– Давай сбежим, – хлопнул он в ладоши. – Мне нужно одеться. Не шуми. Я сейчас спущусь. Вон стул. Не шевелись. Она одевалась молча; даже рукава блузки бесшумно скользнули по рукам. Казалось, все ее мысли были только о том, чтобы одеться. Отто лежал на кровати по диагонали, одно колено торчало из-под одеяла. Она быстро расчесала и заколола волосы, потянулась за сумочкой на комоде, потом решила ее оставить, положила ключи от дома в карман. Она достала из шкафа туфли, на цыпочках вышла из комнаты и на одно головокружительное мгновение ощутила какое-то запретное возбуждение. Четыре Они шли вниз по улице, быстро и тихо, как заговорщики, молчание нарушили, только когда свернули за угол и направились в сторону даунтауна Бруклина. – Куда мы идем? – спросил он. – Что в такое время открыто? – Я не знаю. Никогда не была здесь в этот час. Ты приехал на метро? – Нет, взял такси. Он высадил меня не на том углу, но я был слишком уставший, чтобы спорить. Дошел пешком до вашего дома. – Ты сказал Рут, куда едешь? – Нет. Я был в кино. Человек в соседнем кресле сказал, что я разговариваю сам с собой. Я ответил ему, чтобы он не перебивал, а он – что я порчу ему единственный выходной. Поэтому я ушел, взял такси и поехал в Бикфордс[8], там полно людей, которые разговаривают сами с собой. Господи! Посмотри на все эти бумажки на тротуарах. – Пожалуйста. Не говори со мной про мусор. Они дошли до перекрестка. С запада, надвигаясь на них с гулким стуком и механическим скрежетом, несся автобус. Он проехал на красный. Водитель сидел, сгорбившись и обхватив руль руками, его кисти свисали вниз, как бумажные. В салоне была только одна пассажирка, пожилая женщина с ослепительно белыми волосами. Она выглядела одновременно величественно и бессмысленно. – О чем она думает? – спросила Софи. – Ни о чем. Она спит. Загорелся зеленый, потом опять красный. Вокруг шуршала мятая упаковочная бумага и газеты. В конце квартала у окон забегаловки стояли несколько вялых фигур. Приблизившись, Софи увидела внутри двух мужчин, которые двигались довольно бодро, ополаскивая грубые белые чашки и начищая гриль. Люди снаружи просто стояли и смотрели. На другой стороне улицы, возле выхода из метро, толстый смуглый коротыш в маленькой черной шляпе уставился вниз на ливневку. Из-за неподвижности он походил на беженца, который доехал, докуда смог, а теперь не знает, что делать. – Они сейчас закроются, – сказал Чарли. Первоначальное воодушевление покинуло Софи. Охватила тревога. Вся левая рука болела. Возбуждение от контраста между ее прежней спокойной дружбой с Чарли как жены его делового партнера – ни вопросов, ни ответов – и нынешней ситуацией; от мысли о том, что Отто спит и знать ничего не знает, мысли, которая и вытолкнула ее из дома, – исчезло. Теперь всё это напоминало тягостный разговор гостей в тот поздний час, когда больше нечего сказать и ничего не осталось, кроме пепла в камине, посуды в раковине, сквозняка в комнате, возращения к обычной отчужденности. – Может, нам лучше вернуться, – сказала она. – Нет! Какой-нибудь отель наверняка открыт. Пойдем… посмотрим в Хайтс. – У тебя воротник загнулся, – сказала она, поворачиваясь к нему и надеясь направить его обратно этим будничным бытовым замечанием. Он, казалось, ее не услышал. Выглядел он взволнованным. Схватив ее за руку, он бубнил: – Пойдем, сейчас… Чарли был крупным мужчиной, ширококостным и основательным, но в то же время гибким и подвижным, как будто в центр его тела был встроен гироскоп. Ей всегда нравилась его походка – красивая, размашистая, одна нога легко ступает за другой. У него был приятный запах. Но сейчас она видела, чувствовала (он шел так близко), как он шаркает ногами. И пахнет какой-то несвежестью, как будто перегаром или застарелым потом. – После Бикфордса я пошел в бар, – сказал он. – И ввязался в спор. Софи споткнулась, и он тут же отпустил ее руку, как будто, споткнувшись, она потеряла право на его поддержку. Они пересекли Ливингстон и пошли в направлении Адамс-стрит. – Рядом со мной у стойки нарисовался мужик, – продолжал он. – Перед ним на барном стуле сидела шлюха, а он отирался вокруг нее и вещал про яхту. Она улыбалась как истинная леди, но спину держала слишком прямо, чтобы грудь вперед. Он рассказывал, мол, только что купил семнадцатифутовую лодку и собирается окрестить ее «Негром». Собирается написать название черными готическими буквами, а затем приплыть на ней в Оук-Блафс и пришвартоваться прямо в той гавани, куда все эти богатенькие цветные приезжают на лето. С другой стороны, сказал он, можно назвать лодку «Черномазый пидорас» и отправиться в Грейт-Саус-Бей, поближе к Огненному острову[9]. Я представился ему и даме – она пила имбирно-ржаное пиво через соломинку – и сказал, что у меня есть предложение получше. Отвали, сказал он. А я предложил ему назвать лодку «Американский мудак». Она нашла это имечко чудесным и так расхохоталась, что прямо рухнула на барную стойку, а он бросился убивать меня. Я выкрутил его жирную руку за спину, и тут охранники попросили меня покинуть помещение. Они вышли на Адамс-стрит. Далеко впереди Софи видела арку моста через Ист-Ривер. Вокруг возвышались офисные здания – грозные, похожие на огромных плотоядных зверей, погруженных в сон. – Там суд по семейным делам, – сказал Чарли, указывая вверх по улице. – Твой муж даже порог его не переступит. Слишком низкий уровень. А половина моих клиенток не вылезают из этих пропахших мочой кабинетов, сидят на сломанных стульях, пытаясь выбить лишние семь баксов в неделю из какого-нибудь нищего цветного пройдохи, чтобы прокормить десятерых детей, которых он бросил, потому что если будет на них тратиться, ему не хватит денег на выпивку, а без выпивки он завалит тесаком своих не менее жалких соседей. Вот и дождетесь! – Ты это о чем? – Да не ты. Я не про тебя, Софи. Не знаю, что я вообще несу. Но ей показалось, что он всё прекрасно осознавал. Он притворялся – в своей обычной манере. – Мы с Отто вместе учились в Колумбийском университете, ты знаешь. И даже в армии вместе служили. Мы почти всю жизнь вместе. Знаешь, что он сказал мне сегодня утром, когда я уходил? Он сказал: «Желаю удачи, приятель». А потом изрыгнул из себя эту отвратительную малюсенькую усмешку, которую довел до совершенства за последние десять лет. Я развернулся, он нажал на кнопку и приготовился диктовать поручения вошедшему секретарю. И вот стою я там и чувствую себя, как будто мне восемь, это мой первый день в лагере, и я описался в штаны, потому что какой-то мелкий живодер намотал королевскую змею вокруг моей шеи. Он замолчал и посмотрел на нее сверху вниз: – Ты сказала, тебя кот укусил? – Нам лучше перейти здесь. Да. Так я и сказала. – Не знал, что у тебя есть кот. Что за порода? Один из этих азиатских генетических уродцев за 700 баксов? – Эй, полегче на поворотах, – сказала она. – Что это там за штука? – Новый кооператив строят. – Так что с котом? – Это был бродячий кот, которого я решила накормить. И он укусил меня, встал на задние лапы и набросился. У меня мурашки по коже при мысли об этом. – Ты была у врача? – Нет. – Ты с ума сошла, Софи. Когда ты в последний раз делала прививку от столбняка? – Недавно. Заноза попала в ступню прошлым летом, и мне сделали укол. – Это ерунда. А тут совсем другое дело… – Не надо об этом. Кот не больной. – У бешенства инкубационный период до пяти лет. – КОТ НЕ БОЛЬНОЙ! – закричала она. – Вот, – она подняла руку, – это укус, просто укус! – Отто нужно поймать его и отнести ветеринару. Он точно скажет, – сказал он примиряющим тоном. – А теперь успокойся. – Боль пугает меня больше, чем смерть, – сказала Софи. – Я даже не хочу, чтобы мне давали болеутоляющее, потому что боюсь, что боль его победит. И тогда ничего не останется – кроме боли. Он рассмеялся, и она подумала, что он бесчеловечен. Потом тоже засмеялась. Из темных дверей почты вышел полицейский и медленно направился в их сторону. Чарли приобнял ее, они пересекли широкую улицу и свернули в переулок. – Почему я чувствую себя жуликом? – пробормотал он. – Какой смысл встречаться с Отто? – спросила она внезапно. – Ведь совершенно же незачем, правда? – Я хочу, чтобы он признал: произошло кое-что важное. Ты знала, что когда люди меняются медленно и бесповоротно и всё уже отмерло, единственный способ излечить их – это бомба в окно? Я не могу жить так, будто в мире ничего не поменялось. – Это ведь ты ушел, – сказала она. – Он даже не знает, что ты так себя чувствуешь. – Нет, не знает. И это его нравственный провал. У него действительно лицо красивого ребенка, подумала она, как и сказал Майк Гольштейн. Однажды, всего на мгновение, она увидела его таким, какой он есть – это было на лодке прошлым летом, в яркий замечательный день: голубые глаза широко распахнуты, он смотрит вверх на мачту с индикатором ветра, волосы выбелены летним солнцем, рот пухлый, крупный нос, – и подумала о путто[10] эпохи Ренессанса. – Смотри, вон что-то открытое, – сказала она. – В каком смысле нравственный провал? Он такой же, как и большинство людей. – Меня не волнует большинство. – Я думала, именно большинство тебя и волнует. – Не придирайся, – сказал он, открывая перед ней дверь и поторапливая зайти внутрь. – Боже, как я замерз. Тусклые лампочки лили оранжевый свет на обои «под кирпичную кладку». Где-то во мраке негромко играло радио, изредка потрескивая. Бармен – одна рука на барной стойке, другая – на полке напротив, ноги расставлены на всю ширину, – задрав голову, смотрел в безмолвный экран небольшого телевизора, подвешенного к потолку. – Это не Элис Фэй[11]? – спросила Софи. Бармен повернулся, чтобы взглянуть на нее. Улыбнулся: – Старая добрая Элис. Они заняли кабинку, но никто не подошел принять заказ. Чарли сказал, что больше всего ему сейчас хотелось бы трехминутное яйцо всмятку с кусочком масла внутри и чашку крепкого черного кофе. Это пожелание на утро, подумала Софи. Он сходил к бару и принес две бутылки датского пива.