— По всему выходит, так, — согласился Савельев. — Но после этого Спицын полтора года летал на линиях гражданской авиации. Пилотом. Полтора года! — Курнашов поднял палец, требуя внимания. — Потом переучивался, получил другую специальность, работал. Почему же теперь карты на его столе? — Да... — задумался Савельев. — Шлемофон и ларинги — это понятно. Память! А вот карты... — И навигационная линейка! — напомнил Костров. Савельев кивнул, давая понять, что не забыл об этом, и продолжал рассуждать вслух: — Полетные карты летчики обязаны сдавать после каждого вылета. Кроме того, карты эти со всеми нужными обозначениями, с проложенным курсом. Работать над ними с линейкой? Не вижу смысла! — Следовательно? — выжидающе смотрит на него Курнашов. — По прямой логике — карты свежие, недавно приобретенные, — решительно говорит Савельев. — И прокладывается на них новый, неизвестный нам курс. — Зачем? — опять поднял голову Курнашов. — Своего рода ностальгия? Воспоминания о прошлом, воображаемые полеты, тоска летчика по небу? Возможно такое? — В принципе возможно, — согласно кивнул головой Савельев. — Но в данном случае... — Что замолчали? Продолжайте! — сощурился Курнашов. — Было бы возможным, если бы не операция «Свадьба» и все, что нам о ней известно, — заключил Савельев. — Предполагаете использование Спицына по бывшей его профессии? — спросил Курнашов. — Да, — твердо ответил Савельев. — Поэтому его Конспиративная кличка — Шофер. Обратите внимание, даже в разговорах между собой они избегают называть его летчиком. Только Шофер! Оберегают от любых подозрений. — А летчики, как известно, летают не на метле! — заметил молчавший до сих пор Костров. — А если без метафор? — быстро обернулся к нему Курнашов. — Захват самолета, — ответил Костров. — Скорее, угон, — поправил его Курнашов. — Захват самолета производится обычно в воздухе с целью принудить пилотов изменить курс. Здесь, как мне кажется, предусмотрен иной вариант. Летчик задействован не случайно. Если вы помните, Техник назвал его «главной фигурой». И теперь понятно почему! — Все это так... — подумав, сказал Савельев. — Но одному вести самолет? Да еще через границу? — Смотря через какую границу. И какой самолет, — возразил Курнашов. — Граница может быть дальней, может быть близкой. От какого пункта считать? И самолет тоже — больше или меньше. А Спицын летал практически на всех типах самолетов. Включая «Ан-2»! — На «Ан-2» через границу? — продолжал сомневаться Савельев. — Еще раз повторяю: нам неизвестно, на каком расстоянии от границы намечено проведение «Свадьбы», — терпеливо разъяснил Курнашов. — Нам многое пока неизвестно! Но то, что Спицын летчик, дает право предположить обсуждаемый вариант. Вы не согласны? — Время поджимает, Сергей Павлович! — вздохнул Савельев. — А я что же, по-вашему? Вне времени живу? — помрачнел Курнашов. — На меня два фактора жмут: время и руководство. Курнашов поднялся из-за стола, прошелся по кабинету и остановился перед Савельевым. — Всё на сегодня, — сказал он, дождался, когда сотрудники выйдут из кабинета, подошел к окну и тщательней, чем обычно, принялся протирать стекла очков. Стас появился на вокзале за пять минут до прихода нужного ему поезда. Вошел не через главный вход, а с той стороны, где расположены платформы пригородных электричек. Перед тем как пройти туда, он обошел все стоящие у вокзала автомашины, приглядываясь к номерам и антеннам, ничего подозрительного не заметил и вышел на перрон. Встречающих было немного: очень уж рано приходил поезд. Стояли несколько носильщиков с тележками, томился в ожидании какой-то паренек с букетом полуувядших цветов — купил, видно, накануне вечером, — прохаживались еще несколько мужчин и женщин, парами и в одиночку, но никто из них Стаса не насторожил — люди как люди. Когда подошел поезд, все они заторопились каждый к своему вагону — Стас успел заметить, что паренек с цветами встречал какую-то по-южному загоревшую девушку, потом увидел Черного, который не выходил, а вываливался из вагона, прижимая к груди бочонок с вином, и заспешил к нему. — Первый, я — Четвертый! Я — Четвертый! — послышался взволнованный голос Лаврикова в динамике переговорного устройства. — Первый слушает, — переключил связь на себя Курнашов. — Что у вас? — Командированный в дым пьян! Еле на ногах держится! Боюсь, прихватит милиция! — Не вмешиваться! — приказал Курнашов. — А если он с игрушкой? — Повторяю: не вмешиваться. Себя не обнаруживать. Объект из вида не терять. — Вас понял. Конец связи. — Ты что же делаешь, сука?! — Стас подхватил Черного под руку и потащил в дальний конец платформы. Черный с трудом передвигал ноги, но бочонок держал крепко, даже пытался произнести что-то. Стас доволок его до ступенек, придерживая свободной рукой за шиворот, спустил вниз и потащил под арку ворот, выходящих на боковую улицу. Прислонив Черного к стене дома, он выбежал чуть ли не на середину проезжей части и, увидев зеленый огонек такси, поднял руку. Пронзительно завизжали тормоза, шофер рывком распахнул дверцы, собираясь высказать Стасу все, что он о нем думает, но тот опередил его: — Извини, шеф! Расходы беру на себя. Корешу плохо! Втащил Черного в машину и крикнул охрипшим вдруг голосом: — Гони, шеф! Пятера сверху! И когда такси рвануло с места, облегченно откинулся на спинку сиденья. В это раннее утро улицы были еще пустынны, и таксист, смена которого кончалась, гнал машину с недозволенной скоростью. Стас сидел рядом с Черным, вытирал пот со лба, приходил в себя. Он не мог видеть, что за ними неотступно следует видавший виды «Запорожец», а за рулем сидит тот самый парень, которого Стас приметил на перроне вокзала. «Запорожец» шел на таком расстоянии, что сидящего за рулем разглядеть было невозможно, и шофер такси, нет-нет да и посматривающий в боковое зеркальце, мог только удивляться тому, откуда берутся силы у такой маломощной на вид тачки. — Что он делает?! Черт бы его побрал!.. — услышал Курнашов голос Лаврикова. — Что случилось, Четвертый? — Гаишник их остановил! Таксер скорость превысил! Если этот пьяный охламон сдуру побежит, задержат обоих! — Спокойней, Четвертый! Где находитесь? — Угол Красных Командиров и площади Труда. — Связываюсь с ГАИ. — Первый! Первый! Я — Четвертый. — Первый слушает. — Обошлось! Следуют по направлению к больнице. Сейчас я их достану! — Запрещаю! Гонщик мог видеть вас на вокзале. Передавайте объект «восьмерке». — Вас понял. Конец связи. Когда Стас, сдав смену, увел с собой проспавшегося Черного, в больницу явились с проверкой представители «Котлонадзора». Одна из них, немолодая уже женщина в очках, пошла со сменщиком Стаса проверять трубы отопления, а двое мужчин занялись котельной. Проверка длилась недолго, час с небольшим, давление в котлах оказалось нормальным, трубы в порядке, проверяющие подписали акт, вручили копию сменщику Стаса и ушли. Узнав об этом на следующее утро, Стас поначалу заволновался, внимательно перечитал акт, долго разглядывал печать и подписи, а когда сменщик ушел, кинулся в дальний угол котельной, раскидал груду ветоши у стены, вынул два кирпича из кладки и облегченно вздохнул: завернутый в промасленную суконку пистолет был на месте. Патроны тоже. Сестра Галины Прокофьевны Спицыной жила в Ярославле. Переехала она туда со своим вторым мужем — первого похоронила, — из писем ее Галина Прокофьевна знала, что живут они дружно, Сима работает на заводе «Луч», стоит у станка, муж трудится там же, в заводском КБ. Галина Прокофьевна никогда его не видела, знала лишь, что зовут его Владимир Николаевич, фамилия его — Болдырев, не очень уже молод, но вполне еще крепкий мужчина, нрава доброго и веселого. Сестры все собирались повидаться, давно пора было, но то Спицыных из-за неуживчивого характера главы семьи мотало из одного города в другой, то у Болдыревых не совпадали отпуска, а порознь они ехать не хотели, и встретиться за долгие эти годы им так и не удалось. И вдруг телеграмма: «Володя едет командировку обязательно зайдет познакомиться целую крепко Серафима». Родственник приезжал в самое неподходящее время! Галина Прокофьевна сестру в свои семейные неурядицы не посвящала, наоборот, писала, что живут они хорошо, муж работает по своей специальности, дочь учится. Да и как она могла написать ей про развод, уход мужа, его возвращение? Тогда надо было писать и о причине, о том, как мучается она, оттого что бессильна отговорить мужа, а друг без друга они не могут — целую жизнь вместе! Рассказывать ли новому родственнику обо всем или промолчать, Галина Прокофьевна еще не решила. И что рассказывать, если на все ее расспросы муж отвечает одно: «Твое дело быть готовой, остальное тебя не касается!» Не знала она и того, как Григорий встретит приехавшего. Сама на пределе, а про Гришу говорить нечего! Дергается весь, порошки какие-то глотает, сутками его дома нет, а попробуй спроси, где его носит! Нагрубит гостю, стыда потом не оберешься! Но, волнуясь за исход этой встречи и боясь ее, Галина Прокофьевна ждала мужа сестры с нетерпением. Все-таки свой человек, самостоятельный, как писала сестра, не какой-нибудь Алик или этот Леня. Поговорить бы с ним по-родственному, открыть, что наболело, — сразу полегчало бы! Но Гриша предупреждал, чтоб никому ни полслова. И Вику стращал, чтоб в школе не проговорилась. Значит, боится чего-то? Что же они такое надумали, господи?! Голова кругом идет! Скорей бы он, что ли, приезжал, этот новый родственник! Владимир Николаевич Болдырев появился в доме у Спицыных на следующий день к вечеру. Вика ушла к подруге делать уроки, хозяин дома тоже отсутствовал. Утром за ним зашел незнакомый Галине Прокофьевне человек — коренастый, с толстой шеей и золотым зубом, а с ним второй — высокий, худой, черный, в глаза не смотрит, все по сторонам зыркает. Гриша быстро собрался, сказал, что к вечеру вернется, и вот гость уже в доме, а его до сих пор нет! Галина Прокофьевна захлопотала вокруг родича, провела его в комнату, усадила за стол и побежала в кухню. Владимир Николаевич напрасно уговаривал ее не затевать с ужином, сказал, что не так давно ел, семинар, на который он приехал, поздно закончился, а раньше пообедать было недосуг. Но Галина Прокофьевна и слышать ничего не хотела, занялась чаем, извинившись, что оставляет гостя одного в комнате. Потом они сидели за столом, чаевничали, Владимир Николаевич рассказывал ей о Ярославле, об их житье-бытье там, передал подарок — брошку из финифти. Галина Прокофьевна растрогалась, поплакала вволю и, сама того не замечая, поведала гостю о всех своих горестях. Владимир Николаевич слушал ее с участием, молча, спросил только, когда они собираются отбывать. Галина Прокофьевна ответила, что ничегошеньки не знает и похожи они с Викой на слепых котят в корзинке, которых везут неведомо куда, Владимир тихонько посмеялся и сказал, что уж больно большая нужна корзина, под лавкой не провезешь. На это Галина Прокофьевна, тоже усмешливо, заявила, что лавки, мол, в поезде, а Гриша говорит про самолет, не иначе как в багаж сдаст! Потом спохватилась и стала просить Володю — она его уже так называла, — чтобы он, не дай бог, не вздумал говорить с Григорием об их отъезде, а то получится, что она жаловалась на мужа и рассказала гостю то, о чем говорить ей строго-настрого запрещено. Владимир Николаевич успокоил ее, дал ей телефон гостиницы, где остановился, просил звонить, если вдруг потребуется его помощь, пожалел, что не дождался Григория, и откланялся.