Систему присяжных в Балтиморе, как и всю машину уголовного правосудия, пронизывают расовые проблемы. Учитывая, что подавляющая доля городского насилия – это преступления черных против черных, и учитывая, что население, из которого выбираются присяжные, на 60–70 процентов черное, балтиморские прокуроры передают почти каждое дело в суд, зная, что преступление будет рассматриваться через призму исторической подозрительности чернокожего сообщества к полицейскому управлению и судебной системе, которые контролируются белыми. Поэтому во многих делах считается критически необходимым показание черного патрульного или детектива – в противовес молодому подзащитному, который по совету адвоката придет в лучшем костюме и с семейной библией под мышкой. То, что жертвы тоже черные, роли не играет: они-то, в конце концов, не присутствуют, чтобы произвести на присяжных приятное впечатление. Эффект расового вопроса на судебную систему свободно признают и прокуроры, и адвокаты, – хоть черные, хоть белые, – но в зале об этом заговаривают редко. Лучшие юристы, несмотря на свой цвет кожи, отказываются манипулировать расовыми различиями; остальным для этого хватает и самых косвенных намеков. Вот и выходит, что понятие «расы» негласно сопровождает любую коллегию из двенадцати человек в балтиморской совещательной комнате. Однажды – редкий случай – черная адвокатесса во время заключительного слова перед полностью черной коллегией открыто указала на свою руку: «Братья и сестры, – сказала она, пока на галерке бились головой о стенку два белых детектива, – мне кажется, все мы знаем, в чем суть этого дела». И все же не стоит думать, будто балтиморские коллегии стали снисходительнее к подсудимым только потому, что в них появилось больше чернокожих. Подозрение черного сообщества к правовой системе – это реальное явление, но прокуроры-ветераны могут сказать, что некоторые из лучших коллегий, которые у них когда-либо были, были полностью черными, в то время как в некоторых из худших и наиболее равнодушных было белое большинство. Куда сильнее цвета кожи систему присяжных в Балтиморе испортил фактор, не знающий расовых границ: телевидение. Возьми двенадцать случайных людей в Балтиморе – из черных частей Эшбертона и Черри-Хилла, из целиком белых Хайдлендтауна или Гамильтона, – и велик шанс, что найдешь парочку умных и разборчивых граждан. У кого-то будет школьный аттестат, а у кого-то, глядишь, и университетский диплом. Большинство из них – рабочие, лишь немногие являются квалифицированными профессионалами. Балтимор – город синих воротничков из той части ржавого пояса[71] на Восточном побережье, что так и не оправилась, когда пошли на спад американские стальная промышленность и кораблестроение. Здесь высокий уровень безработицы, город остается одним из самых неграмотных в Америке. Бегство налогоплательщиков не прекращается вот уже два десятка лет, подавляющее большинство из среднего и высшего класса, как белое, так и черное, сейчас проживает за границами города. Из них-то, по сути, и составляют коллегии присяжных в округах. В результате большинство горожан входят в совещательную комнату, зная о преступлении и наказании не больше того, на что насмотрелись на 19-дюймовом телеэкране. Именно электронно-лучевая трубка – а не прокурор, не адвокат и уж точно не улики, – определяет мышление балтиморского присяжного. Именно телевидение обременяет нелепыми ожиданиями. Заседатели хотят видеть убийство – чтобы его воспроизвели у них на глазах на кассете и в замедленном действии или чтобы, по крайней мере, виновная сторона пала за кафедрой на колени, умоляя о милосердии. Неважно, что отпечатки находят в менее чем 10 процентах уголовных дел – среднему присяжному подавай отпечатки на пистолете, отпечатки на ноже, отпечатки на всех дверных ручках, окнах и ключах от дома. Неважно, что трасологическая лаборатория редко когда помогает делу, – присяжному все равно подавай волосы, волокна ткани, отпечатки обуви и остальные научные данные, подчерпнутые из повторов сериала «Гавайи 5-О». Но когда свидетелей и вещдоков в деле через край, присяжные требуют мотив, причину, смысл убийства, которое в остальном уже целиком доказано. И в тех редких случаях, когда они удовлетворены тем, что за то самое убийство арестован правильный человек, им хочется убедиться, что подсудимый действительно плохой человек, а они из-за того, как ужасно с ним поступают, – нет. В реальной жизни дать полную уверенность в преступлении и виновности, в отличие от телевидения, невозможно. И не так просто избавить присяжного от этих ожиданий, хотя прокуроры-ветераны и не оставляют попыток. В Балтиморе юристы привыкли вызывать на кафедру дактилоскопистов в делах, где отпечатков нет: Будьте так добры, объясните господам присяжным, как часто на месте преступления находят отпечатки пальцев и как часто – не находят. Объясните, что многие люди – в зависимости от биохимического состава на момент происшествия – не оставляют различимых отпечатков. Объясните, что отпечатки можно смазать или стереть. Объясните, что на отпечатки влияют погодные условия. Объясните, насколько редко снимают отпечатки с рукоятки ножа или пистолета. И детективам тоже приходится выходить на кафедру и сражаться в безнадежной битве, тогда как в последних шести сериях «Закона Лос-Анджелеса» и прочих телесериалах юристы – причем юристы покрасивее тех, что присутствуют в суде сегодня, – всегда выходят к коллегии с пистолетами и ножами, расфасованными по пакетикам и с ярлычками, где сказано: «Улика 1А». Хороший адвокат может десять минут пускать пыль в глаза и насмехаться над детективом, который пытается объяснить, что у оружия есть вредная привычка – пропадать с мест преступлений до прибытия полиции. Так вы хотите сказать, что не нашли орудие убийства? Что господа присяжные заседатели должны осудить моего клиента без него? В каком смысле – оно может быть где угодно? Вы пытаетесь нас убедить, что после убийства мой подзащитный скрылся? И забрал пистолет с собой? А потом еще и спрятал? Или выкинул с моста Кертис-Бэй? В «Коломбо» пистолет всегда лежит в барном шкафчике за вермутом. Но вы-то за вермутом моего подзащитного не поискали, правда, детектив? Нет, у вас нет орудия убийства. Ваша честь, предлагаю немедленно снять оковы с этого бедного невинного человека и вернуть его в объятья любящей семьи. По крайней мере, в сознании балтиморских прокуроров и детективов, телевидение бесповоротно положило конец концепции думающей коллегии, задушило на корню сюжетными линиями, где стирается вся двусмысленность и даются ответы на все вопросы. В результате те, кому поручено наказывать за убийство, больше не верят в чушь в стиле Нормана Роквелла[72] насчет двенадцати разгневанных мужчин в рубашках с короткими рукавами, спорящих в липкой духоте над ключевой уликой. В реальном мире это скорее дюжина недоумков рассказывает друг другу, какой же милый и тихий человек этот подсудимый, а потом посмеиваются над галстуком прокурора. Адвокаты поспешат назвать такое мнение простой обидой, но на самом деле неверие закаленных прокуроров и детективов по отношению к системе присяжных уходит корнями глубже. Речь не о том, что государство должно выигрывать в каждом уголовном разбирательстве, – система не так устроена. Но неужели кто-то и правда верит, будто 45 процентов обвиняемых в убийстве, предстающих перед судом – то есть на последнем этапе длинного, сужающегося "бутылочного горлышка" правовой системы, – невиновны? Как следствие, городские коллегии стали скорее помехой для прокуроров, которым проще согласиться на мягкую сделку или стерпеть отклоненные дела, чем тратить время и деньги городского бюджета на дела, где вина очевидна, но доказательная база чуть менее чем неопровержима. Естественно, компетентный адвокат или общественный защитник, в свою очередь, понимает, что в большинстве случаев суд присяжных – последнее, чего хочет городской прокурор, и пользуется этим рычагом в переговорах. Для детективов решение о сделке или отклонении дела – больное место в отношениях любви-ненависти с прокуратурой. Да, думает детектив, они все-таки на нашей стороне. Да, они стараются засадить злодеев в тюрьму, получая половину зарплаты, которую они могли бы получать в коммерческой фирме. Да, они точно так же стремятся к правосудию. Но обо всех братских чувствах можно забыть, когда молодой помощник прокурора, только два года как выпустившийся из школы права Балтиморского университета, отказывается от наркоубийства, на которое положили три недели. Тут сразу же вспоминаются все старые обиды: я, значит, из кожи вон лез, чтобы затащить неохотно идущих свидетелей в суд присяжных, и ради чего? Ради того, чтоб этот хлыщ в пиджаке в полоску и в деловом галстуке сунул папку в долгий ящик приостановленных? Черт, даже зассал взять трубку и мне позвонить, не то что спросить, как можно спасти это хреново дело. Существуют и хлипкие дела, заслуживающие приостановки, никто не спорит. Некоторые дела приходят в здание суда готовыми для производства, но саморазрушаются, как только свидетели пойдут на попятную. Любому детективу убойного известна простая истина: всякое бывает. Но еще он верит, что зря пропадает слишком много пограничных дел – и даже немалое количество вполне жизнеспособных, – особенно у неопытных прокуроров. На что-то хороший детектив может закрыть глаза – что-то понятно, что-то неизбежно. У балтиморской прокураторы, как и везде, хроническая нехватка штата и бюджета; ее судебный отдел укомплектован как ядром из компетентных ветеранов, так и новоприбывшими – молодыми юристами, поднявшимися до тяжких преступлений после нескольких лет в районных судах. Из кого-то выйдет хороший прокурор, из кого-то – серединка на половинку, а отдельные личности в зал суда вообще лучше не пускать. Детектив надеется на компетентного прокурора, но понимает, что система основана на сортировке. Дела распределяют так, чтобы крупные – с настоящими жертвами или с подсудимым, который подозревается или обвиняется сразу в нескольких преступлениях, – попали в руки матерого юриста. Расчет идет на то, что в самых критических случаях прокурор не будет превзойден или запуган группой опытных адвокатов, которые по частному договору или судебному назначению всегда тянутся к городским делам об убийствах. Понимает детектив и то, что как минимум в двух третях жизнеспособных обвинений, если не больше, идти на сделку нужно. Хотя вне юридической системы словосочетание «предложение о сделке» чуть ли не бранное, работники суда видят его структурную необходимость. Без договоров система бы просто встала, дела бы дожидались рассмотрения так же, как пригородные рейсы ожидают взлетно-посадочных полос в Атланте. И с нынешним-то соотношением сделок и разбирательств ожидание от обвинительного акта до самого суда растягивается в среднем на срок от шести до девяти месяцев. Но, на взгляд детектива, существует большая разница между хорошей сделкой и плохой. Вторая степень и тридцатка – это всегда достойная сделка, не считая поистине злодейских деяний вроде, скажем, жестокого обращения с детьми или убийства при ограблении. Если дело пограничное, то сойдет и вторая степень с двадцаткой, хотя железным кулаком правосудия ее не назовешь, если помнить, что комиссия по УДО выпускает большинство зеков обратно на улицы уже через семь-десять лет. В настоящем непредумышленном убийстве – бытовом, совершенном из-за страха или в состоянии аффекта, хотя случайностью его никак не назовешь, – приемлемо что-то в районе от двух до десяти лет. Но сложнее всего детективу смириться, когда прокурор решает скостить особенно скверную мокруху до второй степени или называет убийство непредумышленным, а непредумышленное – случайным. И даже в таких случаях большинство детективов смолчит, если их не спросят, – а прокуроры обычно и не спрашивают. Проверенная временем философия убойного заключается в том, что ответственность лежит на прокуроре; ты, главное, делай свое дело – и пусть прокурор идет в жопу, если не делает свое. Впрочем, иногда детектив переходит эмоциональную грань. Например, за Уорденом известно, что он не сдерживается с молодыми прокурорами, которые слишком быстро отказываются от хорошего дела или боятся начинать по нему судебное производство. Иногда так делает и Лэндсман, да и Эджертон, если дать ему шанс, поучит прокурора, как лучше подать обвинение и написать заключительное слово. В убойном многие носят в памяти дело-другое, которые до сих пор не дают покоя. Например, Гарви все еще не разговаривает с помощником прокурора, который пошел на сделку о второй степени по убийству Майши Дженкинс – девочке было полных девять лет, когда мать позволила своему сожителю избить ребенка до смерти и бросить на обочине Балтимор-Вашингтон Парквэй. Гарви заявил юристу, что он мразь, раз согласился на такую сделку, причем сказал это таким тоном, что тот даже не попытался спорить. Если детектив печется о деле, он может лоббировать или даже требовать определенную стратегию. Но в конечном счете решение о юридическом подходе не за ним. От места преступления до вынесения приговора, суд – единственный этап, где детектив играет пассивную роль, целиком зависит от чужих решений. Детектив дает показания и помогает юристам всем, чем может. Юристы, в свою очередь, относятся к этой помощи по-разному. Одни прокуроры совещаются со следователями об уликах и презентации, спрашивают мнение ветеранов, проходивших через это чаще них. Другие же считают их не более чем реквизитом и мальчиками на побегушках, обязанными только вовремя явиться с нужными уликами и нужными свидетелями. Затем детективов отдаляют еще больше, ведь как свидетели они изолированы и не имеют права посещать заседания и слушать других свидетелей. Детективы Балтимора 90 процентов своего времени в суде или сидят на твердых деревянных скамьях в коридорах, или таскают пакеты с вещдоками между залом суда и кабинетом прокурора, или выискивают свидетеля, который должен дать показания в вечерней сессии, но так и не явился, или, например, треплются с секретаршами наверху, в отделе насильственных преступлений. Для детектива судебное время – странное чистилище, период небытия, прерывающийся лишь ненадолго, когда его вызывают на кафедру. Кафедра – последняя точка в процессе, где знания детектива еще что-то значат. Критическую базу в большинстве случаев составляют показания гражданских свидетелей, прослушанных и подготовленных прокурором перед заседанием. Но основу в каждом обвинении закладывают показания детектива о месте преступления, поиске свидетелей, показаниях подсудимого. Среди прокуроров бытует теория, согласно которой выступления детектива за кафедрой мало, чтобы выиграть, зато достаточно, чтобы развалить обвинение. Перед присягой детектив, знающий свое дело, обязательно перечитывает материалы. Все-таки между арестом и судом лежит шесть месяцев и много трупов. В 1987 году городской детектив – уже не работающий в отделе убийств – в ответ на вопрос прокурора начал подробно описывать место преступления и ход следствия. Через минуту он заметил, что прокурор корчит ему странные рожи. Даже подсудимый выглядел заинтересованно. – Эм-м, секундочку, – сказал детектив, осмысляя катастрофу. – Ваша честь, кажется, я вспомнил не то убийство… А это уже аннуляция судебного процесса с большой буквы «А». Многие детективы предпочитают выходить за кафедру с папкой, но с некоторыми судьями это может быть опасно. Обычно там находятся заметки и отчеты о потенциальных подозреваемых и отброшенных вариантах, и многие судьи разрешают адвокату во время перекрестного допроса взять папку и копаться в ней в свое удовольствие. Выудив альтернативного подозреваемого, адвокат при терпимом судье уже может изгаляться перед присяжными как пожелает. Один детектив, Марк Томлин, старается записывать все, что понадобится в суде, на обратной стороне списка судимостей подсудимого. Однажды, когда Томлин давал показания, адвокат попросил его заметки и начал было предлагать приобщить их к уликам. Потом перевернул страницу, увидел судимости клиента и вернул без лишних возражений. Детективы-ветераны приходят в суд, зная все сильные и слабые стороны своих дел: они предвидят линию защиты и отвечают на вопросы соответственно. Это не значит, что они врут на голубом глазу, но они все же подгоняют ответы так, чтобы причинить наименьший ущерб. Если, например, адвокат знает, что твой свидетель узнал его клиента на живом опознании, но в предыдущий день не опознал по фотографиям, он почти наверняка об этом спросит. Хороший детектив это предвидит и обязательно ввернет в свой ответ то, что на фотографии подозреваемый на шесть лет моложе, с другой прической, без усов – вообще что угодно, что получится сказать, пока не прервут. Адвокаты пережили уже не одно поколение хитрых и коверкающих истину свидетелей из полиции; одним из последствий этого является их стиль перекрестного допроса «отвечайте только "да" или "нет"», когда детективу приходится ждать переадресации вопросов прокурора, чтобы развернуть свои ответы. И наоборот, если детектив не знает, к чему именно клонит адвокат, его ответы становятся осторожными и более расплывчатыми – но по-прежнему точными, чтобы не подкопаться. Профессиональный свидетель без нужды не загоняет самого себя в угол пустыми заявлениями и заверениями, потому что хороший юрист обязательно найдет исключение. – Детектив, вы говорите, что после ареста мистера Робинсона ограбления в области Норт и Лонгвуд прекратились. – Да, сэр. – Детектив, позвольте представить вам полицейский рапорт от такого-то числа… Опытные детективы выходят на кафедру с одним правилом на вооружении: не врать. По крайней мере, хорошие детективы не врут – ну или не в том, что можно опровергнуть на открытом заседании. Нарушение присяги способно сломать карьеру, лишить пенсии, а то и, если ложь большая и дурацкая, чревато тюремным сроком. В фальсификации вещдоков или показаний подозреваемых и свидетелей больше риска, чем выгоды. Насколько детективу важно – действительно важно, – сядет такой-то подозреваемый за такое-то убийство в тюрьму или нет? Да он арестовывает четырнадцать таких же в год, пару сотен за карьеру. С какой стати ему думать, что если он не победит в суде сейчас, то мир рухнет? Если это дело с участием полиции или личного знакомого, тогда он может срезать углы, – но точно не ради того, что случилось в квартале 1900 по Эттинг-стрит в субботу вечером прошлым летом. Единственное интересное исключение в безупречной честности хороших свидетелей-полицейских, единственный пункт, по которому правоохранители могут в порядке вещей врать или как минимум преувеличивать, – это обоснованное подозрение. Особенно для детективов из отдела по борьбе с наркотиками или отдела нравов это превратилось в нелепую игру – вся эта чушь с установлением корректных юридических предпосылок для проведения обыска или ареста. Неудивительно, но сказать, что подозреваемый – хмырь, который слишком долго торчал на углу, – мало. Нет, надлежащая правовая процедура требует, чтобы сотрудник, производящий арест, наблюдал подозрительное поведение подсудимого на углу, известном как точка наркоторговли, а при ближайшем рассмотрении заметил торчащий из кармана толстовки целлофановый пакетик и выпирающее из штанов оружие. Ну да. Прям. Обоснованное подозрение для уличного обыска всегда было и будет выдумкой, системным обманом. В отдельных частях Балтимора ОП – это косой взгляд на проезжающую патрульную машину на две секунды дольше, чем смотрел бы невиновный. В судах такое не пройдет, но в реальном мире следишь за человеком, пока не решишь для себя, что он преступник, хватаешь, находишь дурь или ствол, – и уже потом сочиняешь правовое обоснование для ареста. В отделе убийств, где все основано на обыске, а аффидевиты[73] заранее выписываются на конкретные адреса, ОП обычно должно быть удобоваримым. Все-таки тебе на ордер еще подпись судьи получать. Детектив с талантом к беллетристике еще может прорваться со слабым или преувеличенным ОП мимо дежурного судьи, но хоть что-то в аффидевите он обязан написать. Для детектива из убойного настоящие увиливания за кафедрой начинаются не из-за обоснованного подозрения, а когда адвокат спрашивает, давал ли подзащитный показания под принуждением и просил ли перед этим адвоката. В глубине души хороший детектив знает, что каждое показание хоть в какой-то степени результат принуждения, если не откровенного обмана. Но по строго формальному определению может ответить отрицательно и не нарушить присягу. В конце концов, подсудимый знал свои права, подписал форму 69. У него был шанс. – Но хотел ли он адвоката? Ну, может тут спросить детектив, а что значит «хотел»? Наверное, половина подозреваемых в допросной говорит, что хочет адвоката или что он им может понадобиться или что, наверное, надо бы с ним поговорить. Если они стоят на своем, если действительно хотят этого самого адвоката и отказываются отвечать, тогда и допросу конец. Но любой детектив, который чего-то стоит, пытается – по крайней мере, какое-то время, – переубедить их, успокоенный знанием, что за дверью допросной не подстерегает Верховный судья. – Мой клиент просил адвоката? – Нет, не просил. Последнее правило детектива за кафедрой – ничего личного: ничего личного между детективом и подсудимым, детективом и юристами. За кафедрой играет роль поведение. Коп, который выходит из себя и показывает презрение или ненависть к подсудимому или его адвокату, подбрасывает присяжным мысль о зловещей системе, о крестовом походе, а не о справедливом судопроизводстве. Если адвокат называет тебя лжецом – бесстрастно отрицай. Объявляет ведение следствия некомпетентным – и это отрицай. Его клиент мечет в тебя глазами молнии – игнорируй. Для детектива-ветерана в этом нет ничего сложного. Все-таки это заурядное дело по убийству, безразличие изображать и не приходится. Но и когда дело серьезное, ветеран ничем не выдаст подсудимому, что оно его волнует или что результат имеет какое-то значение во внешнем мире. В каком-то смысле такое отношение для подсудимого даже хуже гнева или презрения. В суде послание детектива подсудимому – простое и ясное: выиграешь ты, проиграешь, но все равно останешься куском говна со дна общества. Если присяжные вернутся с обвинительным вердиктом, ты сядешь на долгие годы, если присяжные не додумаются, то ты все равно ноль без палочки. Через полгода вернешься в городскую тюрьму как миленький по другому обвинению, говорит такое отношение. Или однажды ночью моя смена обведет уже твое тело мелом на асфальте. Как ни странно, подсудимые редко принимают это близко к сердцу. Войдя в зал суда из духоты подвального изолятора и стоя в наручниках и кандалах, они оглядываются, встречаются глазами с детективом. Чаще всего кивают или как-нибудь еще незаметно приветствуют сторону противника. В ходе многодневного заседания кое-кто может даже пожать детективу руку или пробормотать бессмысленное «спасибо» без какой-либо понятной причины, будто тот, явившись, делает им какое-то одолжение. Но в редких случаях, когда подсудимый не сдерживается – выделывается в зале суда, оскорбляет жестами, наезжает на судью и прокурора, – детектив переступает психологический барьер. Только тогда присутствие подсудимого признается; только тогда детектив позволит кому-нибудь заподозрить, что на самом деле его волнует исход. В этом году Дэйв Браун выслушивал вердикт присяжных по двум его подсудимым – парням с западной стороны, двадцати двух и четырнадцати лет, обвиняемых в убийстве пожилого священника в ходе разбоя прошлой весной у Университетской больницы. Браун молчал, пока старшина присяжных зачитала вердикты первой степени, когда вдруг сорвался старший подсудимый. – Ну что, паскуда, рад? – крикнул он, зыркнув на детектива. Галерея затихла. – Да, – тихо сказал Браун. – Я доволен. Большего детектив в зале суда себе не позволяет. Среда, 19 октября Сидя за захламленным столом на четвертом этаже Западного корпуса суда, Лоуренс Си Доан переставляет стопку блокнотов и аккуратно проводит пальцем вдоль темных кудрей челки и обратно, убеждая себя, что все как надо. Сегодня без вихров. В виндзорском узле галстука – никаких антигравитационных сдвигов. На лацканах ни ворсинки. Вообще никаких проблем, не считая того, что сегодня он попытается привлечь к ответственности за убийство в городе Балтимор, а это всегда сродни попытке протащить "виннебаго" сквозь игольное ушко. И теперь, когда Доан мечтает остаться в одиночестве, перечитать конспекты и подготовить вступительное слово, в дверь вваливается детектив из убойного, чтобы мучить из-за всего подряд, – этот откровенный садизм рожден тем же порывом, из-за которого маленькие дети обрывают мухам крылышки. – Мы готовы? – спрашивает Гарви. – Мы готовы? – переспрашивает Доан. – Ты приходишь за десять минут до заседания и спрашиваешь, готовы ли мы? – Просто не проеби мое дело, Ларри. – Как? – интересуется он. – Оно ко мне уже поступило предпроебанное. Гарви не обращает внимания. – Фотографии показываю я, да? – спрашивает он о порядке предъявления вещдоков. – Нет, – говорит Доан, стараясь не отвлекаться от мыслей поважнее, – их показываем мы с Уилсоном. Где Уилсон? Ты звонил в лабораторию? – А пули? – игнорирует его вопрос Гарви. – Пули сегодня понадобятся? – Какие еще пули? Где Уилсон, он… – Пули из багажника. – Эм-м, нет. Не сегодня. Можешь унести в отдел вещдоков, – отвечает встревоженный Доан. – Уилсон же знает, что он идет у нас сегодня днем? – Вроде да.