При первом же взгляде на клинику Святой Квитерии сразу становилось понятно, что лечатся тут люди состоятельные. Пятиэтажное здание больницы возвышалось посреди красивой долины в окружении садов и аллей. На территории был даже небольшой пруд. Мануэль остановил машину на парковке для посетителей, которая изящно огибала здание. Рядом возвышалась увитая цветами ротонда. Это место больше напоминало дворец или посольство, чем медицинское учреждение, и стоящий у крыльца черный «Мерседес» лишь усиливал это впечатление. Ортигоса уже было собрался выйти из автомобиля, как из-за колонн у главного входа появились две женщины — Катарина и старая маркиза. Невестка поддерживала свекровь под руку. Писатель не двигался с места и продолжал наблюдать. «Мерседес», очевидно, прибыл за старухой: она жестом велела водителю подождать. За рулем, по-видимому, сидел Дамиан. Расслышать, о чем говорят женщины, не представлялось возможным, даже если бы по капоту не стучали капли дождя: от парковки до крыльца было слишком далеко. Но позы и язык жестов Катарины и старой маркизы выражали полное согласие и взаимное уважение. Дамы повернулись лицом к лицу, продолжая держаться за руки, и улыбались. Внимание писателя привлекло движение справа, там, где приткнулся непримечательный белый пикап, наполовину скрытый большим кустом мимозы. Какой-то человек — Мануэль его сначала не узнал — следил за женщинами столь же пристально, как и сам Ортигоса. Писатель посматривал то на мужчину в пикапе, то на дам, которые, поговорив еще пару минут, крепко обнялись на прощанье. Задняя дверь черного «Мерседеса» открылась, из нее вышла служанка старухи. Она поднялась по ступенькам и помогла хозяйке спуститься, придерживая ее под руку. Женщины сели в машину, и «Мерседес» уехал. Мануэль вышел из «БМВ», сразу же спрятался под зонтиком на случай, если шум привлечет внимание наблюдателя, обошел автомобиль и рывком открыл переднюю пассажирскую дверь пикапа. Висенте, юноша, который помогал Катарине с работой в оранжерее, удивленно вскинул голову. Покрасневшие глаза и опухшее лицо не оставляли сомнений: в последнее время он часто плакал. Ортигоса закрыл зонтик и отодвинул с пассажирского сиденья кучу использованных бумажных платков, пачку чистых и плащ, в кармане которого заметил рукоятку револьвера. Парень сначала застыл в изумлении, затем схватил свою верхнюю одежду и небрежно бросил ее назад, освобождая место, а потом скрючился за рулем, даже не пытаясь скрыть от писателя своих слез. — Висенте, что ты здесь делаешь? Юноша поднял голову, пожал плечами и указал подбородком в сторону крыльца. — Мне нужно с ней поговорить. — С Катариной? Висенте удивленно посмотрел на Мануэля. — Ты не в курсе? Она меня уволила. Вот почему пикап теперь выглядел непримечательно: с бортов исчезли логотипы оранжереи, хотя в кузове все еще лежали садовые инструменты, цветочные горшки, стяжки для кабелей и металлические опоры для ограды. Ортигоса внезапно вспомнил разговор юноши с Катариной, который нечаянно подслушал на территории поместья. — Висенте, сейчас, наверное, не самый подходящий момент. Да и место неудачное… — Она видеть меня не желает, а я ведь проработал в Ас Грилейрас пять лет! А вчера в оранжерее появилась эта ужасная женщина, сиделка старухи, и передала мне вот что. — Парень взял с приборной панели смятый конверт и протянул писателю. Мануэль осторожно вытащил лист бумаги, такой же потрепанный. В письме говорилось, что семья де Давила больше не нуждается в услугах Висенте и тот должен немедленно покинуть имение. Хозяева благодарили юношу за работу и предлагали щедрую компенсацию за неиспользованный отпуск и доставленные неудобства. Ортигоса снова заглянул в конверт и вынул оттуда чек, заполненный твердым почерком. Внизу стояла подпись старой маркизы, а в соответствующей строке было указано: «Пятьдесят тысяч евро». Огромная сумма. — Она уволила меня… как обычного работника. Писатель вспомнил слова Гриньяна. Тот говорил, что семейство де Давила относится к окружающим как к слугам, которые за деньги выполняют определенную работу. — А я-то думал, что между нами есть нечто большее, — жалобно продолжал Висенте. В голове Мануэля всплыли те слова, которые Катарина сказала парню в оранжерее: «Твоему желанию не суждено сбыться. Я замужем за Сантьяго и хочу остаться с ним». — Наверное, тебе просто показалось… — Нет! Я уверен и ничего не выдумал. Ортигоса решил, что спорить с юношей бесполезно. — Возможно, ты прав и Катарина испытывала к тебе какие-то чувства. Но даже если и так, теперь она сделала выбор, разве нет? Несколько секунд Висенте печально смотрел на писателя, потом его губы скривились, как у обиженного ребенка, из глаз потекли слезы. Парень закрыл лицо руками и уткнулся головой в руль. Мануэль вздохнул: — Думаю, тебе лучше поехать домой. Висенте перестал плакать, взял чистый платок из пачки, вытер глаза, высморкался и швырнул смятый белый комок к остальным. — Ты прав, — с поникшим видом признал он. — Именно так мне и стоит поступить. Ортигоса открыл дверь, но, прежде чем выйти под дождь, снова бросил взгляд на парня. — И вот еще что… Не знаю, зачем ты носишь с собой револьвер, но это может плохо кончиться. Юноша грустно посмотрел на смятый плащ, лежащий на заднем сиденье, потом на писателя, кивнул и завел двигатель. * * * Мануэль вышел из лифта на четвертом этаже. В этот послеобеденный час ни на сестринском посту, ни в пустом холле никого не было. Лукас сообщил, где искать Сантьяго, и Ортигоса продвигался, ориентируясь по указателям. Нужная ему палата располагалась в конце коридора, рядом с окном во всю стену, которое выходило на пожарную лестницу. Приближаясь к нему, писатель видел свое отражение в сером из-за дождя и тусклого дневного света стекле, и это наводило его на весьма мрачные мысли. Доносившиеся изнутри голоса вернули Мануэля к реальности. Дверь была приоткрыта. Собеседники не кричали, но говорили достаточно громко, и Ортигоса без труда различал слова. Он прижался к стене и наблюдал за коридором, чтобы никто не застал его за столь неприглядным занятием, как подслушивание. — Ты должен хотя бы отреагировать! Прошу, соберись с силами! — Голос Катарины звучал почти умоляюще. — Оставь меня в покое! Уйди! — ответил Сантьяго. — Никуда я не уйду, ведь ты мой муж! Средний сын маркиза что-то неразборчиво пробурчал. — Я твоя жена, мы семья. Не отгораживайся от меня, позволь помочь, позаботиться о тебе… — Я не хочу жить, Катарина! Я так больше не могу! — Замолчи! Даже слышать этого не желаю! — Но так и есть. У меня нет сил, я больше не могу… — Ты будешь черпать силу во мне. И в нашем ребенке. Или ты забыл о нем? Мы ведь так хотели завести детей… Ты будешь очень счастлив, мой милый, я тебе обещаю! — Вон! — взвизгнул Сантьяго. — Уходи! Оставь меня в покое! — Дорогой… — Убирайся! Мануэль услышал шаги: Катарина направлялась к двери. Сначала писатель хотел отойти немного назад, но затем решил не притворяться и остался там, где стоял. В легком синем платье Катарина выглядела моложе своих лет. В руках она держала сумку и небрежно свернутый плащ. Увидев Мануэля, женщина от удивления открыла рот, словно хотела что-то сказать, но не произнесла ни слова и даже не затворила дверь в палату, а, выронив свою ношу, бросилась в объятия писателю и расплакалась. Он чувствовал, как ее тело, сильное и одновременно хрупкое, сотрясается от рыданий. Жена Сантьяго уткнулась лицом в плечо Ортигосы, будто хотела спрятаться от всех, а ее руки цеплялись за его спину, как два маленьких перепуганных хомячка. Мануэль прижал ее к себе, вдыхая исходящий от волос аромат шампуня, и молчал, тронутый мужеством этой женщины. Теперь он понимал, что имела в виду Эрминия, говоря: Катарина знает свое место в семье де Давила. Жена Сантьяго постепенно успокаивалась. Она взяла платок, который протянул ей писатель, и не стала извиняться, рискуя усугубить и без того неловкую ситуацию. Вытерла лицо, затем снова обняла Ортигосу, встала на цыпочки и поцеловала его в щеку. Писатель наклонился, поднял с пола ее сумку и плащ и, указав на автомат с кофе в другом конце коридора, направился туда. Женщина опустилась на пластиковый стул, но от напитка отказалась, кивнув на свой живот. — Точно! Я совсем забыл… В добрый час! Катарина грустно улыбнулась. Ортигоса почувствовал себя настолько дискомфортно, что кинулся извиняться: — Мне так жаль! Вместо того чтобы праздновать, тебе приходится… — Мануэль! Я так тебе благодарна! У меня выдался невероятно тяжелый день, ты даже не представляешь… мне просто необходимо было с кем-то поговорить. Писатель вспомнил сцену, которую наблюдал, приехав в клинику: как старая маркиза и ее невестка общались на крыльце. Похоже, отношения между ними весьма дружеские. Ортигосе стало интересно, почему Катарина не упомянула о том, что кое-кто уже подставил ей плечо. Возможно, она относится к Вороне не так уж и тепло? — Могу вообразить. Как ты себя чувствуешь? Жена Сантьяго улыбнулась: — Спасибо, всё в порядке. Просто я волнуюсь за мужа. Я очень рада, что ты приехал, мне хотелось поговорить с тобой… Эрминия сказала, ты вчера забрал из поместья Элису и ее сына? — Так и есть. — Я не стану тебя ни в чем упрекать, но надеюсь, что все образуется. Я обожаю Самуэля, и теперь, когда у нас с Сантьяго будет первенец, хотела бы, чтобы дети росли вместе. Мануэль ничего не ответил, он не знал, что на это сказать, и тем не менее прекрасно понимал: Катарина горячо привязана лишь к мальчику, но не к его матери. — Как состояние твоего мужа? Лицо женщины снова омрачилось. — Очень плохо. Я никогда его таким не видела. — Она прижала руку ко рту. — Эрминия рассказывала, что Сантьяго уже впадал в депрессию, когда умер Фран… — Верно, однако в тот момент ситуация была не настолько острой. Муж доверился мне, я помогла ему справиться с потрясением. Но теперь… Боюсь, я тоже виновата: не осознала вовремя, что Сантьяго на грани. Он так слаб, так… — Женщина покачала головой, и на секунду на ее лице промелькнуло выражение досады, даже злости. Писатель сделал вид, что ничего не заметил, но в голове сразу же всплыли те уничижающие эпитеты, которыми старуха наградила среднего сына. — Мне нужно поговорить с твоим мужем. Я должен его кое о чем спросить. Катарина явно занервничала, но тут же взяла себя в руки и даже попыталась улыбнуться, что, впрочем, не особенно ей удалось.