Глава IV Моуди, оставшись в гостиной, нерешительно смотрел на брошенный на столе конверт. Не заклеить ли его на всякий случай, учитывая ценность содержимого? Однако, поразмыслив, Моуди решил, что не стоит: возможно, ее милости захочется изменить что-то в письме или, к примеру, приписать постскриптум. Да и то сказать, ведь дом леди Лидьярд не гостиница, куда в любой момент могут явиться посторонние. В конце концов, вещицы, расставленные на столах и горках в одной только гостиной, стоят вдвое дороже вложенной в конверт банкноты. И, отбросив колебания, Моуди отправился распорядиться насчет тонизирующего средства, самолично прописанного себе мистером Суитсэром. Доставивший кюрассо лакей нашел Феликса в галерее: откинувшись на диванчике, гость созерцал творение бессмертного Гоббемы. – Что ты на меня уставился? – досадливо поморщился он, поймав на себе любопытный взгляд. – Поставь бутылку на стол и ступай. Уходя, лакей, которому запретили смотреть на мистера Суитсэра, с недоумением обозрел знаменитый пейзаж. Что же он увидел? На небе громоздилась большая черная туча, готовая вот-вот пролиться, внизу рыжели два иссохших без дождя чахлых деревца, а по скверной дороге, которую в дождь совсем развезет, улепетывал от непогоды какой-то маленький бездельник – вот и вся картина. Посему, вернувшись к товарищам, лакей не очень-то лестно отозвался об умственных способностях блестящего Феликса Суитсэра. – Не все дома у бедняги, – уверенно заключил он. Сразу же после ухода лакея тишину картинной галереи нарушили доносившиеся из гостиной голоса. Феликс принял сидячее положение. – Не надо беспокоить леди Лидьярд, – говорил голос Альфреда Гардимана. – Сэр, я только постучу к ней, – отвечал ему голос дворецкого. – Если угодно, в картинной галерее вы найдете мистера Суитсэра. Полотнища пурпурного бархата раздвинулись, и в проходе появился высокий жилистый человек с несколько надменной посадкой коротко остриженной головы. В его лице и манерах видна была спокойная уравновешенность, свойственная, вероятно, всем англичанам, постоянно живущим в окружении лошадей. Он был отлично сложен, имел правильные, мужественные черты и, когда бы не его неукротимая страсть к лошадям, он, вне всякого сомнения, пользовался бы большим успехом у женщин. Однако холодная невозмутимость красавца-лошадника отпугивала дочерей Евы, и они не могли решить, стоит ли его рассматривать как возможную партию или нет. И все же Альфред Гардиман был по-своему человек замечательный. Много лет назад, когда ему как младшему отпрыску английского лорда предложено было выбирать между духовной и дипломатической карьерой, он наотрез отказался от того и другого. «Я люблю лошадей и намерен зарабатывать себе на жизнь любимым делом, – заявил он. – А что до обязанностей перед обществом, то о них толкуйте не мне, а моему старшему брату: к нему как-никак переходят и деньги, и титул». С таких вот здравых суждений и небольшого капитала в пять тысяч фунтов Гардиман и начал свое продвижение по избранной стезе. В то время, к которому относится наш рассказ, он уже разбогател и считался одним из корифеев английского коневодства. Богатство и успех в делах не изменили его натуры: он остался таким же молчаливым и решительным упрямцем, как и в юности, был так же предан немногочисленным близким друзьям и прямодушен – порой чрезмерно – с теми, кого не любил и кому не доверял. Войдя в галерею, он остановился на пороге. Его большие серые глаза глядели на племянника леди Лидьярд с холодным безразличием, едва ли не презрением. Феликс, напротив, с готовностью вскочил со своего диванчика и радостно поспешил навстречу вошедшему. – А-а, вот и вы, дружище! – воскликнул он. – Как мило с вашей стороны! Я безмерно, безмерно благодарен… – Не утруждайте себя благодарностями, – спокойно оборвал его Гардиман. – Я пришел не к вам, а к леди Лидьярд, взглянуть на ее дом. И на собаку, разумеется, тоже. – Он замолчал и с угрюмым вниманием обвел глазами картины. – Признаться, я мало что понимаю в живописи, – наконец заметил он. – Вернусь лучше в гостиную. Немного помедлив, Феликс последовал за ним с видом человека, который намерен добиться своего. – Что вам угодно? – обернулся Гардиман. – Хотите что-то спросить? – Да, – отвечал Феликс. – Насчет нашего дела. – Какого дела? – Вы же знаете какого. Так вы согласитесь подождать до следующей недели? – Я не стану ждать до следующей недели. Мистер Феликс Суитсэр бросил на Гардимана испытующий взгляд, но тот был слишком увлечен осмотром гостиной и взгляда не заметил. – Стало быть, завтра? – помолчав, спросил Феликс. – Да. – В какое время? – От двенадцати до часу дня. – Значит, от двенадцати до часу, – повторил Феликс. Он еще раз внимательно посмотрел на Гардимана и взялся за цилиндр. – Извинитесь за меня перед тетушкой, но больше ждать я не могу. Придется вам представляться ей самому. – И он вышел из комнаты, демонстрируя на прощание такое же подчеркнутое безразличие к приятелю, какое тот выказал при встрече. Предоставленный сам себе, Гардиман уселся на стул и стал с нетерпением смотреть на дверь, ведущую в будуар. Скрывшийся за нею дворецкий так и не появлялся. «Интересно, – думал Гардиман, – долго ли еще ее милость намерена томить меня в гостиной?» Тут дверь отворилась, и самообладание едва ли не впервые в жизни покинуло Альфреда Гардимана. Он вскочил как ужаленный. Вместо Моуди или леди Лидьярд с порога смущенно смотрела на него молодая девушка, при виде которой сердце Гардимана вдруг заколотилось быстрее. Что же за важная особа так поразила его с первого взгляда? Кто эта таинственная незнакомка? Ничего особенного, всего-навсего некая Изабелла Миллер. Даже имя какое-то незначащее – просто Изабелла Миллер. Так, может быть, в наружности ее было что-то замечательное, что выделяло ее среди прочих? Ответить на этот вопрос нелегко. Женщины (хоть они и плохие судьи, но дадим им слово первым) давно порешили между собой, что Изабелле недостает изящества, которое определяется стройностью стана, а также длиною рук и ног. Мужчины (получше знакомые с предметом) судили иначе: с их точки зрения, если девицу в принципе можно обхватить двумя руками – значит, все в порядке. Слепил ли их яркий румянец или дерзкий (как в один голос уверяли дамы) блеск в глазах Изабеллы, но они, все, как один, решительно не желали видеть в ней никаких изъянов. Последние, к слову сказать, совершенно терялись рядом с неоспоримыми достоинствами, кои отрицать не взялся бы и самый строгий критик. Чего стоила одна ее улыбка, которая, рождаясь в уголках губ, озаряла вдруг все лицо! От этой девушки, куда бы она ни шла и что бы ни делала, всегда веяло здоровьем, свежестью и доброжелательностью. Для довершения портрета скажем, что широкий белый лоб Изабеллы обрамляли каштановые волосы – сейчас их покрывал кружевной чепец с лиловыми лентами; шерстяное, под цвет лент, платье, премило обрисовывавшее женственные формы, освежал белоснежный кисейный фартучек с кокетливыми оборками по карманам – подарок леди Лидьярд. Скромный белый воротник и манжеты подчеркивали нежность шеи и пухлых, в ямочках, рук девушки. Краснея и улыбаясь, она все еще стояла на пороге. Лишь когда дверь за нею сама затворилась, она робко подошла к незнакомцу, и он услышал чистейший голосок: – Простите, сэр, не вы ли мистер Гардиман? При первых же звуках обращенного к нему вопроса от суровости великого лошадника не осталось и следа. Он с улыбкою подтвердил, что да, это именно он и есть, с улыбкою предложил ей стул. – Нет-нет, благодарю вас, сэр, – мило склонив чуть набок головку, отвечала она. – Я вышла лишь на минуту, передать извинения ее милости. Сама она не может сейчас отлучиться от бедного малыша: он принимает горячую ванну. И мистер Моуди тоже занят, поддерживает ему мордочку над водой. От меня-то сейчас помощь невелика – руки дрожат от испуга, – вот и прислали меня к вам. Сэр, мы очень беспокоимся, не напрасно ли мы уложили его в ванну. Идемте, пожалуйста, в комнату, и скажите: правильно мы поступили или нет? И она направилась к двери. По вполне понятным причинам Гардиман медлил: мужчина, очарованный молодостью и красотой, как правило, не спешит переключаться на осмотр собак, принимающих лечебные ванны. И он ухватился за первый попавшийся предлог, чтобы удержать Изабеллу подле себя, то есть в гостиной. – Думаю, я сумею лучше вам помочь, если вы сначала расскажете мне всё о больном, – сказал он. Даже его манера говорить изменилась. Голос, обычно скучный и монотонный, сейчас заметно оживился. Изабелла же была слишком обеспокоена состоянием здоровья Тобби, чтобы заподозрить подвох со стороны гостя. Уже стоя в дверях, она с готовностью обернулась. – Что именно вам о нем рассказать, сэр? – наивно спросила она. – Мне надо знать, что это за пес, какой породы… – Да, сэр. – Сколько ему лет… – Да, сэр. – Как его зовут? Какие у него повадки? Чем он болен? – Гардиман, по-видимому, решил выжать из своего выигрышного положения все, что только возможно. – Чем болели его родители? Что… У Изабеллы закружилась голова. – Пожалуйста, не всё сразу, сэр! – взмолилась она. – Малыш спит со мной, а сегодня у нас была такая скверная ночь! Он совершенно не давал мне уснуть, и теперь я, признаться, с трудом соображаю. Зовут его Тобби – Тоб-би, через два «б». Имя пришлось дать такое простенькое, потому что, когда миледи его купила, он отзывался только на кличку Тобик – а это уж, согласитесь, совсем вульгарно. Простите, сэр, я уже забыла, что еще вы хотели знать. Идемте, прошу вас, миледи сама вам все расскажет. И она попыталась вернуться к двери. Но Гардиман еще не нагляделся на это милое, изменчивое лицо, светившееся такой безграничной верой в его могущество, и, чтобы подольше задержать девушку, прибег к единственному доступному ему сейчас средству – вопросам о Тобби. – Постойте-ка! Так какой он, вы говорите, породы? Изабелла снова обернулась, глаза ее загорелись. – Ах, Тобби – самый чудесный пес на свете, – любовно начала она. – Весь белый, кучерявый, как барашек, только на спине два рыжих пятнышка. И такие прекрасные черные глаза! Порода называется шотландский терьер. Когда он здоров, у него просто превосходный аппетит: ест все, что подадут, от страсбургского пирога до картошки. И представьте себе, у малыша есть враги! Некоторые люди совершенно не терпят, когда их кусают: они тут же забывают о хороших манерах и обзывают его дворняжкой – просто срам! Но прошу вас, пойдемте, сэр: миледи, верно, уже устала ждать. Засим последовала еще одна попытка добраться до двери, но и она оказалась безуспешной, так как гость нашел новый веский аргумент: – Одну минутку! Вы должны подробно описать его нрав – иначе я ничем не смогу помочь больному. Рассудив, что это и впрямь может быть важно, Изабелла опять вернулась. Ее серьезность совсем умилила Гардимана. Когда она подняла на него огромные, преисполненные ответственности глаза, Гардиман готов был отдать всех своих чистокровных лошадей за то, чтобы обнять ее и поцеловать. – С теми, кого он любит, Тобби просто ангел, – сказала она. – Если он и кусается, то только оттого, что не признаёт чужих. А признаёт он миледи, мистера Моуди и меня – вот, пожалуй, и все. Будьте любезны пройти в эту дверь, очень вас прошу, сэр! Миледи меня уже звала, я слышала. – Нет, – с неколебимым упрямством возразил Гардиман, – никто не звал. Значит, к посторонним ваш пес всегда относится враждебно… А каких людей он охотнее всего кусает? Уголки милых губ Изабеллы неудержимо поползли вверх. Последний глупейший вопрос Гардимана раскрыл ей глаза на истинное положение дел. Однако же не следовало забывать, что в руках этого странноватого господина находилась жизнь Тобби. Кроме того, не всякий день девушкам приходится очаровывать знаменитостей, тем более таких видных и безукоризненно одетых. И Изабелла рискнула потратить еще минутку-другую на воспоминания о своем любимце. – Должна признать, сэр, – снова заговорила она, – Тобби иногда проявляет неблагодарность даже по отношению к тем, кто хочет ему помочь. Частенько заблудится на улице, сядет на тротуар и воет, пока не соберет вокруг себя толпу сочувствующих. Но как только кто-то пытается прочитать на ошейнике его кличку и адрес – тут же тяпнет доброхота за руку. Обычно его разыскивает и приводит кто-нибудь из слуг, а уж на пороге дома Тобби изворачивается и кусает слугу. По-моему, он попросту так развлекается. А как он восседает за столом в ожидании следующего блюда – это надо видеть! Опирается о край стола передними лапами, будто он джентльмен и намерен держать речь на званом обеде… Ах, Боже мой! – чуть не плача, спохватилась Изабелла. – Как я могу говорить о нем в таком тоне, когда малыш так тяжко болен! Одни уверяют, что у него бронхит, другие – что печень. Вчера я выводила его через парадное подышать, так он вышел и застыл на мостовой: как столбняк на него напал. Впервые в жизни никого из прохожих даже не попытался куснуть. Да что там, он ни одного фонарного столба не обнюхал!.. Едва Изабелла успела упомянуть сие прискорбное обстоятельство, как голос ее милости, на этот раз явственно донесшийся из внутренних покоев, прервал ее воспоминания. – Изабелла! – кричала леди Лидьярд. – Изабелла! Да где же ты? Подбежав к двери, Изабелла проворно отворила ее перед гостем: – Пожалуйте, сэр! – А вы? – спросил Гардиман. – Я сейчас приду, сэр. Выполню только одно поручение ее милости. Она все еще придерживала дверь, умоляюще глядя то на гостя, то во внутренний коридорчик. – Ох, и попадет мне от миледи, если вы сейчас не зайдете! – наконец сказала она. После таких слов Гардиману ничего не оставалось, как безотлагательно проследовать в будуар. Затворив дверь, Изабелла немного постояла на месте, чтобы прийти в себя. Девушка уже прекрасно поняла, какие чувства она пробудила в госте. Не станем отрицать: восхищение столь важной персоны очень льстило ее самолюбию. К тому же Гардиман был высок, хорош собою, и у него были такие большие красивые глаза… Стоя теперь у двери с опущенной головой, горящими щеками и загадочной улыбкой на устах, она, казалось, похорошела еще пуще прежнего. Лишь когда часы на камине пробили половину, Изабелла очнулась и, глянув мимоходом в зеркало, направилась к рабочему столу леди Лидьярд. Мистер Моуди, покорно выполнявший роль банщика при Тобби, все же не забывал и об интересах хозяйки. Он напомнил ее милости, что письмо с ценным вложением осталось незапечатанным. Леди Лидьярд, которая ни о чем, кроме своей собаки, не могла думать, пробормотала: – Пусть Изабелла сходит, ей все равно нечего делать. Пригласи сюда мистера Гардимана, – продолжала она, обернувшись к Изабелле, – потом возьми на моем столе письмо и запечатай его. – Когда все сделаете, положите письмо обратно на стол, – добавил педантичный Моуди. – Я сам им займусь, как только ее милость меня отпустит. Вот какое поручение задержало Изабеллу в гостиной. Она зажгла свечу, растопила сургуч, закрыла конверт и приложила печать, даже не полюбопытствовав взглянуть на адрес. Все мысли ее занимал мистер Гардиман. Оставив запечатанное письмо на столе, она вернулась к камину и принялась внимательно изучать собственное отражение в зеркале. Время шло, а Изабелла предавалась созерцанию своего прелестного личика. «Он, должно быть, видел столько красавиц, – размышляла она, то упиваясь победой, то вновь умаляясь до ощущения своей полной ничтожности. – Что же он все-таки во мне нашел?»