Но все сразу стало лучше, когда она тронулась, и первые несколько миль, пока она выезжала из города и двигалась в сторону Бевхэма, дались ей легко, потому что все вокруг было знакомо и она могла не думать о том, куда на самом деле направляется. Но потом начались новые места. Навигатор разворачивал ее то налево, то направо, потом на круговой дороге подсказывал то один, то другой съезд, дальше, после перекрестка, сказал «двигаться вперед еще четыре мили», и все это время она держалась за руль мертвой хваткой, как будто на самом деле боялась, что он может сорваться с крепления. Обычно она водила абсолютно спокойно и довольно профессионально, но сейчас чувствовала себя так, будто представляет опасность для всех вокруг, а еще будто любой может увидеть ее в окне машины и понять, кто она и почему едет по этой дороге. Знаки начали появляться за несколько миль до тюрьмы. На них могло бы быть написано «Центр переработки», или «Больница», или «Крематорий», но нет. И когда она сделала последний поворот на короткую дорогу, то увидела белые буквы на черном фоне. «Королевская тюрьма Леверуорт». Она остановилась на обочине и вышла. Ее тошнило. Она стала хватать ртом холодный воздух. У нее сдавило грудь и снова закружилась голова. Мимо проехали несколько других машин. Она оперлась на открытую дверь. После такого ей стоило сдаться и поехать назад. Она не справится с этим. Не справится с ним. Ее не пугала тюрьма сама по себе. Тюрьма ничего не значила. На нее не нападут, ее не обидят. Они имели дело с такими же обычными людьми, с такими же женщинами. С детьми. Но он. Ли Рассон. Последний человек на всем белом свете, который — она это знала — видел Кимберли живой, и последний, кто видел ее мертвой. Это она тоже знала. Она согнулась и выплюнула сгусток слюны на землю. Почему она так упорствовала в том, что это нужно сделать? Откуда в ней эта одержимость? В письме было сказано, что ее обыщут, и она думала, что это ее не покоробит, — это необходимо, и скрывать ей нечего. Но это ее покоробило, заставило почувствовать, будто у нее номер вместо имени, будто она осквернена, раздета. Секунда — и сенсор в руках надзирателя прошелся по ней вверх и вниз, потом спереди и сзади, а теперь руки, и повернитесь, в другую сторону, пожалуйста, спасибо. Можете проходить. Она ничего с собой не принесла. Она видела список, что можно и нельзя проносить в тюрьму, но ей не пришло в голову в него заглянуть. А сейчас она видела женщин с журналами, конфетами и плитками шоколада и почувствовала вину. Злость. Это было ужасно глупо. Тут было очень шумно, металлические стулья царапали голый пол и гремели, повсюду звучали голоса детей и их топот, когда они вбегали в дверь позади нее. Она посмотрела на свои руки, лежащие на коленях, на пластиковую крышку стола, на пол, себе на ноги. Она не могла смотреть ни на кого из них и даже не пыталась смотреть на него, а он подходил к ней. В помещении стоял запах — средство для мытья полов и еще что-то, что она не могла различить. Пот? Страх? Стул напротив нее отодвинулся, и она увидела, как свет из окна за ним закрыло тело. Руки на столе. Руки. — Добрый день, — сказал он, — Мэрион. Она обратила внимание на кисти. Квадратно подстриженные ногти. Чистые. Толстые короткие пальцы. Волосы с тыльной стороны, как будто это какой-то маленький зверек. Руки. Как он убил ее? Своими руками? — Все в порядке. — Он говорил тихо. — Я не кусаюсь. На самом деле я очень рад видеть тебя. Мэрион. Она резко вдохнула и быстро подняла глаза, и он смотрел прямо в ее лицо, в ее глаза; она никуда не могла деться от его взгляда. Лицо было обрюзгшее. На челюсти и подбородке лежала тень. Волосы короткие и седеющие. Ничего интересного, или неожиданного, или необычного, или примечательного. Такое лицо можно увидеть где угодно. Глаза бледные. Серо-зеленые, с прожилками, как на мраморе. Маленькие свинячьи глазки, но они глядели и глядели. Не мигали, не сходили с ее лица. Он улыбнулся. У него были плохие зубы. Она отвернулась. — Спасибо, что пришла, Мэрион. Я ценю это. Наверняка было непросто. Улыбка. — Слушай, я понимаю, зачем. Ты меня не побеспокоила, я рад, что ты здесь, потому что я могу сказать это тебе в лицо. Посмотри на меня, Мэрион. Она посмотрела. — Спасибо. Я не монстр, Мэрион, но я знаю, что сделал, и меня наказали за это, и, конечно, правильно. Это нехорошо, но это правильно. Он дробил пальцами по столу, барабанил ими и барабанил, быстрее и быстрее, но не сводил взгляда с ее лица. Потом он резко остановился. — Я хочу, чтобы ты выслушала меня, Мэрион, потому что у нас больше не будет такого шанса. Ты сюда больше не придешь, я это знаю, ведь зачем? Я должен воспользоваться своим шансом. Слушай. Рассон так внезапно подался вперед, что она чуть не опрокинула свой стул, отшатнувшись. Краем глаза она заметила охранников, которые посмотрели в их сторону. — Я не убивал твою дочь. Я не убивал Кимберли. — Он почти шептал, его слова с шипением вырывались из некрепко стиснутых зубов вместе с несвежим дыханием. — Беру тебя в свидетели, Мэрион. Я делал дурные вещи, хотя я не дурной человек. Не важно, как я дошел до этого, но так вышло. И то, что ты слышишь, — это чистая правда. Я знаю, что ты думаешь, и знаю, во что веришь, и, понимаешь, я не виню тебя за это, потому что на твоем месте я, наверное, верил бы в то же самое. Сейчас я хочу кое-что тебе сказать, и сказать прямо. Я не убивал твою дочь. И ты должна поверить мне, Мэрион. Потому что пока ты этого не сделаешь, тебе не будет покоя. А потом Ли Рассон улыбнулся. В нескольких милях от тюрьмы она увидела придорожное кафе. Тут пахло подогретой жареной едой, а на красных пластиковых скамьях сидела пара водителей грузовиков. Они даже не взглянули в ее сторону. Она взяла себе чашку чая и кусок кофейного пирога. Чай был крепкий, горячий и свежий, а пирог сухой, с застывшей помадкой сверху. Машины одна за другой пролетали мимо за пеленой проливного дождя, который, должно быть, начался, пока она была в тюрьме. Она не могла выкинуть глаза Рассона, или его лицо, или его голос, или его руки, или его одежду — все, что с ним связано, — из своей головы. Он был словно прикрепленный на кнопку постер, и куда бы она ни смотрела, он появлялся у нее перед глазами. Она собиралась противостоять ему. Она собиралась потребовать от него правды, потребовать признания в убийстве Кимберли. Чтобы он сказал, где бросил ее тело. Вместо этого он перехватил контроль. Он не казался встревоженным или испуганным. Он сказал, что не убивал Кимберли, как мог бы сообщить, что не смотрел вчера вечером новости по телевизору, и, глядя своими бледными глазами прямо ей в лицо, настаивал, чтобы она поверила ему. И она поверила? Она отхлебнула чая, который был таким горячим, что ошпарил ей язык, зато взбодрил. Поверила? Да. Каким-то образом ему удалось убедить ее. Он в большей или меньшей мере признал другие свои ужасные преступления, но хотел, чтобы она узнала из его собственных уст, что он не виновен в убийстве Кимберли и понятия не имеет, что с ней случилось, и уж точно не знает, мертва она или нет. Она вскочила с места. Нет. Он не сказал, что он понятия не имеет, что с ней случилось, или что не знает, действительно ли она мертва. Он сказал, что не убивал ее. Но в таком случае он обязательно должен был сказать ей, что вообще ничего не знает о ее исчезновении? Но он этого не сказал. У нее голова шла кругом. Она просидела на одном месте почти час, допила одну чашку чая, и заказала вторую, и даже доела свой картонный пирог, прокручивая в голове все, что сказал ей Ли Рассон. Но когда она, наконец, ушла из кафе, в голове у нее яснее не стало и она не продвинулась вперед ни на шаг. Она ничего не достигла, и, удивительным образом, вся эта ситуация заставила ее почувствовать, будто это она в чем-то виновата. Она ушла из тюрьмы со смутным ощущением вины, но, не считая этого, она ушла с пустыми руками. Тридцать девять Кирсти вышла вместе с ним на улицу, когда он собрался уходить тем утром, и сказала ему еще четыре слова, очень тихо, как будто окончательно решила про себя, что, если это имеет какое-то отношение к смерти Сэнди, она обязана рассказать. А если нет, то никакого вреда не будет. И она знала Саймона. Он будет обращаться с этой информацией осторожно, не будет упоминать к месту и не к месту, не будет трезвонить, не будет докапываться и предъявлять кому-то претензии. Он проснулся около четырех. Буря ревела снаружи, ветер сотрясал дом. Последнее, что он сделал перед тем, как лег в постель, — это повторил про себя эти четыре слова. Потом он прочел пару глав из любимого романа Ивлина Во и заснул. Слова должны были осесть у него в подсознании. С утра он будет знать, что делать. Если вообще что-то нужно делать. В четыре часа утра он понял и также понял, что больше не заснет. Он встал, сделал себе крепкого кофе, взял блокнот и составил список из отдельных слов. Потом принял душ, проверил почту и открыл файлы Кимберли Стилл. Буря куда-то довольно внезапно умчалась, как часто бывает в этих краях, и забрала вместе с собою облака, оставив островитянам один из редких, сверкающих и блестящих, как сахарный леденец, дней поздней осени. Море окаймлялось пеной, набегая на берег приливом. Он подошел к пабу в самом начале девятого, но из трубы уже шел дым. Свет горел. Зайти ему сейчас, когда есть шанс нарваться на Лорну, или подождать, хотя скоро может прийти первый паром с товарами? Ему нужно было поймать Йена в одиночестве, и чтобы некоторое время никто не появлялся. Какова будет его реакция на то, что он собирался сказать, и на те вопросы, которые он собирался задать, предположить было невозможно. Он подождал в машине, пока не увидел какое-то движение в окне паба. Если Лорна там, Саймон уже придумал повод, зачем он приехал так рано, но, когда он постучал в дверь, мужчина открыл ему сам, широко распахнув ее. Стало понятно, что пока он один. — Доброе утро, Саймон. Налить я тебе пока не могу, но есть свежий кофе. Казалось, он не удивился, увидев его здесь так рано. — Спасибо, было бы отлично. Я был на другой стороне, пытался поймать сигнал. Он сел за стол в дальнем углу паба. Йен принес две кружки кофе, молоко и сливки и присел. Значит, Саймону не нужно было просить его остаться. — Это замечательное время дня, ты знаешь, с пяти утра где-то до половины восьмого. Мне нужно сделать кучу всего, но я могу делать все это в одиночку, и никто меня не трогает. — О. Извини, Йен. Йен махнул на него рукой. — Да я не про тебя. — А Лорна так рано не встает? — Лорна сейчас в Глазго у своей семьи. Он положил сахара себе в кружку. С Саймоном глазами не встречался. Саймон спокойно ждал, попивая свой горячий кофе. Это была специальная техника, и он понимал, что уже использует ее — он перешел в режим допроса. Йен все еще не смотрел на него. — Парома не будет еще час, ты в курсе? — В курсе. — Значит, ты на него не садишься. — Нет. — И долго ты еще планируешь оставаться? — Скоро поеду. Я почти закончил.