– Поняла что? Пьяная, она всегда начинала говорить с середины предложения. – Духовка. – Ее утомляла моя непонятливость. – Я точно знаю, что не включала ее в тот день. А окна? Я их не закрывала. Зачем? Высоко и выходят на улицу. Никто не залезет. – Зато через них можно позвать на помощь. – Вот именно. Глава 26 У соседей в саду играют дети: – Помогите, помогите! В играх крики о помощи звучат высоко, от настоящего страха кричат иначе. Кричали ли убитые Мэтти женщины? Те, которых он, как говорят, убил. О чем они думали в последние секунды? О чем молились? О чем сожалели? Что было у них на уме? Молили о пощаде? Или язык проглотили от ужаса? Сегодня я могу думать только об одном. Этот день на календаре обведен красной ручкой. Провожу по глазам ладонью, делаю глубокий вдох. На пять счетов вдох, на пять счетов выдох. Как учила Дженис. «Сосредоточься на ощущениях. Дыши, чтобы успокоиться». Чтобы отвлечься, подхожу к окну. В руке кружка с кофе, пар греет лицо. В соседском дворе резвятся двое, мальчик и девочка. Лет восьми-девяти. Мне было столько же, когда мы познакомились с Мэтти. Это внуки моей соседки. Белокурые, круглолицые. Пальто нараспашку, из рукавов свисают перчатки на резинках. Дети бегают друг за другом вокруг деревьев, смеются. – Ангелочки! – умилялась я. Их детская неиспорченность подкупала. – Такие милые… Дженис хмыкнула: – Я люблю их больше всего на свете, но это те еще дьяволята, Софи. Внешность обманчива. Сама знаю, хотя она не со зла. Я никогда публично не говорила о своих отношениях с Мэтти. Не давала журналистам себя фотографировать, ни с кем, кроме Дженис, не делилась. Да и ей рассказывала далеко не все. Слишком стыдно признаться. Она называет это «виной выжившего». Ошибается. Я не чувствую вины за то, что меня-то он не убил. Я виню себя за то, что сама сделала. И за то, что не сделала этого раньше. Вот почему мне так плохо. Когда мы только притирались друг к другу, Дженис убеждала меня, что нужно «обрести свой голос». Рассказать всем свою версию произошедшего. Она считала, что, если высказаться и люди услышат мою историю, это освободит меня, исцелит. Я так этого и не сделала, не посчитала себя вправе. Как я могла не знать? Почему не видела, что творится? Что, если бы действовала раньше? Делаю глоток кофе, чтобы исправить ошибки вчерашнего возлияния, успокоить раскалывающуюся голову. Вторник. Четыре тридцать. ««Завтра, завтра». Так тихими шагами жизнь ползет»[21]. – Помнишь ту поездку? – спрашиваю у мамы. – Ты решила, что Мэтти пытался тебя убить, и отказывалась ехать с ним в машине. – Ты меня винишь? – Себя. За то, что не видела правды. – А в чем была правда? – Не знаю. – Голос у нее тяжелый, как надгробная плита. Слышно, как позвякивают кубики льда в бокале. После обеда мама ленилась добавить лед. – Поездка была до или после пожара? – уточняю я. – Думаю, после. Не уверена… Все путается в голове. – И у меня. Никак не сложу кусочки пазла воедино. В то утро я собирала из тысячи деталек изображение Парламент-Хилл. Мозаику мне подарили на день рождения бабушка с дедушкой. На открытке идеальным бабушкиным почерком, не в пример моим каракулям, было выведено: «Развивай терпение и сосредоточенность». – Всегда об этом мечтала, а? – издевался Мэтти, пока я срывала оберточную бумагу. Кусочки были такие мелкие, что у меня ушел час только на то, чтобы собрать углы. – Не хочешь передохнуть, тыковка? Поехали со мной, оставим маму наедине с ее смешной книжкой да Седа. – Маркиза де Сада, – поправила мама, наигранно закатывая глаза. – К тому же книга не смешная, это классика. Она читала только «классику» и, вооружившись карандашом, отмечала лучшие абзацы. – Де Сад, да Сед… Какая разница? – Понимал бы, если бы брал в руки что-то толще газеты. – Ну да. Пошли, – позвала я Мэтти. – Душно здесь. Он засмеялся. – Брысь, оба, – скомандовала мама. – Куда едем? – спросила я, располагаясь на заднем сиденье. Пристегиваться в то время было не обязательно. Мэтти повернул ключ, мотор взревел. – Слышала, как рычит? Повеселимся, Софи? Не успела я ответить что-то остроумное, вроде того, что «Мини Купер» – это не «Феррари», как машина рванула вперед и покатилась под горку так быстро, что у меня дух захватило. – Господи, Мэтти! Какого черта! Он меня будто не слышал. Уставился в одну точку, глаза горят, руки крепко сжимают руль. Мы продолжали набирать скорость; стрелка спидометра взлетела, как прыгун с шестом. – Тормози! Я вжалась в спинку, вцепилась в ручку на дверце, костяшки пальцев побелели. В ушах оглушающе бился пульс. Мэтти бросил на меня быстрый взгляд, уголки его губ дернулись. – Не боишься, тыковка? Он брал меня на слабо. Не дождавшись ответа, стал выкручивать руль то влево, то вправо. Машину шатало по дороге, а меня бросало из стороны в сторону. – Вот это аттракцион! – Осторожно! По пешеходному переходу шла старушка с тросточкой. Три метра, два, один. Она подняла голову, в ужасе открыла рот и замерла. Мэтти не затормозил. Вместо этого развернул машину на сто восемьдесят градусов. Я больно ударилась головой о дверцу; череп раскалывался, в глазах замелькали искры. Мозг пульсировал. – Объехали! – Мэтти торжествовал, и его не волновало, что теперь мы ехали по встречке прямо в огромный грузовик. Водитель грузовика отчаянно жал на клаксон. – Боже! На уроках физики нам рассказывали, что сила – это масса, умноженная на ускорение. Мы двигались со скоростью восемьдесят километров в час, и при столкновении с грузовиком из нас с Мэтти получился бы кетчуп. Инстинктивно я закрыла лицо руками и зажмурилась. Раздался волчий, звериный, пронзительный крик. Это кричала я. Во рту пересохло, я все взмокла. В воздухе тошнотворно-сладко пахло бензином.