Когда он сел, мужчина за соседним диванчиком шумно откашлялся. – Честность – мой Бог, – сказал Чарли. – Откровенно говоря, я бы не стал лгать даже Гитлеру. В знак согласия раздалось некое подобие женского стона. Софи заглянула в соседнюю кабинку и увидела женщину, голова которой покоилась на одной руке так, будто оторвалась от шеи. – Откуда ты знаешь, что чувствует Отто? И что ты хочешь, чтобы он сделал? Вы же ссорились с ним годами, разве нет? Как люди в бассейне, которые улыбаются друг другу на поверхности, а сами в это время пинаются под водой. – В конечном счете не важно, кто что думает, – сказал он удрученно. – Привязанность ведет к… преданности. Я всегда любил Отто. Сегодня он вел себя со мной так, словно я мальчишка-посыльный с сэндвичами и кофе, – он яростно потер глаза и моргнул, глядя на нее. – Он заперт в клетке, – сказал он. – Сквайр Бентвуд… вынужден похоронить свою жену… мертва, знаешь ли. – Я его жена, – сказала она, – и меня не надо хоронить. – Когда его давний друг заводит клиентов среди черных арендаторов и других нежелательных личностей, он отказывается это замечать. И когда его давний друг покидает его, он не может поддаться неподобающим эмоциям. Неподобающие эмоции – это вообще не про него. – До чего же ты примитивный, – сказала она, поражаясь собственным словам. Она не думала; просто слушала и вдруг произнесла это. – Примитивный, – повторила она. Он отпрянул; его рот остался открытым. У нее к Отто были те же самые претензии, что и у Чарли, но почему же в его устах это звучало какой-то неправдой, подло прикидывающейся добродетелью и свидетельствующей лишь о тщеславии самого говорящего? Она хотела, чтобы он сказал, что Отто холоден, замкнут; ее желание услышать это было подобно разыгравшемуся ненасытному аппетиту. И всё же она назвала его примитивным. – Да вы не понимаете, что происходит, – сказал он наконец. – Вы оторваны от реального мира, с головой ушли в личную жизнь. Вам не пережить всё это… то, что сейчас происходит. Таким, как вы… упрямым и глупым, увязшим в тоскливом самоанализе, в то время как у вас из-под ног выбивают сам фундамент ваших привилегий. – Он выглядел спокойным. Они были в расчете. – Мне казалось, это ты постоянно говоришь о личной жизни. – Да, я говорил. Но имел в виду совершенно другое, нежели ты. – Но я-то об этом вообще не говорила, – запротестовала она. – Ты не знаешь моих мыслей вообще ни о чем. – На самом деле он знает, подумала она. Она задела его этим словом. Он пытался – она видела это по его лицу, – он пытался выглядеть суровым, думая о «примитивности». – Ну, возможно, ты просто наивен, – предположила она. – Наивен! – воскликнул он. Она вдруг рассмеялась, несколько преувеличенно. Он вздохнул с облегчением. – Это правда. Я не знал о Ланселоте и Гвиневре до двадцати трех лет. – Я не это имела в виду, – сказала она. Софи сжала холодную бутылку пива в левой руке. Вспыхнула боль. Он заметил, как она напряглась. – Я отвезу тебя в больницу. На той стороне моста есть хорошая. – Не сейчас, – твердо ответила она. – Почему нет, Софи? Это легко. – Я не хочу, – сказала она. – Я не собираюсь бежать в больницу из-за такой ерунды. – Ну и глупо. Ты ведь просто боишься этих уколов, да? Просто признайся себе в этом. – Когда я говорила о наивности, я не имела в виду секс, – резко сказала она. – Есть и другие виды наивности. – Рут не согласилась бы с тобой, – сказал он. – Она только и говорит, что о «новом освобождении». Занялась йогой и обкромсала себе волосы. Хочет достать гашиша. Я сказал ей подождать немного, и она сможет купить его в галантерее Блумингдейла. Прошлым летом у нее было откровение… она рассказала мне, как стояла на пляже рядом с незнакомым мужчиной. Солнце было в зените, жара оглушала, и над океаном стояла голубая дымка. Она смотрела на его спину – его «обнаженную спину», как она выразилась, – и хотела обнять его. Она говорит о приемах и позах в сексе, она говорит об «остроумии» порнографии. Она сходит с ума, бедняжка, и сводит с ума меня. Но знаешь, что самое странное? Мы перестали заниматься любовью. Всю зиму, холодную зиму. Софи почувствовала, как ее бросило в дрожь от страха. Она не хотела всего этого слышать, она думала о Рут, о том, что та всегда казалась сексуально раскованной, как заставляла ее стесняться и тушеваться. – Я давно не общалась с ней, – сказала она, смутившись. – О да. Это я знаю, – сказал он многозначительно. – Я позвоню ей. – Не надо. Она не в курсе, что происходит. Я ей почти ничего не рассказываю. Она как сбрендивший Шерлок Холмс, который пытается отыскать главную улику. «Секс лежит в основе всего» – это так ужасно и так банально. И поговорить не с кем. – Ты говоришь со мной. – Говорю. Пара из-за соседнего столика прошла мимо них, женщина тихонько всхлипывала. Он был толстым белым. Она Негритянкой. Ее веки были прикрыты, уголки рта опущены. Внезапно она распахнула глаза и посмотрела прямо на Софи. – Я приехала из Дейтона проверить, умею ли я жить, – сказала она. – Заткнись, – бросил мужчина непринужденно. Они прошли мимо и скрылись за дверью. – Уж не хочешь ли ты сказать, что вашему браку конец? – Нет! – сказал он сердито. – Нет… у нее никого, кроме меня, и она боится старости. Она сейчас просто сама не своя. Но она станет прежней, дурочка. – А дети? – О, они в порядке. Линда знает, что между мной и Рут всё плохо. Но она слишком озабочена своими подростковыми проблемами, чтобы беспокоиться о чем-то еще. У нее появилась какая-то противная манера говорить «ндааа», от которой я лезу на стену. Хочешь еще пива? О чем ты думаешь? Забавно, что мы здесь, да? Ты и я? Пьем пиво и предаем своих любимых. – Я никого не предаю. – Мы всегда были друзьями, правда? – спросил он, игнорируя ее ответ. – Между нами ведь всегда что-то было? Не пугайся так. О, Боже… Отто, Рут, эта страна с ее лучами смерти и замороженным горошком… Я не так уж отличаюсь от Отто. Я тоже хочу в прошлое. Я ненавижу самолеты, машины и космические ракеты. Но я не смею… Не смею. Неужели ты не видишь? Эта война! Бобби уже шестнадцать. Его могут призвать через пару лет. Посмотри на весь этот бардак! – Иногда я рада, что у нас нет ребенка, – сказала она. Он, похоже, ее не услышал. Он выскользнул из-за стола и направился к бару, вернулся с еще двумя бутылками пива. – У меня было два выкидыша, – сказала она. – Я знаю, – ответил он раздраженно. – Моя матка, судя по всему, как пинбольный автомат. – Почему вы не усыновили ребенка? – Всё откладывали и откладывали, а теперь мы просто устоявшаяся бездетная пара. – Неважно, – сказал он. – Дети – вот кто заложники судьбы. Я люблю их и задыхаюсь из-за них. И это бизнес, как всё в наши дни: бизнес по воспитанию детей, радикальный бизнес, культурный бизнес, крах-старых-ценностей-бизнес, военный бизнес… каждое отклонение от нормы становится стилем, бизнесом. Есть даже бизнес провалов. – А еще есть целеустремленный, самоотверженный адвокатский бизнес, – продолжила она. – Я всего лишь хотел быть похож на мистера Джарндиса, правда. Вот каким адвокатом я хотел быть, – сказал Чарли, яростно расчесывая кожу головы, будто изнутри кто-то скребся. – Ну, знаешь… из «Холодного дома»[12]. Там есть сцена, где Эстер Саммерсон плачет в карете, а старый Джарндис вытаскивает из-под плаща сливовый кекс и паштет и предлагает ей, а когда она отказывается – Боже! – он просто выбрасывает и то и другое в окно и говорит: «Опять сел в лужу!» Вот это стиль! – и он заливисто расхохотался – «И выбрасывает их в окно!», – и согнулся пополам в углу кабинки, слегка задыхаясь и махая бармену, который обеспокоенно уставился на них. – Мне кажется, я заразилась бешенством, – сказала она. – Съешь сливовый кекс, – хмыкнул он. – Ты из тех, кого ничто не волнует, – сказала она. – О, ну прекрати уже глупо хихикать! – Меня всё волнует, – сказал он. – По-своему, в собственной отчаянной манере. Именно отчаяние и помогает мне держаться. Пойдем разбудим Отто. Я хочу рассказать ему про Джарндиса, – и он снова рассмеялся. Затем провел по лицу тыльной стороной ладони и пристально посмотрел на нее: – Ты в отчаянии? – Я не знаю. Мне кажется, мне нужно чем-то заняться. Я веду слишком праздный образ жизни. Мне прислали роман для перевода, и я его возненавидела. А несколько дней назад кто-то позвонил и захотел поговорить о марсельском портовом грузчике, который написал несколько стихотворений. Я сказала, что подумаю об этом, но не стала. Ты знал, что мой отец был наполовину француз? И наполовину алкоголик. – А твоя мать? – Истинная калифорнийка. Она живет в Сан-Франциско и время от времени консультирует астрологов. Это ее единственное отклонение от нормы. – Больше у тебя никого? – Это всё. Один или два троюродных брата в Окленде, родственники моей матери, но ни одного человека, которого бы я узнала на улице. После смерти отца я как-то потеряла интерес. Теперь я на грани, в точке затухания. Закончусь я – и отец исчезнет. Это грустная мысль. Мы просто прекратимся, наша семья… – Во Франции тоже никого нет? – Не думаю. Может быть. Он никогда ни о ком не рассказывал. Я не знаю даже, кем были его родители, чем занимался его отец. Папа был как сирота. Она улыбнулась Чарли и замолчала – ее охватила тоска, небывалое желание увидеть мать. О боже, подумала она, ей почти семьдесят – замаринованная на солнце, она живет своей калифорнийской жизнью. Она не писала ей уже несколько месяцев, но писать было так трудно. Наткнувшись на лист бумаги, она могла заполнить его только банальностями. Стоило сесть за письмо к матери – и появлялось ощущение, что она, Софи, вовсе не живет. Но мать уже стара. Несомненно, она должна уважать хотя бы ее возраст. – Тебе нравился твой отец? – спросил Чарли. – Я любила его. Когда мне было лет десять, я поняла, что он почти постоянно пьян. Моя мать выстроила свою социальную жизнь вокруг идеи, что у него небольшой дефект речи, и он из-за этого стесняется. Когда он пьяным падал в гостиной, она просто уезжала на несколько дней в Саусалито, чтобы навестить кого-нибудь из друзей. Их агентство недвижимости было оформлено на него, но управляла им она. Однажды он сказал мне, что единственное, чего он когда-либо хотел, это играть на флейте под началом хорошего дирижера и сидеть в оркестровой яме с другими музыкантами. – Почему же он этого не делал? – Да он не особо и жалел об этом. Он ленив по жизни, как он выражался. Я тогда не поняла, что он имеет в виду. Кажется, я подумала, что он говорит о занятиях музыкой. Моя мать не ленива. Она – образец бессмысленной энергичности. У нее есть ужасный маленький сад, полный растений, которые она выманила из земли, и карликовых фруктовых деревьев на шпалерах, а недавно она писала мне, что теперь занимается фигурной стрижкой. Она, наверное, по-прежнему много курит, и, когда я разговаривала с ней по телефону, ее голос был еще бодрым, а когда я видела ее в последний раз, она была веснушчатой и загорелой; полагаю, она всё так же переставляет мебель, как и раньше, выбивая из нее всю душу, отец обычно наблюдал за этим, стоя в дверях, – она улыбнулась. – Она всегда что-нибудь контролировала, – продолжила она. – Только с одним она никогда не могла справиться. Ей было очень тяжело здороваться. Я помню, когда приходили гости, она возвращалась в комнату, нервно попыхивая сигаретой, и выглядела, как загнанная в угол крыса до тех пор, пока не заканчивались приветствия. Она никогда не говорила со мной об отце. Никогда. – Как он умер? – Застрелился из итальянского пистолета, который купил в Риме прямо перед тем, как жениться на ней. – Ты с ней видишься? – Последние десять лет – нет. Наверное, однажды придется. У моего отца были маленькие красивые ступни, и он очень гордился ими. После его смерти я нашла около десяти пар обуви, которые пылились в углу шкафа. На коже был виден отпечаток его подъема – он был очень высоким. Это были английские туфли, которые ему шили на заказ, как Майку Гольштейну шьют итальянские. – Как Майк? Он мне понравился, хотя я плохо его знаю.