурбаках сидели Колька Салик, Васька Кобыла, Борька Псих и Антон Кречет. Кононов услужливо подставил Полетайке чурбачок, плеснул в кружку водку, пододвинул банку с консервами. — Жилье себе новое нашли? — отодвинул от себя кружку Полетайка. — Грузовик с досками видел? — спросил Кононов. — Ну? — Колонию лягавым передали. Забор новый будут строить. С вышками, все чин по чину! И свечек на вышки понатыкают! — Сматываться надо, — мрачно сказал Полетайка. — Считай, уже в бегах! — кивнул Кононов. — Темноты дождемся и подорвем. Есть у меня один подвальчик теплый на примете.