Голова раскалывалась от звона стаканов, гомона голосов, потом все затихало, словно он проваливался куда-то, потом голоса появлялись опять, и в ушах больно отдавались обрывки блатной песни, и опять он впадал в забытье, а очнувшись, отхаркивал черные запекшиеся сгустки крови из отбитых легких и потом уже не слышал ничего. Придя в сознание, он долго, целую вечность, полз через весь барак к своему месту на нарах, задыхался от удушливого кашля, от жестоких болей в надломленных ребрах, в раскалывающейся надвое пояснице. На нары вползти он не смог и просидел до утра на полу, уткнувшись головой в деревянную стойку. Перед самым подъемом он с трудом поднялся, вышел из барака, долго тер лицо и виски обжигающим снегом, дождался своей колонны и вместе со всеми прошел через вахту на рабочий двор. Он решил, что лучше сдохнет в лесу, чем еще раз увидит ухмыляющуюся рожу Сала. ...Пила валилась из рук, и бригадир, который сначала делал вид, что не замечает Алексея, подошел и негромко сказал: — Иди к кострожогам. Долгова замени. Скажи — я велел. Алексей кивнул и пошел к ложбинке, где жгли костры. Долгов ныл, плевался, кричал, что Алексей «сунул» бригадиру за легкую работенку, а с него, Долгова, взятки гладки, но после съема он пробьется в санчасть, и его освободят от общих вчистую. С тем и ушел. Алексей сел у костра, закурил и принялся подбрасывать в огонь лежащие в куче ветки. Выбирал те, что потоньше. На толстые хлысты сил не было. Так и прокурил, то надсадно кашляя, то придремывая, до съема, сунулся за очередной сигаретой и увидел, что пачка пуста, смял, кинул в догорающий костер, а когда колонна прошла через вахту, направился не как другие, в барак, а к ларьку. — Сигарет бы мне, Зоя, — встал он перед прилавком. Зойка взглянула на его лицо и ахнула: — Били?! Ах, падлы! Бушлат-то, бушлат! Как в луже валялся! Ногами били? — Сигареты давай. — Алексей положил деньги на прилавок и закашлялся. — Небось все на одного?! Дешевки! — не унималась Зойка. — И рубаха вся в крови! — Цвет зари! — усмехнулся разбитыми губами Алексей. — Брусничный. Самый модный! — Ладно тебе! «Модный»! — отмахнулась Зойка и, перегнувшись через прилавок, зашептала: — Завтра, как за зону выйдешь, прямиком ко мне. С бригадиром я договорюсь. Он у меня вот где сидит! — Она похлопала ладонью по карману замусоленной куртки. — Дворец мой тебе каждый укажет. Я тебя чаем отпою с облепиховым вареньем. Вмиг кашель сойдет! И цвет твой модный постираю. Слышишь? Алексей молча кивнул. — И без туфты чтобы! Я ждать буду! И вот еще что... Ты норов свой пока в карман спрячь. Недотымкам этим саловским на глаза не лезь. Могут ночью пером пощупать, а у тебя силенок сейчас кот наплакал! — И, увидев кого-то за спиной Алексея, хрипло закричала: — Ну че стоишь? Кино тебе здесь? Взял курево и отваливай! Алексей послушно повернулся и поплелся в барак. Ночь он не спал, перемогался, прислушивался, не остановится ли кто-нибудь у его места на нарах, к рассвету не выдержал и задремал. Но кое-как, вполуха — так, что слышал все, что происходит в бараке. Но подъем не проспал, дождался, когда работяги потянулись к столовой, надел бахилы и бушлат и подоспел к вахте в самый раз: колонна строилась на выход. Через час-полтора после начала работы Алексея отозвал бригадир и сказал: — Чеши, куда собрался, но чтоб к съему — как штык здесь! Алексей выждал еще немного и, проваливаясь в рыхлом, подтаявшем уже снегу, пошел к дороге. ...Он стоял на пороге и оглядывал комнату: стол, накрытый цветной клеенкой, кружевную салфетку на комоде, кровать под пикейным покрывалом с горой подушек, занавески с подзорами на окнах. Все накрахмаленное, ослепительно белое, давным-давно позабытое. — Ну что столбом встал? — Зойка шла навстречу, непривычная без белой своей куртки, словно бы выше ростом, совсем еще молодая, в платье с короткими рукавами и вырезом на груди. — У меня таз с водой уже час на плите бурлит. Скидывай свое барахло! Алексей снял бушлат, стянул через голову верхнюю рубаху и остановился в нерешительности. — Все скидывай! — распорядилась Зойка. — Исподнее тоже! Небось чернее грязи! Ну чего уставился! Сто раз тебе говорить: вода выкипает! Да ты никак застыдился? Господи! Мужиков я голых не видела! Или застудиться боишься? Вроде у меня тепло. Погоди-ка! Она сдернула с постели покрывало, раскидала в изголовье подушки, откинула одеяло: — Раздевайся и ложись. А барахлишко свое на пол кидай. Я сейчас! И пошла к дверям. Алексей торопливо, путаясь в штанинах, разделся и лег, натянув одеяло до подбородка. И вовремя! Зойка вошла уже в халате, и видно было, что надет он на голое тело, связала в узел Алексеевы вещички, став над кроватью, усмехаясь, сказала: — Не согрела я тебе постель. В холодную мужика уложила. Ничего, потерпи! И, забрав узел, вышла из комнаты. Алексей повернулся к стене, умащивая поудобней подушку под головой, и увидел в углу простыни черные буквы: «ИТУ» и номер. «Простыни-то казенные! — догадался Алексей. — ИТУ — исправительно-трудовое учреждение, а по-простому если — лагерь. А номер — это инвентарь значит! От прежнего муженька, наверное, остались, их бы сдать полагалось; а она наплевала и пользуется!» Штамп и номер на простыне напомнили ему пэтэушное белье в общежитии. Такие же здоровые штемпеля ставили. Здесь хоть в углу, а там — где попало! Он улыбнулся своим воспоминаниям и заснул. Проснулся он оттого, что кто-то гладил горячей ладонью его синяки и ушибы, потом над самым ухом услышал прерывистый голос Зойки: — Измордовали-то как! Ах, зверье!.. Ничего, заживет... Ты молодой... Молоденький совсем... Все еще в полусне, он повернулся и ощутил всю тяжесть ее сильного тела, а она все крепче и крепче обнимала его, короткими быстрыми поцелуями касаясь его избитого тела. — Синяки-то, синяки какие... Господи! Собаку так не бьют! Бедненький ты мой!.. Мальчишечка! В голосе ее, в движении рук появилось вдруг такое, никогда не изведанное им, отчего кровь прилила к голове, он сам потянулся к ней, как слепой тычась головой в ее голую грудь, а она все сильней и сильней прижимала его к себе и, задыхаясь, повторяла, как молитву: — Тебе это впервой, да? Впервой?! Ах ты, звереныш маленький! Не торопись... Не торопись... Я научу... Вот так! Вот так!.. Потом он, потрясенный, лежал рядом с ней, а она, гордая, грешная, по-матерински счастливая, прижимала его голову к своей груди и шептала: — Тебе в первый-то раз другая бы нужна... Не лагерная дешевка... Господи! Сколько у меня мужиков перебывало — не сосчитать! А все равно, веришь, ты как самый первый! Это надо же! Удивляясь, она смеялась, хрипловато и негромко, и снова прижималась к нему, гладила по коротко остриженной голове, обхватив ладонями лицо, вглядывалась в глаза и говорила, говорила не переставая: — Мне бы стыдиться, а я радуюсь! Счастливая какая-то... А отчего — не пойму! Всякого перевидала, а вот поди же! Счастливая! — И вдруг спохватилась: — Пора тебе! А то до съема не успеешь. Сейчас я твое шмотье принесу. Высохло все давно! Она соскочила с постели, накинула халат, вышла из комнаты и тут же вернулась с вещами Алексея. Он торопливо одевался, а она смотрела на него и будто сама с собой разговаривала: — Не покормила мужика. Так голодный и уйдет. Баланду свою хлебать будет! — И вдруг схватилась за голову: — Алеша! — Что? — застегивал бушлат Алексей. — Как же ты с саловской кодлой разбираться будешь? — А чего с ней разбираться? — нахмурился Алексей. — Разбирались уже. Хватит. — Ох, не знаешь ты их! Ох, не знаешь! — завздыхала Зойка. — А если порежут? — Не порежут, — мотнул головой Алексей. А в «шестерках» у них бегать не буду. Не дождутся! — Отчаянный ты! — не то осуждая, не то гордясь им, сказала Зойка. — Какой есть, — угрюмо ответил Алексей. — Побежал я. Помолчал и, краснея, выдавил: — Спасибо тебе. — Золотце ты мое!.. — прижалась к нему Зойка. — Тебе спасибо. Хоть часок за человека себя посчитала! — А ты что, не человек? — вскинулся Алексей. — Какой я человек — усмехнулась Зойка и с вызовом выкрикнула: — Дешевка я! Подстилка поселковая! Прости господи, понял? А ты думал кто?! Святая? — Святая, — кивнул Алексей и вышел. ...Лагерные «параши» разносятся быстро. Кто-то из зеков прослышал, что блатные то ли играли на Алешку Рыскалова в карты, то ли просто на своем толковище решили его «замочить» и тянули на спичках, кому выпадет идти к нему с финкой. Когда Алексей после ужина вошел в барак, понял сразу: что-то против него готовится. Соседи по нарам в глаза не смотрели: боялись расспросов, а, не дай бог, проговоришься — пощады от блатных не жди. Не раскрывай варежку, когда не просят! Но некоторые быстрые взгляды Алексей ловил — то сочувственные, то боязливо-любопытные, а то и откровенно враждебные: мол, не переломился, если бы поползал на животе перед Салом. Зато жил бы в бараке как у Христа за пазухой! Нашел перед кем хвост поднимать! Не таких фраеров ломали! Только ближайший его сосед, обросший седой щетиной Хачик Мирзоянц, делая вид, что взбивает свой тощий матрас, негромко посоветовал: — Просись в ШИЗО, Алеша. — В изолятор? — не оборачиваясь, переспросил Алексей. — Вертухаю поплакаться, мордобой учинить? — Зато спать спокойно будешь, — косясь по сторонам, сказал Хачик. — И здесь высплюсь, — растянулся на нарах Алексей. — Смотри! — покачал головой Хачик, вздохнул и замолчал. Барак постепенно затихал. Кто-то еще надсадно кашлял, кто-то покуривал припрятанный под матрасом «бычок», и махорочный дымок тянулся вверх, под низкий барачный потолок. Алексей поднялся с нар, скинул с себя бушлат, свернул его и положил на нары, накинув сверху одеяло. В полутьме, если не очень приглядываться, человек с головой укрылся. Сам Алексей лег на пол с другой стороны, сунув под голову шапку. Лежать было неудобно, жестко и холодно, но Алексей терпел. Барак спал. Со стонами, всхлипами, бормотаньем, хрипом забитых махорочной пылью легких, но не в силах ни откашляться, ни повернуться на другой бок, кутаясь в рванье, сберегая вонючее тепло, обессиленно спали раздавленные непомерно тяжелой работой люди. Тогда-то и услышал Алексей, как из глубины барака, где отвоевали себе самый лучший угол блатные, чьи-то осторожные шаги. Зек, с трудом пробудившийся от необходимости сходить по малой нужде, к параше так не идет. Его качает со сна из стороны в сторону, как пьяного, и громко стучат надетые на босую ногу бахилы. Этот же шел, ступая по-звериному легко и неслышно, и не понять было, босой ли он идет или на ногах у него разношенные, но крепкие еще, хорошо смазанные солидолом рабочие ботинки. «Босой», — определил Алексей, увидев ноги человека, остановившегося у его места на нарах. Лежа на полу, лица его различить Алексей не мог, так же как и не видел ножа в руках у подошедшего человека. Остро отточенное лезвие финки он увидел лишь тогда, когда человек поднял руку для замаха и с силой ударил в то место под одеялом, где должна была находиться грудь спящего на нарах человека. Алексей услышал хруст сукна на бушлате и понял, что человек с финкой решил действовать наверняка. Он не резал лежащего, а колол. Колол, точно рассчитав то место, где находится сердце. Потом Алексей услышал крадущиеся шаги и, приоткрыв глаза, увидел, как человек прошел мимо него и той же неслышной звериной поступью направился в угол барака, который занимали блатные. А кругом было тихо, только бормотали и вскрикивали во сне спящие кругом люди. Никто ничего не видел и не слышал. А если и видел, то промолчит. Таков лагерный закон!