– Это у них мы были сегодня вечером, – сказала она. – Вчера вечером. На нее накатила волна слабости, и она слегка покачала головой. Он протянул к ней руку. – Ты в порядке? – Устала, – сказала она. – Вот сейчас накрыло. Что подумает Рут, если проснется и обнаружит, что тебя нет? – Что я с какой-нибудь бледной молодой красавицей, как и положено в моем возрасте. – Ну нет. Она совсем не это почувствует, если действительно так подумает. – В последнее время она вообще ничего не чувствует. Бармен настраивал телевизор. – Попробуйте яркость подкрутить, – сказал мужчина за стойкой. – Нет, вверх потяните. – Мне нравятся старые песни, – сказал бармен. – Представьте, увидеть Элис Фэй спустя столько лет. – Ты хочешь пойти домой, да? – Чарли склонился к ней. – Еще пару минут, хорошо? – Поскорей бы. Я волнуюсь. Если Отто проснется… – Его это взбодрит, – сказал Чарли. – Хочешь позвонить ему? – Он не любит отвечать на звонки, даже днем. У нас, кстати, был странный звонок, когда мы вернулись от Гольштейнов, – она смотрела на него, почти не сомневаясь, что звонил именно Чарли; должно быть, он пытался дозвониться несколько часов, а когда она наконец сняла трубку, испугался. Не странно ли, что, так страстно желая высказаться, он, возможно, потерял дар речи в тот самый момент, когда ему ответили. Он всё еще сидел, склонившись к ней, но шея и плечи были напряжены, будто ему приходилось держать сочувственную позу, хотя первоначальный порыв давно угас. – Расскажи что-нибудь, – попросил он. – Мне всё еще не охота домой. – Ты хотел встретиться с Отто, – сказала она. Утверждала или спрашивала? Кабинка – маленькая промозглая комнатка. От пластиковой обивки сиденья пахло сыростью. Где-то в пространстве витал слабый запах соленых огурцов. Она пошевелилась и почувствовала, что бедра прилипли к пластику. Бармен возился с телевизором. За стойкой сидели всего двое – пожилые мужчины, ни пьяные, ни трезвые. Чарли продолжал склоняться к ней; она почувствовала, что ей не хватает воздуха, что она загнана в угол. Она представила, как поднимается по лестнице, снимает одежду, утыкается лицом между лопаток Отто, погружаясь в сладкий домашний сон, как в теплую воду. – Чарли, это не ты звонил сегодня? Он вздохнул и отодвинулся. На вопрос не ответил. – Я хотел встретиться с Отто. Мне нужно с ним увидеться. Он так просто не отделается… Пять минут, и идем. Хорошо? Расскажи мне что-нибудь о себе. – У меня был роман, хочешь расскажу? – Да, – кивнул он. – Про это я послушал бы. – Он великодушно улыбнулся. – Недавно? – спросил он негромко. – Несколько лет назад, – сказала она и тут же ужаснулась тому, что сделала. Он выглядел потрясенным. Она совершила ошибку. Она вообразила, что их импульсивный побег из дома, от Отто, освободил их от оков предосторожностей и условностей, этих привычек дневной жизни, знакомо бесцветных и бездонных. Она доверилась обстоятельствам и упустила из виду, с кем она сейчас. Он наблюдал за ней. Ей хотелось взять свои слова обратно. – Я выдумываю, чтобы тебя развлечь, – сказала она. Он потянулся через стол и взял ее за руку. – Это больная рука! – воскликнула она, и он тут же отпустил. – Да что ты так испугался! – Вовсе нет. Обычное дело, – сказал он. – Со всеми бывает, не велика важность. – Я же говорю, это выдумка, – сказала она. Он засмеялся. – Ладно-ладно. Но вот сейчас я тебе не верю. Я видел, какое у тебя было лицо, особенно когда ты произнесла «меня». Ты разволновалась. – О Боже! – сказала она и прикрыла глаза рукой. – Ну, рассказывать нечего. Обычное дело, как ты сказал. – Она опустила руку и накинула пальто. – В то время мы с Отто думали расстаться. – Правда? – Иначе бы этого не случилось. – Ну не знаю, – сказал он как бы невзначай. – Я пойду уже. Ужасно болит рука. Проводи меня до такси. – Я провожу тебя до самого дома, – сказал он. В такси они не разговаривали. Но он часто оборачивался к ней; она чувствовала на себе его наблюдающий взгляд и молча, как наказание, терпела сокрушающую силу своего желания объяснить, смягчить, сгладить случившееся. Она вставляла ключ в дверной замок, когда услышала сквозь шум двигателя, как Чарли негромко зовет ее из такси, она обернулась, он высунулся из окна. – Это я звонил, – сказал он, – если тебе от этого легче. Он поднял стекло, и такси тронулось. Софи неподвижно стояла в холле. Гостиная выглядела смазанной, плоской. Предметы, очертания которых становились четче в зарождающемся свете, таили какую-то темную, тотемную угрозу. Стулья, столы и лампы, казалось, только притворяются, что стоят на своих привычных местах. В воздухе витало эхо, особая пульсация, которая остается от внезапно прерванного движения. Конечно, это всё поздний час, свет, ее усталость. Только живые могут навредить. Неожиданно она присела на скамейку. Четырнадцать уколов в живот. Четырнадцать дней. И даже тогда – никакой гарантии; вы умерли от бешенства, вы задохнулись. На какую жалость она рассчитывала? Кто мог пожалеть ее, охваченную детским ужасом, со всеми ее отговорками и притворством, будто ничего страшного не произошло? Жизнь так долго была нежной, бескрайней и мягкой, и вот, во всей своей показной обыденности и глубоко скрытом ужасе, это идиотское событие – созданное ее же руками – это недостойное столкновение со смертностью. Она подумала об Отто и взбежала по ступенькам. В спальне лежал спящий Отто, одеяла и простыни перекручены вокруг пояса, ступня свисает с кровати. Пять Софи сделала ванночку. Горячая вода усилила боль, потом успокоила. Когда она вытирала руку, пальцы расслабились, будто яд от укуса перетек и сосредоточился в самой ране. Она тихонько рыгнула и привычно смутилась при мысли, что кто-то мог услышать ее тайные, несдержанные телесные проявления, быстро глянула через открытую дверь ванной в коридор. Живот раздуло; должно быть, из-за пива. Ее тело больше ей не принадлежало, жило какой-то своей жизнью. За последний год она обнаружила, что стоит выяснить причину какого-то неприятного ощущения, как придется отказаться от очередного удовольствия или резко его ограничить. Теперь уже нельзя есть и пить так, как раньше. В ее жизнь неумолимо что-то вторгалось: подавляющее и смехотворное одновременно. Только недавно она поняла, что конкретно это неудобство было с ней уже давно. Она стянула сорочку и бросила в соломенную корзину, куда складывала только свою одежду. Шершавая солома оставляла зацепки на чулках, но она не меняла корзину, то ли по инерции, то ли бунтуя против практичности. Она сняла остальную одежду. Духи «Герлен» уже превратились в спирт, но она всё же капнула немного на свой живот, полный пива. Она прошла по коридору в спальню и нашла свою ночную рубашку – на полу, где и оставила ее. Чарли, должно быть, подъезжает к дому, к этой многолюдной мрачной каменной громадине 1920 года, в которой живет. Хорошо, значит, это звонил он. Но зачем? И потом молчал? Или он солгал? Пытался ее успокоить, обменивая грех на грех. Это Чарли дышал в трубку? Так ведут себя только помешанные. Сегодня будет неприятный серый день; пепельный свет в комнате уже вызывает раздражение, как слишком протяжная музыкальная нота. Она посмотрела на Отто сверху вниз. Даже во сне он выглядел благоразумным, хотя неимоверно перекрученное постельное белье наводило на мысль, что разумность во сне достигалась высокой ценой. Ей хотелось разбудить его, сказать, что он правильно избавился от Чарли, человека, одержимо стремящегося самоутвердиться, доказать, что он человечнее. Ему не нужно было, чтобы Отто скорбел из-за разрыва их партнерства, – он хотел, чтобы Отто признал: он, Чарли – стоящий человек, золотое сердце, вот он кто! И теперь ее ужасала мысль о том, что она выболтала ему свой секрет – беспечно, как протянула бы ребенку игрушку. Еще хуже, еще унизительнее было то, что своего любовника, Фрэнсиса Эрли, она считала примерно таким же человеком, каким Чарли считал себя. Забраться под одеяло, не разбудив Отто, не было никакой возможности. Она взяла из шкафа теплое пальто и укрылась им. Потом она начала рассказывать себе о Фрэнсисе. Она часто вспоминала эту историю, убаюкивая себя, погружая в сон, собирая воедино призрачные воспоминания о человеке, в чье реальное существование уже почти не верила. Шесть Иногда интерес Отто к клиенту простирался дальше причины, которая свела их вместе. Софи не знала, какие именно качества его привлекают в людях, а он не был склонен анализировать чувства – ни свои, ни других людей. Он не часто задавался вопросом, почему ему кто-то понравился и что это за человек. Если Софи высказывала предположение – всё более раздраженным тоном, – что такой-то и тот-то забавляет его, потому что он непредсказуем, наивен или является экспертом в непонятной области знаний (эволюция парков развлечений; черная магия в Новом Орлеане), Отто кивал и соглашался, не отрывая пальца от абзаца в книге или газете, которые в тот момент читал. Они приглашали клиента на небольшой званый ужин, иногда Отто обедал или выпивал с ним – вот и всё. Некоторые задерживались – не близкие друзья, но и чуть больше, чем клиенты. Таким был Фрэнсис Эрли, которого отрекомендовало Отто издательство. Фрэнсис и сам был в некотором роде издателем. Цель его прихода к адвокату оставалась неясной. Если бы это было иначе, Отто, который с отвращением относился ко всем бракоразводным процессам, вероятно, отклонил бы его «дело». Попытки Фрэнсиса разрешить свои супружеские проблемы не отличались энтузиазмом. Казалось, что в основном он хотел поговорить о них. Миссис Эрли с тремя детьми оставалась в Локуст Вэлли, Лонг-Айленд, и отказывалась отвечать на любые юридические письма. Когда Фрэнсис позвонил ей с просьбой пойти навстречу – хотя бы в формальностях, необходимых для законного развода, – она пожаловалась, что не может справиться с угольной печью; он не оставил ей толковой инструкции, как топить ее по ночам, и когда он собирается наконец установить масляное отопление, как обещал несколько лет назад? Когда ей позвонил Отто, она буркнула: «И ты иди к черту!» – и повесила трубку. Фрэнсис раньше оставлял ее уже дважды. В первый раз еще могло получиться, говорил он Отто, тогда был только один ребенок. В конце концов Отто перестал притворяться, что он в силах помочь хотя бы одной из сторон. Поскольку у Фрэнсиса была небольшая квартира рядом с офисом Отто, они время от времени обедали вместе. Фрэнсис снимал офис на втором этаже опустевшего таунхауса на Шестьдесят первой Ист-стрит, где, сидя под потолком из резной штукатурки, похожей на захватанное безе, он издавал книги по садоводству и дикоросам, об уходе за розами и решетках для вьющихся растений, а также серию в мягких обложках о том, как начать коллекционировать бабочек или марки, морские раковины или старинные автомобили – эти последние, по его словам, были едва ли не единственным источником финансов, они давали ему возможность издавать первые. Софи познакомилась с ним, когда они с Отто отправились во Французский национальный театр на постановку «Андромахи». В тот вечер она испытывала особое воодушевление, которое Отто, во многом правдиво, объяснил тем, что ему придется надеть наушники с переводом на английский, а она сможет сидеть там с превосходством билингвы. Но более великодушная правда заключалась в том, что она любила Расина, любила Жана-Луи Барро и алмазный блеск профессионализма в спектаклях французского классического театра. Она знала, что этот вечер окажет на нее благотворное влияние, по крайней мере на день или два; вся эта сконцентрированная энергия, пронзающая ее мечтательность, ее туманную тревожность – качества, которые Отто, когда она его раздражала, называл сомнамбулическими. Поднявшись на три лестничных пролета после роскошного ужина во французском ресторане, они обнаружили Фрэнсиса, ожидающего их у своей двери. Он улыбался. Он угощал их коньяком, удобно расставляя бокалы, пододвигая столы и стулья и всё это время рассказывая, учтиво и с юмором, о других жильцах своего дома и своих холостяцких попытках вести домашнее хозяйство, а перед тем, как сесть самому, с легкой фамильярностью положил Софи на колени небольшую книжку с силуэтами диких цветов Новой Англии. Голос у него был легкий, довольно высокий, время от времени почти комично разбиваемый кашлем курильщика, сквозь который он продолжал говорить, пока не кончалось дыхание. Его заботливость была похожа на нежность; в ней был любопытный оттенок преждевременности, как у слишком старательного ребенка. Софи обратила внимание на обугленные краешки стола, за которым он ел. Должно быть, он клал туда сигареты, пока поджаривал себе отбивную на трехконфорочной плите. Невымытая сковорода балансировала на краю сушилки для посуды. На столах громоздились книги – он говорил, что повесит полки, когда у него будет на это желание и время; на двух окнах, выходящих на улицу, висели пыльные венецианские жалюзи; в гостиной стояла кушетка, несколько тростниковых стульев, на одной стене – гравюра Эдварда Мунка. Дверь в коробку ванной комнаты, выложенной кафелем, была приоткрыта, и Софи могла разглядеть бритвенные принадлежности, аккуратно разложенные на крышке сливного бачка. В тот вечер Отто показался ей почти легкомысленным, когда начал мягко подтрунивать над Фрэнсисом. Было что-то загадочное в их явной симпатии друг к другу. Но тайна не обязательно должна быть сложной, думала она. Возможно, это было что-то простое, помогавшее им чувствовать себя комфортно, не обременяя друг друга близостью. У Отто не было закадычных друзей. Долгие взаимоотношения с Чарли Расселом уже тогда начали разрушаться, будто между ними нависла туча. Отто начал задумываться насчет Чарли, и в том, что он сказал Софи, выражалось растущее презрение, о котором, как ей казалось, он вряд ли догадывался сам. Те самые качества, которыми он когда-то восхищался в Расселе, стали поводом для неодобрения. То, что раньше он считал теплотой и щедростью Чарли, теперь он называл импульсивностью и тщеславием. В каком-то смысле, предполагала Софи, Отто определял собственный характер, противопоставляя его характеру старого друга. Он всегда считал, что они здорово дополняют друг друга. Там, где он сам склонялся к жесткости, Чарли был гибким; там, где он был буквальным, Чарли был образным. «Господи, он всегда роняет еду на одежду, – пожаловался он Софи однажды вечером. – Так же, как это было в колледже. А я еще хотел быть похожим на него! Я ненавидел себя за свою чертову аккуратность. Я думал, что это свидетельство духовной ограниченности… быть таким щепетильным». Это стало началом конца. В Калифорнии был один человек, врач, с которым Отто поддерживал оживленную переписку, хотя видел его редко, только на медицинской конференции в Нью-Йорке. Встретившись с ним единственный раз, Софи решила, что это черствый человек, распираемый провинциальными теориями аристократизма и соответствующими политическими взглядами. Однако Отто отзывался о нем с уважением, даже с любовью. Возможно, Фрэнсис понравился Отто, потому что был так непритворно дружелюбен. Он был мил. Приятен. – Я ничего не знаю о природе, – сказала Софи, листая книгу, которую он ей дал. – Не знаю названий ни одной букашки, ни одного дерева или цветка. Фрэнсис тут же сделался обеспокоенным, задумчивым. «Джин, моя жена, – сказал он, – равнодушна к вещам, но знает все их названия. У нее такой ум… особый. Хотя он ее и доконает. Она читает только для того, чтобы составить мнение, а потом не может вспомнить, что читала, только мнение. Я бы предположил, что ты совсем другая». Софи была слегка польщена, хотя что он имел в виду под словом «другая», она не знала. В то же время ей стало немного не по себе; комплимент был не только неясным, но и бестактным. Но она и сама лицемерила. Она знала названия многих растений, насекомых и цветов. Зачем она изобразила перед ним ложное невежество? Чтобы польстить ему? Или он, с легкомысленной дружелюбностью положив свою книгу ей на колени, вызвал у нее раздражение? И ее заявление было сделано не для того, чтобы показать незнание, а чтобы продемонстрировать безразличие к его интересам? Они оба кривлялись. Они пили бренди и слушали, как Фрэнсис рассказывает о своей работе. Он пользовался, по его словам, всеми преимуществами анонимности; такой маленький неаппетитный кусочек, что ни одно крупное издательство не трудилось его съесть; он мог публиковать практически всё, что хотел, а поскольку держался подальше от художественной литературы, ему удавалось избегать ужасных модных крайностей. Он занимался своими маленькими жуками и растениями; мир природы был в тысячу раз причудливее и интереснее, чем общество людей. С очаровательной улыбкой он описывал, как некая личинка проникает в мозг певчей птички, чтобы завершить свое превращение.