12 Долго расстраиваться по поводу безвременной кончины главы сектантского спецназа я не стал. Хотя, возможно, и следовало дать волю чувствам – все-таки, случившееся совсем не соответствовало моим интересам, и смерть Цехового в какой-то мере засвечивала меня (а вместе со мной и Ружина), заставляла остальных «Вестников» стать осторожнее, а значит, недосягаемей для нас. Но ведь сделанного не воротишь. Я не стал ни слезы лить, ни матом ругаться. Я еще кое-что мог. Например, надеяться на то, что славный парень Олег Ружин сумеет изобразить что-то стоящее на своем участке фронта именно сегодня. И тогда у нас останется шанс – пусть и один на двоих – завершить операцию успешно. Но для того, чтобы дожить до этого момента, предстояло выбраться из ресторана целым и невредимым. А это тоже была проблема, причем довольно серьезная. Где-то там, за пределами туалетной комнаты, маялись в ожидании возжелавшего помочиться шефа трое его охранников. Трое – при условии, что во время трапезы еще кто-нибудь не наблюдал за рестораном снаружи. Если они будут дожидаться именно Цехового, я мог им только посочувствовать, потому что заниматься этим бесперспективным занятием можно ровнехонько до второго пришествия. Но вот что-то не сочувствовалось. Наверное, потому, что в мозгу копошилась упорная мысль – уйти отсюда подобру-поздорову они мне не дадут. Впрочем, на что я рассчитывал, вступая в контакт? Честно говоря, не знаю. Имелась слабенькая надежда, что Цеховой окажется парнем с головой и напрасных потасовок затевать не станет. Тогда бы я просто оглушил его и постарался уйти, пользуясь пленником, как прикрытием. Но теперь, когда Цеховой мертв, такой возможности не оставалось. Стоило охраннику заглянуть в заляпанную кровью (которая, кстати, уже залила весь пол и тонким ручейком пробивалась к двери) кабинку, как он сыграет тревогу и за мной тут же будет снаряжена погоня. Уйти от нее я не смогу – им достаточно одного звонка своим единоверцам, сообщить мои координаты и причину, по которой я подлежу уничтожению, и город сразу станет для меня одним большим минным полем. Причем, неисследованным. Я взорвусь. Я вымру, как мамонт. Но попытаться все равно надо. Не зимовать же здесь, в самом деле. Я обчистил карманы Цехового – не с целью наживы, упаси бог! Мертвечиной не питаюсь, хоть и понимаю, что поедание падали тоже необходимая санитария, – а с тем, чтобы по возможности направить интересующихся по ложному следу, хоть как-то скрыть истинную цель нашего с Ружиным приезда в этот незнакомый и малоприятный город, где люди при первой же встрече, вместо того, чтобы продолжать знакомство, норовят долбануться головой о сливной бачок, да посильнее – так, чтобы мозги в унитаз вытекли. Суицидально неблагополучный город, одним словом. Деньги я у него отмел сразу же. Хотя мне они, по сути, были не нужны. К тому же, сумма оказалась не то, чтобы умопомрачительная – девять тысяч в крупных купюрах и еще около тысячи мелочью. Монеты я великодушно оставил. Зато к коллекции трофеев добавил пару золотых колец, крест с цепью – тоже из чистого золота – и часы. С виду простенькие, но по сути – танком не переедешь. Получилось, что кроме изъятого ранее пистолета, ничего путевого Цеховой при себе не имел. Впрочем, чего я ожидал от бедной церковной крысы? Оставив тело лежать в той позе, которую ему вздумалось принять после удара о бачок, я вышел из кабинки, осторожно прикрыл дверь и прислушался. Тихо. Если мне фартануло родиться под счастливой звездой, то кожаные цеховики в данный момент мнут яйца у машины. В таком случае еще не все потеряно. Можно попытаться прорваться. И, сплюнув три раза через левое плечо, я направился к выходу. Уйти безнаказанным все-таки не удалось. Закон подлости или результат жестокой муштры – они даже не в фойе отирались, но торчали подле туалета, ждали. Двое сидели на корточках справа от двери, мусоля в руках что-то вроде четок, третий стоял напротив, скрестив руки на груди. Я этого не то, чтобы не учел. Я этого просто не ожидал. Я так по-свойски, по домашнему вел себя там, внутри, что и предположить не мог, что кто-то стоит под самой дверью и слушает, что я говорю и что делаю. Поэтому-то и распахнул дверь так широко. Открывшаяся картина стоявшему напротив не понравилась. Возможно, его насторожило, что туалет пустой – кто знает, может быть Цеховому при рождении забыли просверлить в заднице дырочку? Или он из принципа не ходил на унитаз даже по большому, предпочитая делать это в писсуар? В общем, кожаный даже мысли не допускал, что шеф может засесть в кабинке по собственной воле. А потому схватил меня за правое плечо и втолкнул обратно. Он был сильным парнем, и мне, хочешь – не хочешь, пришлось подчиниться. Как по сигналу, в туалетную комнату втиснулись и двое других. Они, не трогая, оттерли меня в угол, где я оказался зажат, пожалуй, похуже, чем мышка в мышеловке. А первый, тот, что стоял напротив туалета, быстро скользнул в основной отсек, открывая и закрывая кабинки на предмет их проверки. – Мма-ма… – раздался его кастрированный голос, когда он добрался до той самой, заветной. – Что там? – спросил один из тех, что держали меня. – А он того, – промямлил проверяющий. – Мертвый… На сей раз оба прикрывающих вцепились в меня, попытавшись прижать к стене. Мне, правда, повезло: во-первых, они тоже были ошарашены услышанным, а потому среагировали недостаточно быстро, а во-вторых, я был готов к действию и в крови у меня гулял гольный адреналин. Полуразвернувшись, я рванулся между ними, одновременно высвобождаясь от цепких пальцев и погружая кулак в живот того, что стоял справа. Я очень надеялся, что попал в район солнечного сплетения. Оказалось, промазал. Но особенно сокрушаться по этому поводу не приходилось – атака все равно получилась результативной. Кулак врезался в ребра, но удивительно плотно – так, что те хрустнули. Телохранитель охнул и, облокотившись рукой о стену, медленно опустился на колени. Но выскочить вон и скрыться сразу все равно не удалось. Второй кожаный быстро вытянул ногу, о которую я благополучно споткнулся. В падении удалось сгруппироваться – фигли, зря, что ли, нас в детстве три месяца на уроках самбо обучали? – мягко лег на согнутую руку и, перекувыркнувшись через голову, оказался на корточках. С одной стороны, позиция не самая выигрышная, но с другой – сектанты-секьюрити словно забыли, что им нужно поторапливаться. Они смотрели на меня, как кони на кузнеца: «За что же ты, падла, нас все-таки подковал?». Это было написано в их глазах каллиграфическим почерком на грамотном русском языке. Ситуация сложилась – грех не воспользоваться. Но, оказалось, я тоже медленно соображал – пока придумал вытащить трофейный пистолет, делать это было уже поздно: точно такой же находился в руке проверяльщика кабинок. То ли он оказался проворнее меня, то ли вынул его еще до начала осмотра. Одно из двух, но какое именно – разницы уже не имело. Я так и остался сидеть – сам на корточках, рука под рубашкой. В принципе, можно было попытаться выхватить ствол – я не знал, как скоро среагирует на это телодвижение вооруженный фанатик. Он с одинаковым успехом мог выстрелить (и еще альтернатива: попадет или промахнется?), но мог и не успеть. За себя я знал определенно – доли секунды мне хватит. Но все же решил не рисковать. Тем более что «Вестники», затянутые в черную кожу, особой агрессивности не выказывали. Во всяком случае, активной агрессивности. Видимо, опасались, что я способен выкинуть что-нибудь ненормальное, не соответствующее обстановке. Их осторожность была мне на руку. Тот, что с оружием, медленно приближался, не сводя с меня трех темных зрачков – двух своих и одного пистолетного. И нескончаемо бубнил в такт шагам. Получалось очень ритмично. Звук шагов и слова сливались в один общий гул, мешая нормальному восприятию как первого, так и второго, так что приходилось держать мозг в постоянном напряжении, чтобы понимать, о чем он бормочет. – Ты совершил большой грех, неверный. Мы тебя мучить не будем. Хотя стоило бы. Ты это заслужил. Прямо рядом с шефом тебя надо бы пристроить. Проломить голову об унитаз – и оставить. Вот как надо с тобой поступить. Ты хоть знаешь, чью душу ты к Господу отправил? Ты душу одного из величайших праведников на небеса отправил. Мы, его собратья по вере, не сможем тебе этого простить. Наше возмездие настигнет тебя – это так же верно, как то, что Христос существовал. Но пока можешь расслабиться: при условии, что не будешь выкидывать никаких фокусов, часов шесть жизни мы тебе подарим. Отвезем на суд старейшин, и пусть они решат твою участь. Скорее всего, тебя приговорят к четвертованию. Но, если сумеешь найти обстоятельства, смягчающие твою вину, то возможна поблажка – простой расстрел. Так что готовься. И не вздумай сопротивляться. Согласись, что ты в безвыходном положении – тебе отсюда не выйти. К тому же на улице еще двое наших. Продолжая долбить в ту же точку, он подошел совсем близко – буквально на метр… и остановился. Очевидно, не выговорился до конца. А я подумал: черт возьми, какое заманчивое предложение – выбрать между расстрелом и расчленением заживо. И не дергайся, дружок, тебе ведь добра желают. Трудно отказать при такой настойчивости. Все бы ничего, да рожа у него в этот момент была препротивная. Смотрел на меня так, что ясно было – чувствует себя куда более в своей тарелке, чем я. Видимо, не в первый раз подобную речугу долдонил. Слова назубок выучил. А двое таких же, как он, затянутых в кожу придурков, – уже пришедший в себя пострадавший ребрами и его напарник, – маячившие за спиной оратора, только придавали омерзительности его виду. Причем, не зная, и не скажешь, что эти ребята все, как один, фанаты во Христе. Скорее уж – во дьяволе. Откуда только взялась такая бездна подобных типов? Кошмар! Я тихо закипел от бешенства, и в кровь вырвалось целое море адреналина, чуть вены не полопались. – Ну что, договорились? – бубнил он, продолжая наносить мне моральные травмы черным зрачком пистолета. – Ты не… Но в этот момент я оказался «да». Неожиданно для него и даже для самого себя. Сработал инстинкт хищника. Он подошел слишком близко и подставился под удар. Ну, просто грех не воспользоваться. Тем более что это было гораздо легче сделать, чем кажется, поскольку я стоял в положении спринтера, застывшего в ожидании старта. И когда выстрел стартового пистолета прозвучал (в моей голове, где подсознание решило, что пора; или в животе, где печень продолжала вырабатывать слоновьи дозы адреналина; или еще где, неважно), я ожил. Ноги пружинисто распрямились, отправляя тело в полет, и голова весело, по-футбольному, врезалась в его живот. Фанатик так и не успел ничего сделать. Он даже на курок нажать не успел. Просто сложился вдвое и отлетел назад, сметя по пути обоих своих партнеров. Тому, у которого были помяты ребра, опять не повезло: от боли в боку у него, скорее всего, нарушилась координация, и вместо того, чтобы скользнуть мимо распахнутой двери в основной отсек туалетной комнаты, он врезался в нее головой и парочкой других частей тела. После чего, не в силах пережить позора, распластался на полу, не подавая признаков жизни. А на меня вдруг нашло. Эффект берсеркера. Именно то, за что меня не любили в школе каратэ – бой, так бой. Не до десятка набранных очков, не до первой крови, ни даже до нокаута. Бой – до тех пор, пока ты можешь встать с татами и ответить ударом. Или, на худой конец, умереть достойно, приняв еще один. Азарт и ярость, возникающие только тогда, когда противник находится в пределах прямого контакта. В свое время этот инстинкт стоил мне, думаю, неплохой спортивной карьеры – сначала в самбо, после – в боксе, а потом и в каратэ. Здесь, в туалете ресторана «Москва», не было рефери, не было тренера, не было команды поддержки – которые могли бы меня остановить. Их не было у меня, а у кожаных фанатиков, как следствие, не было надежды уцелеть. Смутно понимая, что делаю, я сначала озверело пинал пытающиеся подняться тела, а потом, реагируя уже единственно на малейшие признаки жизни, подаваемые боевиками Цехового, вновь и вновь поднимал их на ноги и сбивал короткими, проникающими ударами. И так до тех пор, пока они не перестали шевелиться. Вообще. Даже дышать. И только тогда я – да и то не сразу – начал успокаиваться. Слегка остыв, открыл холодную воду и сунул голову под кран. Это еще сильнее охладило рассудок. Постепенно начало возвращаться нормальное мироощущение, обычные чувства. Первыми из которых стали чувства стыда и страха. Времена берсеркеров прошли – давно, почти тысячу лет назад. Тотальный, безумный бой уступил место не менее тотальному футболу. И правильно сделал – последний действительно сильно выигрывает в красоте. Вынув голову из-под крана и оглядевшись, я лишний раз убедился в этом. То, что я натворил в туалете, выглядело, мягко говоря, неэстетично. Кровь и прочее. Всюду. Сломанная сантехника и сломанные тела людей – каких бы ни было, но людей. Черт! Винтовка куда гуманнее! Эти тела обыскивать не стал. Сунув руки под кран, зачерпнул еще пригоршню воды и плеснул себе на лицо. Пора убираться. Чем скорее, тем лучше. Чудо еще, что в туалет пока никто не заглянул. Возможно и пытались но, услышав доносившийся из-за двери шум, спешно ретировались. Лелея мечту вызвать милицию. Впрочем, это мог сделать и гардеробщик – он тоже наверняка слышал, что здесь происходит. Покинув туалет я, однако, никаких признаков тревоги не обнаружил. Причину отсутствия реакции на свое буйство выяснять не стал, решив, что неплохо обойдусь без этого. Скорей бы ноги унести. Тем более что снаружи, как поведал один из кожаных охранников, дожидались еще двое сектантов. Тенью проскользнув по вестибюлю, – очи долу, руки в карманах, – я выскочил на улицу и огляделся. Если тут и были ожидающие, то я их не заметил. Или спрятались от жары в своем транспорте, – хотя какое в нем спасение? – или тоже зашли в ресторан перехватить чего-нибудь. Понять можно, чай, люди, с желудком и другими причиндалами. Путь к машине был свободен. Крутя баранку (подальше от места моего безумия, подальше!), я вдруг нервно хохотнул, вспомнив, что бубнил мне вооруженный, подбираясь поближе и даже не думая, что каждый его шаг есть шаг к порогу вечности. «Наше возмездие настигнет тебя – это так же верно, как то, что Христос существовал!». Я мертво вцепился в руль и оскалил зубы: – Ваше возмездие пока не настигло меня, ублюдок. Так что вопрос о существовании Христа остается открытым. Хотя еще не вечер. Далеко не вечер! Я смог выйти живым оттуда, откуда в какой-то момент уже и не чаял выйти – после того, как, открыв дверь туалета, увидел свиту Цехового. Но вышел – и даже невредимым. Если, конечно, не считать сбитых в кровь костяшек кулаков. Только все это было внешне, физически. Морально же я был в нокдауне. В хорошем, добротном нокдауне. Рефери уже упал надо мной на колено и вскинул вверх руку, готовясь начать отсчет. И если я на счет «десять» не окажусь на ногах в полной – или хотя бы частичной – готовности продолжать бой, то я автоматически буду объявлен побежденным. Гонг! Но пока я живу – я надеюсь. С другой стороны, пока я надеюсь – я живу. Ведь надежда умирает последней. И, если ее не стало, значит, остальное ушло еще раньше, правда? А у меня еще была жизнь. Во всяком случае, мои руки продолжали сжимать руль и даже крутить его, когда этого требовал мозг. Значит, я надеялся. На что? Хотя бы на то, что через час мне станет легче. В том смысле, что перестанут дрожать коленки и утихнут угрызения совести, которые в данный момент недвусмысленно намекали, что я, неразумный, поставил под угрозу срыва нашу с Ружиным – гэбэшников я принципиально за своих не держал – операцию. Хотя, если разобраться, – спокойно, беспристрастно, – моей вины в случившемся было мало. Не то, чтобы она совсем отсутствовала, но оставалась действительно минимальной. Откуда, скажем, я мог знать, что этот идиот Цеховой, трижды сумевший выжить в Чечне, – что, по хорошему, не каждому удавалось, – приложит все усилия, чтобы отдать концы в обыкновенном туалете? Глупая смерть. Он хотел показать себя героем, – неважно, для кого игрался этот последний спектакль, – но вышло немножко не по сценарию. Не по его сценарию. Однако и его вины тоже было мало. Туалетные драки редко заканчиваются смертью, даже если в руке одного из дерущихся случается нож. Потому что ножом еще надо уметь пользоваться. А когда оба драчуна безоружны, да еще после первого же удара… Сливной бачок оказался джокером. Смешно? Немного. Скорее – неприятно. Досадная случайность. Которая, как и положено любой уважающей себя досадной случайности, вполне может смешать все карты. Возможно, кто-нибудь другой на моем месте высморкался бы кровавой соплей в рукав и грустно сказал себе: «Все, любимый, сливай воду и суши весла. Это уже не свет в конце тоннеля – это сам конец». Но не я. Я так говорить не собирался. Даже самому себе. Потому что стыдно. Быть реалистом хорошо, но оптимистом – спокойнее. Положение заметно осложнилось, оно, мягко говоря, стало хреновым, но не безвыходным. И это не для красного словца, не оттого, что я считаю, будто безвыходных положений не бывает. Бывают, еще и какие. Например, когда тебе, парализованному, насильным образом ставят клизму. Нет, в данной ситуации выход определенно был. До тех пор, пока неиспользованными оставались Засульский и Сотников. Не забыть бы про Ружина, который тоже имел возможность поработать в нескольких – если точнее, в трех – направлениях. И потом, все в мире относительно. В данный момент я мог пучками выдергивать волосы у себя на заднице, причитая о том, как мне худо. Но через день-неделю-месяц положение изменится таким образом, что не останется ни сил, ни волос для вырывания и причитаний. Только мысли. Тогда я пойму, что плохо вовсе не значит, что хуже не бывает. Все познается в сравнении – банальность, но верная банальность. Как там в школе на уроках про дедушку Ленина травили? Он был глубоко несчастен в тюрьме, потому что ему приходилось делать чернильницу из хлебного мякиша, заливать ее молоком вместо чернил и пожирать, едва появлялся тюремщик. А в чем, собственно, заключалась печаль? В том, что он сидел в тюрьме, или в том, что ему приходилось писать молоком? Если в первом, то после него и его стараниями пришли тысячи тысяч тех, кому в тех же камерах не то что писАть – пИсать не давали, используя отбивание почек, как превентивную меру. Или глаза выбивали – чтобы букв не видел. Если дедушка Ленин не верит – пусть спросит при встрече у красного маршала Блюхера, который все это на себе испытал. Если же неизбывная ленинская тоска корнями уходит в молоко, то, опять же, были тысячи и тысячи парней, у которых не то что молока под рукой не было, но даже бумаги. И писать им приходилось кровью на стенах. Обычно о том, что «No pasaran!» или «Помните нас! 28.06.1941. Брест». И в тот момент, когда они дописывали последнюю букву, они были относительно – опять относительно! – счастливы, потому что успели завершить последний, самый важный труд своей жизни. Вот и сравнивайте. Я стиснул зубы и изо всех сил вдавил в пол педаль тормоза. Колодки отчаянно заскрипели, но было уже поздно – передний бампер «Волги» с противным скрежетом, похожим на скрежет зубов пьяного зэка, врезался в пассажирскую дверцу «Мазды Фамилии». 13 Козодой действительно отдал приказ быть настороже. – Тут, конечно, налицо ограбление, – говорил он. – Явно не органы действовали. Слишком топорная работа, на них непохоже. Да и не мог такой человек, как Цеховой, проворонить их агентов. Тем более итог – два трупа и двое в реанимации… Ружин в буквальном смысле наслаждался, слушая речь организатора и вдохновителя всех побед секты. На Чубчика, конечно, можно – и даже нужно – сердиться, но результаты его трудов все равно впечатляли. С размахом работал парнишка. Вот только для того, чтобы дождаться этой речи Козодоя, пришлось изрядно настрадаться. Ничего путного за первые два часа декан вообще не выдал, звучали лишь молитвы да пение псалмов – странных, больше похожих на завывания акына, свалившегося в пропасть. Сочинял их, видно, кто-то из «Вестников», кто удосужился в свое время получить соответствующее образование. Музыка была заунывной, тексты – невнятно-изумленными. В общем, ничего хорошего. Эстетики – ноль. Лишь стойко выдержав этот бред, Ружин дождался прощальной речи Козодоя. Правда, и тут ничего полезного для себя не извлек. О том, что главный призовет единоверцев к осторожности, осторожности и еще раз осторожности, можно было догадаться по его первой реакции на известие о смерти Цехового. Но лишний раз убедиться все равно не мешало. Удивляло другое – для чего сектантам собираться каждый божий день, как на работу? Неужели только для того, чтобы проорать хриплыми биндюжьими голосами хвалу своему Всевышнему? Глупее нельзя было ничего придумать. Сектанты, по сути, сделали невозможное – достигли вершин идиотизма. Первопроходцы! Каждый сбор мог завершиться провалом, они знали об этом – не могли не знать, что за ними ведется слежка. Иначе откуда бы появились трупы агентов ФСБ? Не от сырости – точно. И, тем не менее, каждый день продолжали собираться в своем укромном местечке – сориентировавшись по экрану, Ружин поставил в центре заштрихованного прямоугольника маленький кружочек, из которого вещал Козодой, и собирался провести от него стрелочку – путь, которым декан будет возвращаться. Этот вопрос его тоже очень занимал. Вообще, Ружина сильно интриговало, отчего ему с такой легкостью удалось с первого же раза вычислить местонахождение штаб-квартиры «Вестников», а гэбэшники на этом все мозги измусолили, но ни до чего не додумались. Однако, поразмыслив, он нашел, что удивительного в этом куда меньше, чем могло показаться с первого взгляда. Просто сыграло свою роль то обстоятельство, что «Вестники судного дня» в первую очередь постарались оградить себя от неприятностей, собрав досье на сотрудников органов – едва ли не лучшее, чем имелось в самих органах. Это был первый и, наверное, самый умный ход с их стороны. Вторым достижением было сидение в тайге в момент окукливания секты – так, что даже дикие лоси не могли отличить их от примитивных староверов. Это уже потом, когда организация разрослась и стала способна на большие подвиги, она выбралась на простор, как выбирается зверь, зализавший свои раны или, вернее, почувствовавший, что скопил достаточно сил для того, чтобы побороться за место под солнцем. ФСБ заинтересовалась новым явлением на религиозно-фанатическом небосклоне, но было уже поздно. Зверь на зубок выучил имена и фамилии своих врагов и мог различать их даже по запаху. И он был достаточно силен для того, чтобы нападать первым – пусть еще не в лоб, но со спины, из-за кустов. Он не объявлял войны, он просто принимал разумные меры предосторожности, по-прежнему предпочитая находиться в укрытии. При таком подходе охотники были обречены. Ружин представил себе, как при каждой тропинке на входе в лес, в самом ее начале, засело по медведю, и усмехнулся. Получилось весьма образно. Именно то, о чем он думал. Никто не войдет в такой лес, а если войдет, то никогда не выйдет оттуда. Люди даже знать не будут, какая недобрая сила охраняет странный лес, потому что некому будет рассказать об этом. Так что осведомленность ФСБ относительно существования секты и тем более ее планов на будущее уже можно было расценивать, как подвиг. Но, если продолжать развивать медвежью тему, то однажды в строго охраняемый лес приперлись два старых развеселых секача. Желудей похавать, другой падалицы, то, се. Медведи пропустили их без проблем – кабаны не люди, так ведь? Лес охраняется только от двуногих, а если за каждой зверушкой гоняться, то медвежьих сил надолго не хватит. Знали бы медведи, что эта свинская парочка – Ружин с Чубчиком, то есть – были наняты охотниками в соседнем лесу… Вот, собственно, и весь секрет его успеха. Ружин даже слегка разочаровался в нем, да и в самом себе за компанию. Легко вершить подвиги, когда неприятель спит. Но считается ли это подвигом? Впрочем, если разобраться, то эти «Вестники сучьего – ах, простите, Судного – дня», тоже творили свой подвиг, когда никто об этом не подозревал. Так что, рассуждая здраво – а Ружин верил, что именно так и рассуждает, будучи в известной степени прав – то он всего лишь занимался тем, что бил врага на его территории его же оружием. Завет незабвенного Виссарионыча. После заклятия осторожностью Козодой еще раз благословил свою паству, хотя, насколько Ружин соображал в церковных делах, делать это должен был Иванов. Но в секте, видимо, соблюдались законы теократической монархии – глава господствует над всем. Неважно, что он ничего не понимает, например, в настройке пианино – глава должен диктовать моду: «Значится, сегодня настраиваем не на «ля», а на другую октаву!». Глупо до невозможности, но приходится подчиняться. Потому что это сказал глава, а все, что им сказано – свято. Впрочем, в жизни секты было слишком много глупого, так что удивляться нечему. Вместе с тем она успешно функционировала. Настолько успешно, что даже всемогущая некогда госбезопасность, которая, к слову, и сейчас еще может кое-что интересное показать (и не только своим, доморощенным, зрителям), бралась за голову. И не просто бралась – хваталась. Иванов, конечно, был первосвященником, но «перво-» – только номинально. В мире «Вестников» никто и ничто не могло оспаривать приоритета декана факультета философии. Он был всем. Разве что не Богом. Но он был Гласом Божьим, и это давило на остальных сильнее, чем если бы он был самим Богом. Впрочем, давило не на всех. Ружин сильно сомневался, что особо приближенные трепещут перед главой в той же мере, что и остальные сектанты. Более того – Ружин подозревал, что они и в бога, как такового, не очень-то верят. Бог нужен им только как средство зарабатывания денег и власти. Не более, но и не менее. Они чтут его, как нефтяной магнат чтит свои нефтяные вышки. В остальном они свободны. Ружин искренне думал, что это так, и вряд ли ошибался. Прожив на свете три с половиной десятка лет, он в значительной степени познал глубину человеческой подлости и с определенной долей уверенности мог биться об заклад – далеко не во все, что говорится с трибун, верят сами говорящие. Будь то теисты, сионисты или мазохисты. Названий может быть много, суть от этого не изменится. Большинство из них просто зарабатывает деньги, имидж или политические очки. «Кто из нас без греха? Только за этот грех вполне можно закидать камнями», – подумал Ружин. Козодой, как истинный капитан корабля, покидал его последним. Ну, или почти последним. Шаги расходившихся давно стихли, а приемник по-прежнему хранил молчание. Ружин начал нервничать. Проследить за остальными участниками религиозных песнопений он не мог, поскольку жучком успел осчастливить только главного, а выяснить, какой тропой уходят сектанты, было необходимо. Потому что тропа, судя по всему, жутко засекречена – иначе как удалось так долго и удачно скрывать ее от Конторы? А главный, сволочь, никуда не торопился. Торчал в своем штабе и, что самое противное, молча. Ружин почувствовал, как покрывается липкой испариной. Его снедало нетерпение. Нетерпение – и желание что-нибудь услышать. По возможности, полезное. Но Козодой, понятное дело, об этом знать не знал, сидел и молчал, как рыба. А между тем на улице запахло вечером. Именно запахло, причем тонко, как пахла бы, к примеру, щепотка мяты, завернутая в толстый слой табачных листьев. Ее вроде нет, – такой малой толики на фоне полутонны табаку, – но она все же присутствует, исподволь меняя вкус дыма. Так и вечер; его еще не было, но им уже пахло. Люди потеряли где-то во времени деловой вид, которым щеголяли еще час-другой назад, да и солнце слегка расслабилось, придумав, что светилу тоже нужно иногда отдыхать. Не все ж тем, кто внизу, по земле ползает, мозги вкрутую запекать. Оно, возможно, весело и забавно, но тоже весьма утомительно. Как, впрочем, все веселое и забавное. В голове у Ружина тоже постепенно зрело состояние расслабленности. Его рабочий день был ненормирован – глупо нормировать рабочий день полушпика-полукиллера, подсадной утки, темной лошадки. Но общее настроение улиц было более заразным, чем холера или, скажем, чума. Расслабленность захватывала все сильнее, усугубленная общей нервозностью первых суток операции. Поэтому, когда наконец раздался голос Козодоя, борцу с религиозным экстремизмом пришлось в спешном порядке мобилизовать нервную систему, чтобы снова сконцентрироваться на факте незавершенности рабочего дня. Полной незавершенности, если уж на то пошло, потому что он вряд ли закончится даже глубокой ночью. С горем пополам вернувшись в нормальное – читай, рабочее – состояние, Ружин с удивлением услышал, как Козодой говорит, неясно к чему (в этой неясности, возможно, было повинно состояние расконцентрированности, в котором Ружин позволил себе некоторое время находиться; впрочем, речь декана в любом случае оставалась для него загадкой, заданной не к месту): – Жизнь человека действительно бесценна, – задумчиво вещал Козодой, обращаясь к какому-то неведомому собеседнику. – Просто потому что в смысле ценности – полный ноль: задаром дается, задаром и отбирается. Цеховой в этом на собственной шкуре убедился. – Так его же, вроде, ограбили?! – изумился чей-то ничейный, по крайней мере, для Ружина, голос. – Деньги взяли, часы, пистолет. Так что, может, не так уж и задаром, Отец? «Ого! – подумал Ружин. – Отец – это круто. Даже, наверное, солидно. Уж для такого типа, как Козодой – точно. Только-только отметил сорок четыре года с тех пор, как начал загаживать землю, и вот, поди ж ты – Отец! Назвали бы боссом или шефом или, скажем, по-православному – батюшкой. Ну, на худой конец – святым отцом. Можно понять – просто собралась очередная кучка свихнувшихся и начала изобретать давно изобретенное – фюрер, дуче… Все это уже было, все это уже неинтересно, нужно придумать что-нибудь пооригинальнее, чтобы потом в глазах (интересно, в чьих?) не выглядеть плагиаторами. Так ведь нет, Козодой – «Отец», и собеседник это с явным уважением сказал. Значит ли это, что в верхушке секты – или, скажем, среди приближенных к верхушке – есть люди, действительно верящие в то, что делают?». Решение этого бессмысленного, в общем-то, вопроса (верят или нет, а остановить их все равно надо), Ружин решил отложить на потом. Потому что Козодой тем временем принялся пояснять свою предыдущую фразу. – О чем ты говоришь?! Деньги, часы, пистолет… Жизнь-то у него все равно забрали даром! Понимаешь? У поганых капиталистов есть привычка платить за то, чтобы ребенок родился. Но ведь платит не ребенок. То же самое со смертью. У Цехового забрали жизнь из-за денег или часов, или из-за упаковки презервативов – не это важно. Деньги, часы, гондоны – это все приходящее. Когда люди расплачивались друг с другом ракушками или звериными шкурками, их убивали из-за ракушек или шкурок. Это не суть; так было и так, наверное, всегда будет, потому что это заложено в человеческой природе. Убийца может отнять у жертвы деньги, но ведь это не будет платой за отнятую жизнь. В таком аспекте самым справедливым оказывается принцип «Око за око», когда общество убивает убийцу. Но и это приносит лишь небольшое моральное облегчение, тогда как в сути не верно. Убийцу лишают жизни вслед за жертвой, а не вместо нее. В этом-то и закавыка. Поэтому за жизнь человек не платит, когда она ему дается, и не получает компенсации, когда она отнимается. По большому счету, жизнь – это большая, но безвозмездная ссуда. Хотя, собственно, иногда она может быть маленькой, но это уже не жизнь… А вот как ты распорядишься ею – это уже зависит от тебя самого, от твоих способностей. На бога надейся, а сам не плошай – очень верное выражение. Во всяком случае, куда вернее причитаний о том, что человеческая жизнь не должна покупаться и продаваться ни за какие деньги. Жизнь, скажу я тебе, от денег вообще зависеть не должна. Покупать или продавать ее – все равно, что покупать или продавать Бога: и то, и другое настолько выше понятий «товар-деньги-товар» или «договор о купле-продаже», что даже спорить на эту тему не хочется – глупо и бессмысленно. «Елы-палы! – подумал Ружин. – А ведь он умный мужик, этот Козодой! Циничен, конечно, но умен! Имеет мысли в голове и не жмется при случае поделиться ими. Эка у него ловко получился – ни одного раза, в сущности, по религии не прошелся, а все представления о ней с ног на голову перевернул!».