С чеком в руке Моуди вышел из комнаты. Банк находился рядом, на улице Святого Иакова, и дворецкий должен был обернуться за несколько минут. Оставшись одна, леди Лидьярд решила заняться благородным делом составления анонимного послания к священнику. Но только она достала из бювара чистый лист бумаги, как в дверях появился слуга с докладом: – Мистер Феликс Суитсэр! Глава III – Ну здравствуй, племянничек! – удивленно, но без особого радушия в голосе воскликнула леди Лидьярд. – Давненько ты к нам не жаловал! Сколько уж лет прошло? – все так же нелюбезно продолжала она, пока мистер Феликс Суитсэр подходил к ее письменному столу. Однако смутить гостя было нелегко. Приблизившись, он галантно склонился над тетушкиной ручкой. Легкая насмешливость его тона сглаживалась милейшею шаловливой улыбкою. – Помилуйте, дорогая тетушка, каких лет! – возразил он. – Взгляните на себя в зеркало и убедитесь: время стояло на месте, покуда мы с вами не виделись. Выглядите превосходно! Когда же мы наконец отпразднуем появление вашей первой морщинки? Впрочем, сам я слишком стар и не доживу до этого дня. Усевшись без приглашения в кресло поближе к леди Лидьярд, он с насмешливым восхищением осмотрел ее несуразный наряд. – Очень удачный выбор! – объявил он с бесцеремонностью светского повесы. – Какие веселенькие цвета! – Зачем пожаловал? – не обращая ни малейшего внимания на лесть, перебила леди Лидьярд. – Единственно затем, чтобы засвидетельствовать свое почтение дорогой тетушке, – отвечал вольготно расположившийся в кресле Феликс, которого прохладный прием вовсе не обескуражил. Нет нужды корпеть над словесным портретом Феликса Суитсэра – эта фигура и без того слишком хорошо всем знакома: изящный господин неопределенных лет, с живыми беспокойными глазами, седеющими кудрями до плеч, легкой поступью и подкупающей сердечностью обращения. Его бесчисленные достоинства снискали всеобщее признание; он – любимец общества. Как милостиво принимает он расположение ближних, как щедро отплачивает им тем же! Всякий его знакомый непременно «милейший человек», всякая знакомая – «просто прелестница». Какие пикники устраивает он в летний день на берегу Темзы! Как усердно трудится за партиею виста, в поте лица отрабатывая свои скромные картежные доходы! А какой это превосходный лицедей во всех домашних представлениях (включая и бракосочетания)! Как, ужели вы не читали его роман, писанный в немецких банях в промежутках между заходами в парную? Значит, вам неведомо, что такое поистине блестящий слог! Больше из-под пера его не вышло романов: Феликс Суитсэр берется за все, но лишь единожды. Сочинил одну песенку – предмет зависти маститых композиторов; написал одну картину, коей лишь подтвердил, как легко джентльмен может овладеть искусством и снова его забросить. Воистину многогранный господин – так и искрится талантами и добродетелями. Даже если мои заметки ни на что больше не сгодятся, все-таки они окажут услугу людям несветским уже тем одним, что познакомят их с мистером Суитсэром. Присутствие этого героя оживляет повествование, и в отраженном его блеске автор и читатель наконец-то понимают друг друга. – Что ж, – произнесла леди Лидьярд. – Изволь, раз ты уже здесь, отчитаться за свое отсутствие. Полагаю, ты все это время провел по заграницам? Где же? – По большей части в Париже, дорогая тетушка. Франция ведь единственная страна в мире, где можно жить, – по той простой причине, что одни только французы знают толк в жизни. Однако же в Англии остаются друзья и родственники, приходится время от времени возвращаться и в Лондон, к родным пенатам… – Особенно когда в Париже денежки улетучиваются, – продолжила леди Лидьярд. – Ты, кажется, это собирался сказать? Феликс отнесся к замечанию ее милости с восхитительным добродушием. – Вы, как всегда, искритесь юмором! – воскликнул он. – Мне бы вашу жизнерадостность! Да, денежки, как вы верно заметили, улетучиваются. Клубы, знаете ли, биржи, скачки; в одном месте попытаешь счастья, в другом рискнешь… Где выиграешь, где проиграешь, зато уж на скуку жаловаться грех! – Замолчав, он вопросительно глянул на леди Лидьярд; улыбка сошла с его лица. – То ли дело у вас, – снова заговорил он. – Жизнь ваша, должно быть, сплошное удовольствие. Извечный вопрос всех нуждающихся – где достать денег? – никогда не омрачал вашего чела. Завидую от души! – Он опять замолчал, на сей раз видимо озадаченный. – В чем дело, дорогая тетушка? Вас как будто что-то тревожит? – Меня тревожит этот разговор, – отрезала леди Лидьярд. – Как раз сейчас деньги – очень болезненный для меня вопрос. – Она не спускала глаз с племянника, проверяя, какое впечатление произведут на него эти слова. – Видишь ли, нынче утром я одним росчерком пера лишила себя пятисот фунтов. А всего неделю назад не удержалась и приобрела новую картину для моей картинной галереи. – Она кивнула на занавешенную пурпурным бархатом арку в конце гостиной – вход в галерею. – Меня в дрожь бросает, как вспомню, сколько пришлось за нее выложить! Еще бы – пейзаж Гоббемы! И к тому же Национальная галерея все время перебивала мне цену. Одно утешение, – заключила она, переходя по обыкновению к соображениям низшего порядка, – после моей смерти Гоббема будет стоить еще дороже. Когда леди Лидьярд снова подняла на племянника глаза, в них мелькнула весьма удовлетворенная усмешка. – Что-то не в порядке с твоей цепочкой? – осведомилась она. Феликс, рассеянно теребивший цепочку от часов, вздрогнул, словно очнувшись. Пока тетушка говорила, его веселость мало-помалу угасала, и под конец он сделался так серьезен и одновременно так стар, что в ту минуту и самый близкий из друзей не узнал бы его. Вопрос леди Лидьярд явно застал его врасплох, и теперь он подыскивал оправдание для затянувшейся паузы. – Никак не могу понять, – начал он, – чего мне недостает в вашей великолепной гостиной. Чего-то, знаете ли, такого привычного, что я рассчитывал непременно здесь увидеть… – Может, Тобби? – предположила леди Лидьярд, продолжая наблюдать за племянником с тою же язвительной улыбкою. – Вот-вот! – вскричал Феликс, с радостью хватаясь за спасительное объяснение. – А я-то думаю: почему никто не рычит у меня за спиной и не рвет зубами мои панталоны? Улыбка стерлась с лица ее милости. Тон, каким племянник позволил себе говорить о ее собаке, был крайне непочтителен, и леди Лидьярд ясно показывала, что ей это не нравится. Феликс, однако, не внял молчаливому укору. – Милый, милый Тобби! – продолжал он. – Такой славный толстячок. И с таким дьявольским характером! Даже не знаю, люблю я его или ненавижу. Где он, кстати? – Болен, прикован к постели, – отвечала леди Лидьярд с таким мрачным видом, что даже Феликсу сделалось не по себе. – Я как раз собиралась с тобой о нем поговорить. Ты у нас всегда всех знаешь. Скажи, нет ли у тебя случайно на примете хорошего собачьего лекаря? Тот, что пользует Тобби, меня совершенно не устраивает. – Ветеринар? – уточнил Феликс. – Да. – Все они шарлатаны, дорогая тетушка. Для них чем собаке хуже, тем лучше: счета-то растут. Впрочем, я, пожалуй, знаю одного человека – одного джентльмена, – который мог бы вам помочь: в собаках и лошадях разбирается лучше, чем все ветеринары вместе взятые. Мы с ним как раз вчера плыли через Ла-Манш на одном пароходе. Вы, разумеется, слышали о нем: это младший сын лорда Ротерфилда, Альфред Гардиман. – Владелец племенной фермы? Тот, что вывел знаменитую породу скаковых лошадей? – вскричала леди Лидьярд. – Но, Феликс, дорогой, разве я могу беспокоить такого человека ради Тобби?! Феликс добродушно расхохотался. – В высшей степени неуместная скромность! – объявил он. – Да Гардиман сам жаждет познакомиться с вашей милостью! Он, как и все, наслышан о великолепном убранстве вашего дома и мечтает взглянуть на него воочию. Его лондонская квартира находится неподалеку, на Пэлл-Мэлл. И если только он куда-нибудь не отлучился, мы вызовем его сюда хоть через пять минут. Но может быть, сначала я сам посмотрю на больного? Леди Лидьярд покачала головой. – Изабелла говорит, лучше пока его не беспокоить, – пояснила она. – А Изабелла понимает его, как никто другой. – Изабелла? – Брови Феликса удивленно поползли вверх. – Кто такая Изабелла? Леди Лидьярд рассердилась на себя за неосторожное упоминание Изабеллы в присутствии племянника: Феликс определенно был не из тех людей, кого ей хотелось бы посвящать в свои дела. – Изабелла у меня человек новый, появилась в доме уже после твоего отъезда, – лаконично ответила она. – Верно, молода и хороша собою? – спросил Феликс. – Э-э, как строго вы смотрите! И не отвечаете. Стало быть, молода и хороша. Так что же мне будет позволено сперва осмотреть – нового человека в доме или новую картину в галерее? Ага, кивок в сторону галереи. Понял, понял! – Он встал и направился было к занавешенной бархатом арке, но, не пройдя и двух шагов, остановился. – Хорошенькая девица в доме – это огромная ответственность, тетушка, – с напускной важностью произнес он. – Знаете, я не удивлюсь, если в конечном счете эта Изабелла обойдется вам дороже Гоббемы… Кто это там в дверях? В дверях оказался Роберт Моуди, воротившийся из банка. Мистеру Феликсу Суитсэру по его близорукости пришлось вставлять в глаз монокль – только тогда он узнал первого министра леди Лидьярд. – А-а, почтеннейший Моуди! Он совсем не стареет! Надо же, ни сединки в волосах, мне бы так! Какой краской пользуетесь, Моуди? Да, будь он человек открытый, вроде меня, он бы сказал! А он смотрит букой и держит язык за зубами. Ах, если б я тоже умел держать язык за зубами в бытность мою на дипломатической службе – помните? – до каких бы чинов я теперь дослужился! Однако, Моуди, вы ведь пришли что-то сообщить ее милости? В ответ на велеречивое приветствие мистера Суитсэра Моуди суховато поклонился, поток острот в свой адрес пресек вежливым, но удивленным взглядом, после чего обернулся к хозяйке. – Принесли банкноту? – спросила леди Лидьярд. Моуди выложил банковский билет на стол. – Я не мешаю? – осведомился Феликс. – Нет, – ответила леди Лидьярд. – Мне нужно написать одно письмо, но это займет всего несколько минут. Хочешь – оставайся здесь, хочешь – пойди посмотри на Гоббему, как угодно. Феликс снова не спеша направился в сторону галереи. За несколько шагов от входа он остановился полюбоваться на горку итальянской работы, заставленную дорогим старинным фарфором. Будучи признанным ценителем прекрасного (и никем иным), мистер Суитсэр не преминул отдать дань восхищения содержимому горки. – Прелестно! Прелестно! – приговаривал он, для наилучшего ракурса откинув голову несколько набок. Предоставив ему восторгаться редким фарфором, леди Лидьярд и Моуди вернулись к своим делам. – Наверное, нужно на всякий случай переписать номер банкноты? – спросила леди Лидьярд. Моуди достал из жилетного кармана бумажку с цифрами. – Я сделал это еще в банке, миледи. – Очень хорошо. Оставьте у себя. И надпишите-ка конверт, покамест я составлю письмо. Как зовут священника? Моуди сообщил фамилию священника и написал адрес на конверте. Неожиданно вернулся Феликс: уже от самого входа в галерею он увидел тетушку и ее дворецкого за письменным столом, и его осенило. – Найдется у вас лишнее перо? – спросил он. – Я подумал: почему бы мне не написать Гардиману прямо сейчас? Ведь чем раньше он осмотрит Тобби, тем лучше. Правда, тетушка? Леди Лидьярд с улыбкою указала на поднос с перьями. Проявляя заботу о собаке, Феликс, безусловно, выбрал кратчайший путь к тетушкиному сердцу. Писал он размашисто, с нажимом, часто обмакивая перо. – Эк мы все прилежно скрипим перьями, как три переписчика в конторе, – бодро заметил он, заканчивая работу. – Словно на хлеб зарабатываем. Вот, Моуди, пошлите кого-нибудь с этой запиской к мистеру Гардиману, да поскорее. Отправив посыльного, Роберт вернулся в гостиную и с конвертом в руке ждал, когда хозяйка закончит писать. Феликс опять – уже в третий раз – неторопливо двинулся к арке. Но едва леди Лидьярд, забрав у Моуди конверт, вложила в него письмо вместе с банкнотой, как из внутренних покоев, где Изабелла выхаживала больного пса, раздался пронзительный крик. – Миледи! Миледи! – испуганно звала девушка. – У Тобби удар! Он умирает! Бросив незапечатанный конверт на стол, леди Лидьярд побежала. Да-да, маленькая, толстенькая леди Лидьярд не поспешила, а именно побежала в свой будуар! Мужчины, оставшись вдвоем, переглянулись. – Как вы думаете, Моуди, – лениво усмехнувшись, произнес Феликс, – стала бы ее милость так бегать, хвати удар меня? Или вас? Никогда в жизни! Да, такие вот мелочи и подрывают веру в человеческую натуру… Однако что-то я совсем скверно себя чувствую. Проклятый Ла-Манш: как вспомню о нем, внутри все переворачивается. Хорошо бы чего-нибудь выпить, Моуди. – Что вам прислать, сэр? – холодно спросил Моуди. – Пожалуй, немного сухого кюрассо с печеньем будет в самый раз. Велите подать в картинную галерею. К черту собачонку! Пойду взгляну на Гоббему. На сей раз он наконец добрался до входа в галерею и исчез за портьерой пурпурного бархата.