Священник от души рассмеялся: — Я — исключение. Единственный из класса, кто выбрал такую стезю. — Значит, вы тоже из богатой семьи? Лукас развеселился еще больше: — И здесь мимо. Я получал стипендию, которую его сиятельство учредил для способных детей из бедных семей. Мануэль едва ли мог себе представить Альваро в церковно-приходской школе. Тот иногда рассказывал об учебе в старших классах, мадридском пансионе или университете, но об учреждении, где получил начальное образование, не упоминал ни разу. Писатель ожидал совершенно другого, и в рассказ священника ему верилось с трудом. Они шли к воротам, под ногами шуршал гравий, обмен репликами чередовался долгими паузами, но Ортигосу периоды молчания не тревожили, а даже успокаивали. Деревья защищали спутников от ветра, полуденное солнце согревало спину, а воздух наполнял аромат гардений, поднимавшийся от окружавших особняк живых изгородей. — Мануэль… Может, перейдем на «ты»? Мне сорок четыре года, мы с Альваро ровесники, к чему лишние формальности? Писатель ничего не ответил, только сделал неопределенный жест рукой. По опыту он знал, что подобные фразы часто становятся прелюдией к более серьезному разговору. — Как ты сам? Как себя чувствуешь? Вопрос священника застал Ортигосу врасплох — впервые кто-то поинтересовался его состоянием. Даже милашка Мей, разрываясь между виной и сожалениями, до этого не додумалась. И хотя писатель вылил на нее свою боль и растерянность, на самом деле он не переставал мучиться тем же вопросом: что у него на душе? Ответа не было. Мануэль полагал, что должен быть раздавлен и убит горем, но вместо этого испытывал апатию, разочарование и обиду из-за всего, что ему пришлось пережить. Не более того. — Нормально, — ответил он Лукасу. — Мы оба знаем, что это неправда. — Нет, правда. Я не испытываю ничего, кроме сожаления и досады, и просто хочу побыстрее уехать отсюда, вернуться к нормальной жизни и обо всем забыть. — Безразличие, — прокомментировал священник. — Одна из стадий горя. Наступает после отрицания и перед торгом. Писатель собирался возразить, но тут вспомнил, как принимал в штыки каждое слово сержанта Акосты, когда та сообщила о смерти Альваро, отказывался верить, пытался ухватиться за спасательный круг или какую-то ниточку, мучительно искал объяснения. — А вы, похоже, эксперт в таких вопросах, — недовольно пробурчал Ортигоса. — Так и есть. Каждый день я имею дело с утратами, безутешным горем и иными тяжелыми душевными состояниями. Это часть моей профессии. Но есть и еще кое-что. Альваро был моим другом. — Лукас взглянул на Мануэля, ожидая какой-нибудь реакции на свои слова. — Наверное, я единственный, кто поддерживал связь с ним все эти годы и многое знал о его жизни. — Значит, тебе было известно больше, чем мне, — прошептал писатель. Ему неожиданно стало грустно. Священник остановился и бросил на Ортигосу серьезный взгляд. — Не суди Альваро так строго. Если он что-то скрывал, то не потому, что стыдился тебя, а потому, что испытывал неловкость за своих родственников. — Ты не первый, от кого я это слышу, но мне не верится. Я встречался с его родными, и они не показались мне ужасными людьми. Лукас улыбнулся и сделал примиряющий жест рукой. — При первой же возможности Альваро уехал в столичный пансион и больше не общался ни с кем из тех, кто остался в поместье. Каждый раз, когда он наведывался сюда, близкие принимали его все холоднее, и Альваро перестал приезжать. Несмотря на то что именно он унаследовал все состояние и титул, маркиз до самой смерти отказывался видеть старшего сына. Потом мой друг появился, привел дела в порядок, назначил родным ежемесячное содержание и опять исчез. Полагаю, лишь я да его душеприказчик знали, где его искать. — Священник снова зашагал по дорожке. — Я знаю, что рядом с тобой он был счастлив. — Откуда такая уверенность? — сурово спросил Мануэль. — Он приходил к тебе на исповедь? Лукас закрыл глаза и резко выдохнул, как будто получил удар в грудь. — Можно и так сказать, хотя все было несколько иначе. Мы о многом говорили. В том числе и о тебе. Теперь писатель замер посреди дороги. Он повернулся к священнику и невесело усмехнулся. — Для чего ты мне это рассказываешь? С какой целью? Альваро скрывал от меня правду, и попытки служителя церкви утешить в такой ситуации выглядят просто абсурдно. Как я должен себя чувствовать, узнав, что Альваро доверял духовнику больше, чем мне? Я твердо уверен лишь в одном: что совершенно не знаю человека, которого впустил в свою жизнь. Все это время он меня обманывал. — Я понимаю, что у тебя на душе. — Ни черта ты не понимаешь! — Может, ты прав, а может, и нет. Я совершенно точно знаю, что сейчас тебе хочется отрицать все мои слова, но пройдет несколько дней, и ситуация изменится. Когда это случится, приезжай, и мы поговорим. — Лукас протянул визитную карточку, на ней был указан адрес церкви в Понтеведре. — Ты узнаешь настоящего Альваро. А все остальное — не более чем декорации. И священник широким жестом указал на парадную аллею и ворота в поместье. Писатель смял листок и чуть было не бросил его на землю, но вместо этого машинально сунул в карман, где уже лежала гардения. Только ее он собирался тайком привезти из Галисии. Собеседники молча вышли за ворота. У автомобиля Мануэля, облокотившись о багажник, стоял какой-то человек. Увидев их, он сделал пару шагов навстречу и остановился. Его фигура показалась писателю знакомой, но лишь подойдя поближе, он понял, что это тот самый лейтенант, который приставал с вопросами в больнице, пока не появился старший по званию. Ортигоса не помнил его имени, зато открытая неприязнь представителя власти к гомосексуалам хорошо отпечаталась в памяти. Если форма смотрелась на страже порядка еще сносно, то сейчас пивной живот свисал над ремнем низко сидящих отглаженных брюк и откровенно выпирал из-под тонкого свитера, сквозь который четко проступал ряд пуговиц на рубашке, словно тело лейтенанта скрепили заклепками. С возрастом у Мануэля развился нюх на неприятности. Вот и сейчас писатель был уверен, что появление гвардейца не сулит ничего хорошего. Но еще больше его удивила реакция священника. — А он-то что здесь делает? — прошептал Лукас. — Мануэль Ортигоса? — окликнул гвардеец, хотя прекрасно знал ответ, и показал удостоверение, которое быстро закрыл и спрятал в сумку. — Лейтенант Ногейра. Мы вчера встречались. В больнице. — Я помню, — осторожно ответил писатель. — Куда-то направляетесь? — Страж порядка указал на чемодан, который лежал на заднем сиденье автомобиля Мануэля. — Домой. Ответ Ногейре не понравился. — Мне нужно с вами поговорить, — сказал гвардеец таким тоном, словно пытался убедить в этом самого себя. — Так говорите, — недовольно буркнул Ортигоса. Лейтенант бросил на священника недобрый взгляд и прибавил: — Наедине. Похоже, Ногейра ко многим испытывал неприязнь. Или же имел для этого другие причины, потому что хорошо знал Лукаса. Но запугать священника было не так-то легко. Не обращая внимания на поведение лейтенанта, тот повернулся к Мануэлю: — Если хотите, чтобы я остался… — Спасибо, это лишнее. Лукас явно не желал ретироваться. Но, если уж выбирать между этими двумя странными типами, писатель явно предпочитал гвардейца. Священник медлил. Он пожал Ортигосе руку и, уже садясь в небольшой серый внедорожник, напомнил: — Загляните ко мне. Мануэль посмотрел, как Лукас отъезжает, а затем повернулся к Ногейре. — Не здесь, — сказал тот. — В деревне есть бар, как раз перед съездом на шоссе, там же рядом и припаркуемся. Поезжайте за мной. Писатель собирался возразить, но затем решил, что если уж беседовать, то лучше поехать в людное место, чем оставаться в опустевшем имении Ас Грилейрас, где у ворот одиноко скучала «Ауди» Гриньяна. Апатия Несмотря на царившую на улице прохладу, солнце нагрело салон автомобиля, и там стало жарко, как в бане. Мануэль припарковался на укатанной площадке рядом со стареньким «БМВ» Ногейры и несколькими пыльными автофургонами. Он вышел из машины, снял куртку, бросил ее на сиденье, запер автомобиль и направился ко входу в кафе, когда лейтенант его остановил. — Лучше присядем здесь. — И указал на веранду, где стояли пластиковые стулья и выцветшие зонты. — Подождите. Ногейра вернулся очень быстро, неся две чашки кофе и тарелки с чем-то похожим на мясное рагу, поставил все на стол и закурил. Видимо, именно поэтому он и хотел разместиться снаружи. — Уже уезжаете? — Гвардеец положил в чашку две полные ложки сахара и начал его размешивать. — Альваро похоронили. Меня здесь ничто не держит, — сухо отозвался Мануэль. — Не хотите провести несколько дней с родственниками? — Это не моя семья, а его близкие. — Писатель особенно выделил последнее слово, но лейтенант, похоже, не заметил этого. — Я никого из них не знал до… до того, как случилось несчастье. — Верно, вы говорили об этом в больнице, — задумчиво пробормотал Ногейра. — Вам звонили из участка? — Да, сегодня утром. Сообщили, что все готово и я могу забрать личные вещи Альваро, а также мне пришлют документы, которые понадобятся для обращения в страховую компанию. — Вот уроды! — вырвалось у гвардейца. — Опять за свое! И хватает же наглости… Говоря это, Ногейра тыкал в сторону Мануэля дымящейся сигаретой. — Опять? Кто и что сделал? Вместо ответа лейтенант задал очередной вопрос: