– Нет, у меня выходной. Сегодня и в среду я выходной. Нолан кривится. – Гарри, прямо передо мной журнал, и твои выходные – среда-четверг. Сегодня ты с Маком и Кинкейдом. – Среда и четверг? – Ага. – Не может быть. Разыгрываешь? – Да, Гарри, звоню тебе в час ночи, только чтобы подколоть. – Значит, не разыгрываешь. – Нет, – отвечает Нолан чуть ли не с улыбкой. – Блин. – Именно что «блин». – У вас там что-нибудь есть? – Полицейская стрельба и убийство. Всего-то. Эджертон ругается. – Мне приехать? – Ладно уж, спи дальше, – говорит сержант. – Мы справимся, а ты отработаешь в четверг. Я запишу. – Спасибо, Родж. Я был готов поклясться, что у меня вторник и среда. Я был уверен. – Сложно с тобой, Гарри. – Да уж, прости. – Иди обратно спать. Через несколько часов, когда на группу снова свалятся дела, Нолан еще пожалеет о своем решении. Впрочем, сейчас у него есть все основания верить, что он дотянет до утра с двумя детективами. Макаллистер и Кинкейд уже вернулись из больницы вместе с раненым подозреваемым – тот входит с рукой на перевязи, – и уже ведут допрос в административном офисе. Судя по всему, дело пройдет, как ожидается. После получасовой дачи показаний самое искреннее желание жертвы – извиниться перед копом, который его ранил. – Если бы мы встретились хоть ненадолго, я бы пожал ему руку. – Сейчас это, пожалуй, не лучшая мысль, – говорит Кинкейд. – Он в расстроенных чувствах. – Я это понимаю. – Он очень расстроен, что выстрелил в вас, и все такое, сами понимаете. – Я просто хочу, чтобы он знал… – Мы ему передали, – отвечает Макаллистер. – Он знает, что вы приняли его за преступника. В итоге Макаллистер разрешает подозреваемому позвонить с офисного телефона жене, которая в последний раз видела мужа полтора часа назад, когда тот отъехал на пять минут до круглосуточного видеопроката. Детективы сочувственно слушают, как бедолага пытается объяснить, что его ранили в руку, арестовали, обвинили в нападении на полицейского – и все это одно большое недоразумение. – Мне придется ждать, пока меня отпустят под залог, – говорит он, – но я все объясню, когда вернусь. Ни слова об обвинении в свя́зи с проституткой – и детективы заверяют, что у них нет причин ломать ему брак. – Просто сами проследите, чтобы она не приходила в суд, – говорит Кинкейд. – Если получится, то, скорее всего, все кончится хорошо. Молодой полицейский пишет в кабинете Д’Аддарио собственный рапорт о происшествии, последовав совету главы своего района добровольно дать показания. По закону, после попытки принудить сотрудника полиции к даче показаний они неприемлемы в суде – прокуроры разрешают детективам разве что о них попросить. Однако со времен расследования на Монро-стрит полицейский профсоюз рекомендует принципиально не соглашаться на дачу показаний – политика, которая в перспективе наверняка еще аукнется. В конце концов, если детектив из убойного может спасти сослуживца, он спасет его без колебаний; но когда коп отказывается объясняться, он просто напрашивается на расследование большого жюри. Впрочем, в эту ночь майор из Западного убедил своего подчиненного согласиться на допрос и тем самым дал детективам свободу маневра. Рапорт полицейского сходится с показаниями подозреваемого: сбитый, он упал на капот и так проехал пару метров, затем выпустил одну пулю через лобовое стекло. Допрос проститутки дает дополнительное подтверждение. Правда, видела она, по ее словам, мало, поскольку в момент происшествия ее поле зрения было несколько ограничено. Медленно, но верно под гул текстового процессора Ким Кордуэлл начинает складываться пятистраничный отчет. Прочитав черновик, Д’Аддарио помечает карандашом пару правок и предлагает перефразировать несколько важных мест. Когда речь заходит об отчетах в связи с полицейской стрельбой, Д’Аддарио – истинный мастер своего дела: за восемь лет он наловчился предвидеть вероятные вопросы начальства. Такой рапорт, когда к нему приложит руку лейтенант, уже вряд ли пойдет вниз. Может, на парковке применение оружия могло показаться некомпетентным и избыточным, но в финальной версии выглядит как положено. Нолан следит за документооборотом и снова успокаивает себя, что они справятся и без Эджертона и что даже лучше дать Гарри загрузку на полную ночь, чем вызывать его в центр через два часа после начала смены. Но еще через два часа, когда ситуация начинает исправляться, телефон звонит опять – на этот раз с вызовом на огнестрел в западной стороне города, на Северной Арлингтон-авеню. Кинкейд бросает последние отчеты по полицейской стрельбе недописанными, хватает ключи от «кавалера» и проезжает двадцать-тридцать кварталов, чтобы увидеть, как восходит солнце над мертвым подростком, вытянувшимся на белом асфальте заднего переулка. Стопроцентный худанит. Когда немногим позже семи начинают прибывать детективы дневной смены, они находят офис на осадном положении. Нолан – за пишмашинкой, печатает отчет для журнала, пока его свидетели дожидаются транспорта обратно до Восточного района. Макаллистер – за ксероксом, копирует и подшивает свой опус о полицейской стрельбе для всех, кто выше звания майора. Кинкейд – в аквариуме, терзает трех жителей Запада, которым очень не хочется идти свидетелями по убийству из-за неуважения, произошедшему у них на глазах. Макаллистер умудряется сбежать чуть позже восьми, но Кинкейд с Ноланом заканчивают работу уже во второй половине дня, ожидая в бюро судмедэкспертизы, когда осмотрят и вскроют их покойников. Они ждут вместе в стерильном сиянии коридора у прозекторской – и все же после этой смены они не вместе. Яблоко раздора – снова Эджертон. Ранее Кинкейд слышал звонок Нолана пропавшему детективу; не будь он по колено в свидетелях и отчетах о происшествии, вспыхнул бы прямо там, не сходя с места. Он уже несколько раз был готов накричать на Нолана, но теперь, оказавшись с ним наедине в подвале на Пенн-стрит, он слишком устал для споров. Пока что он удовлетворяется горькой мыслью, что ни разу за всю карьеру не забыл, когда его, блин, ждут на службе. Но Кинкейд еще выскажет наболевшее – тут можно не сомневаться. Атмосфера компромисса, дружеские подколки, неохотное признание попыток Эджертона чаще выезжать на вызовы – к черту все это, если спросить Дональда Кинкейда. Хватит с него. Хватит с него Эджертона, Нолана и всей гребаной группы. Тебя ждут на службе в 23:40 – изволь явиться в 23:40, не позже. Тебя ждут на смену в четверг – изволь явиться в четверг. Он отдал этому департаменту двадцать два года жизни не для того, чтобы мириться с такой херней. Роджер Нолан, если честно, просто не хочет больше об этом слышать. В его представлении Эджертон – хороший человек, который трудится над делами старательнее некоторых, а кроме того, он снова раскрывает убийства. Ну да, думает Нолан, время от времени Гарри витает в облаках. Ну перепутал он смены. И что теперь? Заставить написать объяснительную по форме 95, почему он такой космонавт? Может, лишить пары дней отпуска? А смысл? Эта хрень не помогала в патруле – и явно не поможет здесь, в убойном. Все помнят, как начальник потребовал от Джея Лэндсмана объяснительную, почему он опоздал на смену. «Я опоздал, – написал Лэндсман, – потому что, когда выходил на работу, перед моим домом припарковалась немецкая подлодка». Таков убойный, к лучшему или худшему, и Нолан не собирается публично высечь одного детектива, только чтобы полегчало другому. Золотая середина исчезла. На следующее утро Кинкейд обуздает свой гнев и смолчит. И Эджертон отделается от него только замечанием вскользь, когда оба заступят на смену в пятницу. – У меня даже нет претензий к Гарри, – говорит Кинкейд остальным детективам. – А вот к Роджеру у меня вагон и маленькая тележка претензий за то, что не стукнул кулаком по столу. Но в следующие дни гнев Кинкейда раскаляется добела, и остальным – Макаллистеру, Гарви, даже Боумену, часто встававшему по этому вопросу на его сторону, – хватает соображения не сыпать соль на рану. В конце концов неизбежный взрыв происходит на смене с четырех до двенадцати – в следующий выходной Эджертона. Эта смена целиком состоит из воплей и мата, обвинений и контробвинений, а заканчивается тем, что Нолан и Кинкейд орут друг на друга в главном офисе, разряжая все стволы в такой перестрелке, что после нее собирать уже нечего. Нолан четко дает понять, что считает проблемой самого Кинкейда, советует не лезть не в свои дела и вдобавок обвиняет в том, что он сам плохо и мало работает по собственным убийствам. Да, действительно, у Кинкейда за последние два года накопилось немало незакрытых расследований, но, справедливости ради, сам Нолан озвучивает критику, которую не хочет слышать ни один детектив-ветеран. Дональд Кинкейд решился: стоит открыться вакансии в любой смене – ноги его здесь не будет. Группа Роджера Нолана, в которой уже больше года видны линии разлома, теперь окончательно распадается на части. 8 Виды, звуки, запахи – подвал на Пенн-стрит не может сравниться ни с чем другим в представлении детектива. Даже места преступлений, самые дикие и жестокие, бледнеют по сравнению с процессом вскрытия и осмотра убитых: это поистине странное зрелище. У этой резни есть цель, в кровавом препарировании человека есть ценность для следствия. Отстраненный и рациональный разум понимает юридическую необходимость патологоанатомического исследования, но реальность процесса все равно поражает. Для той части детектива, которая зовет себя профессиональной, кабинет судмедэксперта – это лаборатория. Но для другой части, существующей в суровых, но все же человеческих категориях, это натуральная бойня. Аутопсия ставит в происшествии абсолютную точку. На месте преступления жертвы, безусловно, мертвы, но в момент аутопсии они становятся для детектива чем-то большим – или меньшим. В конце концов, одно дело, когда следователь эмоционально отстраняется от трупа в центре загадки. Но совсем другое – видеть, как этот же труп потрошат, как эта бренная оболочка превращается в набор костей, сухожилий и жидкостей, словно автомобиль, с которого снимают хром и боковые панели перед отправкой в утилизатор. Даже детективу убойного – человеку закаленному – приходится перенести немало вскрытий, прежде чем смерть действительно становится чем-то привычным и знакомым. Для детектива убойного бюро судмедэкспертизы – это и юридическая формальность, и источник вещдоков. Отчеты о вскрытии лежат в основе следствия просто потому, что в любом убийстве сначала необходимо доказать, что жертва умерла из-за человеческого вмешательства, а не по каким-то другим причинам. Но помимо этого базового требования, часто от навыков умелого патологоанатома зависит разница, примут ли несчастный случай за убийство или – что не менее опасно – объяснят убийство случайными или естественными причинами. Патологанатому каждое тело рассказывает историю. Дайте медэксперту огнестрельное ранение – и он сможет определить по количеству и расположению копоти, пороховых зерен и другим следам, была ли выпущена пуля в упор, с близкого расстояния или с расстояния больше 60–75 сантиметров. Более того, хороший хирург посмотрит на рваные края входного отверстия и определит приблизительную траекторию пули. С ранением из дробовика тот же патологоанатом может считать характер дроби и оценить приблизительное расстояние между стволом оружия и целью. По выходному отверстию медэксперт скажет, лежала ли жертва на полу, сидела ли в кресле, стояла или – если у пояска раны есть осаднение – прижималась к стене. А в случае нескольких ранений хороший патологоанатом скажет не только, какое из них стало смертельным, но и, во многих случаях, их последовательность, а также какие раны получены еще при жизни, а какие – посмертно. Дайте тому же врачу ножевое ранение – и узнаете, на одной стороне лезвие у ножа или на двух, с серрейтором он или без. И если удар глубокий, медэксперт посмотрит на следы от рукоятки и назовет длину и ширину орудия убийства. Затем ранения тупыми предметами: вашу жертву сбила с ног машина или свинцовая труба? Этот младенец упал в ванную – или его забила нянька? Так или иначе, у помощника медэксперта найдется ключ ко всем тайнам тела. Но хоть патологоанатом может определить, совершено ли в этом случае убийство, и может предоставить основные сведения о том, как было совершено преступление, он редко, если вообще когда-либо, способен провести детектива от того, как это произошло, к тому, кто это сделал. Слишком уж часто мертвец предстает перед детективом не более чем сосудом, лишенным жизни неизвестной стороной в присутствии неизвестных свидетелей. Дальше патологоанатом может перечислить всевозможные факты: траектории пуль, последовательность нанесения ран, расстояние между стрелком и жертвой – но это не будет значить ровным счетом ничего. Без свидетелей результаты вскрытия – просто вода для внутренних отчетов. Без подозреваемого медицинскими фактами не опровергнешь и не подтвердишь сведения, полученные в допросной. И пусть врач абсолютный профи в ранениях, пусть извлечет из тела все осколки свинцовой или медной оболочки, – все это не имеет смысла, если отсутствует пистолет для баллистической экспертизы. В лучшем случае вскрытие предоставляет информацию, благодаря коротой следователь может оценить правдивость показаний свидетелей и подозреваемых. Вскрытие показывает, что точно произошло в последние мгновения жизни жертвы. А еще показывает, что произойти никак не могло. В редких счастливых случаях в карьере детектива эти мелочи на что-то да влияют. Следовательно, исследование патологоанатома – несамостоятельный процесс, существующий в сочетании со всем, что детектив и так узнал на месте преступления и в ходе допросов. Помощника медэксперта, уверенного, что причину и род смерти во всех случаях можно определить благодаря одному только осмотру тела, ждет большое разочарование. Лучшие патологоанатомы начинают с чтения полицейских рапортов и просмотра фотографий, снятых на «инстаматик» сотрудниками непосредственно на месте преступления. Без этого контекста посмертное вскрытие – бесполезное занятие. Из-за того же контекста в прозекторской обычно требуется присутствие детектива. В идеале врач и коп делятся сведениями и оба выходят, пополнив свои копилки знаний. Однако в их отношениях часто возникают трения: врачи говорят на языке науки, а детективы – на языке улицы. Пример: патологоанатом не находит следов спермы или разрыва влагалища и заключает, что жертва, обнаруженная голой в Друид-Хилл-парке, не изнасилована. Зато детектив знает, что многие насильники не могут эякулировать. Более того, жертва подрабатывала проституцией и была матерью трех детей. Ну и что, что нет разрыва? И наоборот, детектив смотрит на тело с ранением грудной клетки в упор, вторым ранением головы в упор и множественными синяками на туловище и решает, что имеет дело с убийством. Но два ранения еще не противоречат самоубийству. Патологоанатомы регистрировали случаи, когда человек, желающий наложить на себя руки, несколько раз стрелял себе в грудь или голову без результата – может, отдергивал в последнюю секунду руку, может, первые ранения оказывались несмертельными. Аналогично с синяками на груди – они могут казаться делом рук нападавшего, но появиться из-за усилий родственников, которые, услышав выстрелы, ворвались в комнату и приступили к закрытому массажу сердца. Нет предсмертной записки? А правда в том, что в 50 или даже 75 процентах случаев самоубийство не сопровождается никакой запиской. Отношения детектива и медэксперта неизбежно являются симбиотическими, но периодические трения между дисциплинами порождают свои стереотипы. Детективы искренне верят, что каждый патологоанатом выходит из медвуза с книжным мышлением, имеющим лишь случайное сходство с тем, что творится в реальном мире. Получается, врача-новичка сначала надо еще «разносить», как новую кобуру. Точно так же патологоанатомы считают подавляющее большинство детективов убойного без пяти минут патрульными – безграмотными и далекими от науки. Чем меньше у детектива опыта, тем легче принять его за профана в искусстве расследования смерти. Пару лет назад Дональд Уорден и Рич Гарви присутствовали в прозекторской по поводу убийства из дробовика как раз в тот момент, когда Джон Шмялек, старший медэксперт Мэриленда, вышел на дневной обход с группой ординаторов. Шмялек совсем недавно попал в Балтимор через Детройт и Альбукерке, и потому, скорее всего, считал Уордена не более сведущим в науке, чем любого другого следователя из полиции. – Детектив, – спросил он Уордена перед своей группой, – вы можете сказать, это входные отверстия или выходные? Уорден посмотрел на грудь мертвеца. Обычное правило огнестрела – «маленькое входное – большое выходное», но с 12-м калибром и входные могут быть устрашающего вида. При выстреле с близкого расстояния сложно сказать наверняка. – Входные. – Это, – обернулся Шмялек к ординаторам с наглядным доказательством несовершенной натуры детектива, – выходные отверстия. Гарви наблюдал, как медленно закипает Здоровяк. В конце концов, это дело Шмялека – отличать входные от выходных, а дело Уордена – найти, кто их, собственно, проделал. При этой разнице в точках зрения чтобы детектив и патологоанатом сработались, часто требуется несколько месяцев и с десяток трупов. Например, после той первой встречи прошло много времени, прежде чем Уорден признал, что Шмялек – хороший врач и следователь. И врач столько же осознавал, что перед ним не просто бедный белый оболтус из Хэмпдена. Поскольку в любом деле, где есть подозрение на убийство, обязательно заключение медэксперта, посещение прозекторской давно и прочно вошло в ежедневный маршрут балтиморского детектива. В любое утро на Пенн-стрит можно встретить сотрудника полиции штата, который занимается утопленником из Западного Мэриленда, или детектива из округа Принс-Джордж с делом о наркотиках в вашингтонском пригороде. Но балтиморские копы из-за высокого уровня городского насилия превратились в настоящих завсегдатаев бюро, и в результате отношения ветеранов полиции и опытных патологоанатомов со временем стали тесными. На взгляд Шмялека – даже слишком. Шмялек приехал в Балтимор с уверенностью, что бюро пришлось как минимум частично пожертвовать статусом независимого учреждения из-за очевидной связи с отделом убийств. Детективы – особенно городские – имели слишком большое влияние на вердикты о роде смерти, слишком большой вес в решении о том, что считать убийством, а что – естественной смертью.