Достопочт. Альфред Гардиман, хозяин племенной фермы Мистер Феликс Суитсэр, племянник леди Лидьярд Роберт Моуди, дворецкий леди Лидьярд Мистер Трой, поверенный леди Лидьярд Старый Шарон, опальный служитель Фемиды Четвероногие Тобби, собака леди Лидьярд Часть первая. Пропажа Глава I Разложив на коленях три письма, леди Лидьярд в раздумье сидела у камина. От времени бумага пожелтела, а чернила поблекли и приобрели рыжеватый оттенок. Все три письма были адресованы одному и тому же лицу – «Высокочтимому лорду Лидьярду» – и подписаны одинаково: «Ваш преданный кузен Джеймс Толлмидж». Письма мистера Толлмиджа обладали одним несомненным достоинством – они были кратки, так что мы не утомим читателя, рискнув привести их здесь целиком. Письмо первое «Вашей милости угодно, чтобы я изъяснялся в немногих словах и по существу. Извольте. У себя в глуши я был преуспевающим портретистом и имел возможность заботиться о жене и детях. При таких обстоятельствах сам я никогда бы не решился тратиться на аренду дома и мастерской в Западном Лондоне, не скопив прежде достаточно денег на столь серьезные расходы. Я положительно утверждаю, что именно Вы, милорд, подтолкнули меня к сему опрометчивому шагу. И вот теперь я остался один в чужом городе, перед угрозой полного разорения – никому не известный художник без работы, с больной женою и голодными детьми на руках. На чьи плечи ложится тяжкая ответственность за все мои мытарства? На Ваши, милорд!» Письмо второе «Милорд! После недельного молчания Вы наконец-то удостоили меня нарочито кратким ответом. Буду и я краток. Заявляю самым решительным образом, что ни у меня, ни у моей жены и в мыслях не было использовать Ваше имя без Вашего ведома с целью привлечения заказчиков. Это возмутительная ложь, и я вправе требовать, чтобы Вы назвали клеветника!» Письмо третье (и последнее) «Прошла еще неделя, и ни слова ответа от Вашей милости. Это, впрочем, не имеет значения, так как я уже навел кое-какие справки и выяснил имя недоброжелателя, который настраивает Вас против меня. По-видимому, я имел неосторожность обидеть чем-то Вашу супругу (хотя не могу представить чем) – и вот могущественная леди ополчилась на бедного художника, кровными узами связанного с Вами, милорд. Пусть так; я сам стану прокладывать себе дорогу и сумею подняться наверх, как сумели многие до меня. И, Бог даст, наступит день, когда к подъезду модного портретиста, окруженному богатыми экипажами, подкатит карета ее милости, дабы принести художнику запоздалые сожаления ее милости. Отложим наш разговор до того дня, милорд». Перечитав еще раз эти чудовищные измышления о самой себе, леди Лидьярд решительно встала и взялась за письма двумя руками с явным намерением их порвать, однако, поколебавшись, все же бросила их обратно в выдвижной ящик бюро, где они и покоились до сих пор среди прочих бумаг, еще не разбиравшихся после кончины его милости. – Идиот! – в сердцах пробормотала леди Лидьярд. – При жизни мужа я ни о каком Толлмидже и слыхом не слыхивала, вот только сейчас из его же писем узнала, что он доводился лорду Лидьярду родней. И что теперь со всем этим делать? Последний вопрос заставил ее вновь обратиться к брошенной на столе газете, в которой извещалось о смерти «превосходного художника мистера Толлмиджа, состоявшего, говорят, в родстве с покойным лордом Лидьярдом – тонким ценителем искусств». В следующей фразе автор некролога призывал снизойти к бедственному положению миссис Толлмидж и ее детей, «коим остается уповать лишь на милость людскую». И чем дольше всматривалась леди Лидьярд в газетные строки, тем яснее видела, что перо газетчика нацелено прямехонько в ее чековую книжку. Отвернувшись к камину, она позвонила в колокольчик. «Я ничего не могу сделать, – подумала она про себя, – пока не выясню, так ли уж плачевно состояние семьи покойного». – Моуди вернулся? – спросила она явившегося на звонок слугу. Моуди, дворецкий ее милости, еще не возвращался, и леди Лидьярд решила до его прихода выбросить из головы вдову художника и направить помыслы на дела домашние, занимавшие ее куда более. Ее любимый пес в последние дни что-то хворал, а сегодня с утра она еще не успела справиться о его здоровье. Отворив дверь рядом с камином, за которой – через маленький коридорчик с несколькими редкими эстампами на стенах – располагался ее будуар, она позвала: – Изабелла! Как там Тобби? – Все так же, миледи, – ответил звонкий девичий голосок из-за портьеры в дальнем конце коридорчика. Вслед за этим ответом послышалось глухое рычание, означавшее на собачьем языке: «Не так же, миледи, а хуже, много хуже!» С горестным вздохом леди Лидьярд снова затворила дверь и принялась прохаживаться по просторной гостиной в ожидании дворецкого. Строго говоря, почтенная вдова была особа низенькая, толстенькая и годами неумолимо приближалась к шестидесяти. Однако, надо отдать ей должное, выглядела она по меньшей мере на десять лет моложе. Щеки розовели нежнейшим румянцем, какой иногда встречается у хорошо сохранившихся старушек. Глаза – того счастливого небесно-голубого оттенка, что, как правило, не выцветает с годами и не линяет от слез, – тоже были еще очень хороши. Добавьте к этому вздернутый носик, пухлые, не желающие морщиниться щеки, мелкие седые букольки – и, если бы куклы могли стареть, леди Лидьярд в свои шестьдесят в точности походила бы на этакую стареющую куклу, неспешно шествующую к своему прелестному маленькому надгробию, над коим круглый год будут цвести розы и зеленеть мирт. Относя вышеперечисленное к достоинствам ее милости, беспристрастный историк принужден, однако же, сообщить, что водились за нею и кое-какие несовершенства, как то: полное отсутствие вкуса и такта. После смерти лорда Лидьярда его вдова могла наконец одеваться как ей заблагорассудится и облачала свои телеса в немыслимые для ее почтенных лет цвета. Кричащие наряды, хотя и пошиты были вполне сносно, лишь подчеркивали изъяны фигуры. В поведении ее милости имелись такие же удручающие огрехи, как и в манере одеваться. Можно сказать, что на всякое чудачество наряда находилось не менее поразительное чудачество и в ее характере. То она держалась с достоинством истинной леди, а то вдруг начинала вести себя так, как пристало разве базарной торговке. Между тем за внешними несообразностями скрывалось большое сердце, ожидавшее лишь удобного случая, чтобы раскрыться во всем своем благородстве. В заурядных обстоятельствах она служила обществу мишенью для всевозможнейших насмешек. Но когда нежданные испытания нарушали обыденное течение жизни и становилось ясно, кто чего на самом деле стоит, тогда самые заядлые насмешники в изумлении смолкали, не понимая, что сделалось с их давнею приятельницей. Ее милости недолго пришлось прогуливаться по комнате: вскоре большая дверь на парадную лестницу бесшумно отворилась и на пороге возник человек в черном. Хозяйка нетерпеливым жестом пригласила его войти. – Я вас заждалась, Моуди, – сказала она. – Устали? Садитесь же. Вошедший почтительно поклонился и сел на предложенный стул. Глава II Роберт Моуди был молчаливый темноволосый человек лет примерно около сорока. Его бледное, всегда тщательно выбритое лицо оживляли большие, глубоко посаженные черные глаза. Замечательнее всего в его наружности были красиво очерченные губы, особенно в те редкие моменты, когда их трогала мягкая обезоруживающая улыбка. Несмотря на неизменную замкнутость, все в нем располагало окружающих к доверию. По своему положению в доме леди Лидьярд он стоял несравненно выше всех остальных слуг. Он выполнял одновременно обязанности управляющего, агента по благотворительности, секретаря и дворецкого – передавал по назначению пожертвования, составлял деловые письма, оплачивал счета, нанимал слуг, распоряжался пополнением винных погребов. Также ему разрешалось пользоваться хозяйской библиотекой, а завтраки, обеды и ужины подавались прямо в комнату. Такие особые привилегии объяснялись происхождением Роберта Моуди: он был рожден джентльменом. Отец его – провинциальный банкир – разорился в какое-то из биржевых волнений, выплатил солидные дивиденды и умер изгнанником вдали от родины. Роберт долго пытался удержаться на плаву, но судьба не благоволила к нему: за что бы он ни взялся, всюду преследовали его несчастья и неудачи. В конце концов он смирился и, позабыв былую гордость, согласился на место в доме леди Лидьярд, предложенное ему с чрезвычайной деликатностью. Близких родственников у него не осталось, друзей же и в лучшие времена было немного. Свободные от службы часы он проводил в печальном уединении собственной комнаты. Женщины из людской втайне недоумевали, отчего такой видный мужчина, за которого любая пошла бы не задумываясь, ни разу даже не попытался обзавестись семьей. Роберт Моуди не пускался ни в какие объяснения по этому поводу и по-прежнему держался со всеми одинаково сдержанно и ровно. Не сумев прельстить завидного жениха, женская половина дома, начиная от красавицы-экономки и до последней горничной, утешалась туманными предречениями, что-де «ничего, пробьет и его час». – Ну, рассказывайте, что успели сделать, – потребовала леди Лидьярд. – Зная, что вашу милость очень беспокоит состояние собаки, я прежде всего поехал к ветеринару, – как всегда, негромко заговорил Моуди. – К сожалению, его вызвали в какую-то деревню, и… Леди Лидьярд нетерпеливо отмахнулась: – Бог с ним, с ветеринаром. Найдем другого. Дальше куда вы направились? – К поверенному вашей милости. Мистер Трой просил передать, что будет иметь честь явиться… – После, после, Моуди. Сейчас меня интересует вдова художника. Верно ли, что миссис Толлмидж с детьми остались вовсе без средств к существованию? – Не совсем, миледи. Я встречался с их приходским священником – он как раз хлопочет по их делам… – Вы упоминали мое имя? – в третий раз перебила дворецкого леди Лидьярд. – Разумеется, нет, миледи. Я сказал, как и было уговорено, что действую от лица некоей благотворительницы, которая оказывает помощь сильно нуждающимся. Мистер Толлмидж умер, ничего не оставив семье, – это так. Однако у вдовы имеется небольшой собственный доход, фунтов семьдесят. – Хватит им этого на жизнь? – Вдове с дочерью, пожалуй, хватит, – ответил Моуди. – Но сложность в том, чтобы расплатиться с оставшимися от художника долгами и как-то поддержать на первых порах двух взрослых сыновей. Оба, я слышал, весьма прилежные молодые люди; да и всю семью Толлмиджей в округе уважают. Священник советует заручиться поддержкой нескольких влиятельных лиц и с их подписей начать сбор пожертвований. – Никаких сборов! – возразила леди Лидьярд. – Мистер Толлмидж доводился лорду Лидьярду кузеном, стало быть, и миссис Толлмидж тоже родня его милости, хотя бы и не кровная. Да будь она ему хоть седьмая вода на киселе, я ни за что не позволю, чтобы для родственников моего покойного мужа собирали милостыню. Ох уж эти кузены! – воскликнула она вдруг, стремительно переходя от возвышенных чувств к низменным. – Получается, ты с ними в родстве, хоть они тебе и совершенно чужие люди! Вот же двуликая братия, терпеть их не могу! Но вернемся к вдове и сыновьям. Сколько им нужно? – Пятьсот фунтов покрыли бы все их расходы, миледи. Если, конечно, нам посчастливится собрать такую сумму. – Посчастливится, Моуди. Эту сумму они получат от меня. – Явив, таким образом, пример истинного великодушия, она тут же испортила впечатление от своего благородного жеста, ибо уже в следующих ее словах прозвучало неприкрытое сожаление: – Однако, Моуди, пятьсот фунтов ведь немалые деньги, правда? – Да, миледи. Дворецкий растерялся: даже зная широкую натуру своей хозяйки, он никак не мог предположить, что она возьмется выплатить всю сумму целиком. Леди Лидьярд уловила его замешательство. – Вам не все об этом деле известно, Моуди, – сказала она. – Видите ли, прочитав заметку о смерти мистера Толлмиджа, я решила проверить, точно ли они с моим мужем состояли в родстве. Среди бумаг его милости я нашла несколько писем от мистера Толлмиджа и выяснила, что он приходился лорду Лидьярду кузеном. Так вот, в одном из этих писем содержатся чрезвычайно неприятные, беспочвенные обвинения в мой адрес – вранье, одним словом! – Разволновавшись, ее милость по обыкновению позабыла о достоинстве. – Да, Моуди, вранье, за которое мистера Толлмиджа, безусловно, следовало высечь! И я высекла бы его собственными руками, кабы муж мне в свое время все рассказал! Впрочем, нет нужды возвращаться к этой теме, – продолжала она, снова перескакивая на лексикон великосветской дамы. – Несчастный был когда-то очень несправедлив ко мне, и меня неправильно поймут, начни я сейчас открыто помогать его семье. Напротив, представившись неизвестной доброжелательницей, я просто выручу вдову с детьми из беды и избавлю их от унизительного сбора пожертвований. Лорд Лидьярд, будь он жив, поступил бы, думаю, так же. Мой бювар вон на том столе, Моуди. Подайте-ка его сюда, покуда у меня не пропало желание отплатить за зло добром! Моуди без слов повиновался. Леди Лидьярд выписала чек. – Ступайте к банкиру и принесите мне пятисотфунтовую банкноту – отправим ее священнику с письмом от «неизвестного друга». И поспешите, Моуди! Я все же не ангел во плоти – глядите, чтобы эта банкнота недолго дразнила меня своим видом!