Но он опоздал и, в принципе, это была его проблема. Я мотнул головой в сторону ружинского номера и спросил: – А там есть кто-нибудь? – Да, – подтвердил он, поднимаясь. – Двое наших парней дежурят. Если желаете, можете заглянуть, поболтать – они предупреждены. – Ага, – сказал я. – Я рад. С такими успехами меня скоро в штат зачислят. Что вы с ментиком сделали? – С кем? – он округлил глаза, но, сообразив, о ком речь, вернул им нормальную форму и ответил: – Отвезли в контору. А вот что вы, интересно, с ним сделали? Ему в штаны словно мамонт насрал. – А ничего мы с ним не делали, – усмехнулся я. – Не успели ничего сделать. Просто обсуждали при нем, какие могут быть пытки. Потом Ружина убили. Жалко. Все веселье испортили. – Ну, зато нам повезло, – заметил здоровяк. – У мента, по-моему, крыша уехала – фиг догонишь. Вы его довели-таки до кондиции – колоться будет, даже не заикаясь. – С конторы бутылка. Ну, ты уходишь? – я как-то ненавязчиво перешел на «ты». Он не обиделся – видимо, обсуждение момента, так или иначе касавшегося нас обоих, поспособствовало сближению. – Да, – кивнул он. – Ты уже проснулся, сам о себе позаботишься. Человек, похоже, взрослый, без противогаза тебя не возьмешь. Там Ацидис записку оставил, – он махнул рукой в сторону телефонного столика и, не говоря больше ни слова, покинул номер. Наверное, подумал, что, если останется, то я его заговорю до смерти. Возможно, так оно и вышло бы – вопросы у меня возникали с периодичностью в минуту, хотя далеко не на каждый из них он был в состоянии ответить. Я проследил взглядом за выходящим амбалом, потом встал и подошел к столику, где, согласно его прощальному жесту, лежала записка Ацидиса. И действительно обнаружил листок бумаги, на котором убористым почерком было написано то, что полковник уже говорил мне: «Помните, Николаев, я даю вам карт-бланш!». Это хорошо, что он освежил мою память, а то я, грешным делом, успел забыть о его словах. Славным все-таки человеком оказался этот старикан. Не чета своему коллеге, отправлявшему нас сюда. Прочитав послание, я, повинуясь какому-то позыву, вышел в коридор и осмотрелся. Здоровяк, похоже, спускался в лифте, потому что механизм негромко гудел. Из соседнего номера слышались приглушенные голоса – скорее всего, оставленные там гэбэшники вели беседу. Стараясь ступать неслышно, я добрался до лестницы и прыжками помчался вниз. Лифт остановился. Потом послышались шаги. На несколько секунд они затихли и здоровяк перекинулся с кем-то – думаю, с администратором – парой фраз. Это дало мне возможность сократить расстояние – когда скрипнула дверь, я выскочил на последний пролет. И застыл. Потому что имел возможность видеть оттуда все, что было в холле и все, что происходило снаружи, сам при этом оставаясь в тени, абсолютно незаметный. Здоровяк постоял немного на крыльце – дурацкая привычка, которой повинуется девяносто человек из ста, я в том числе – и пошел дальше. Спустившись вниз, взял круто вправо, чтобы хоть немного слиться с кустами, которые с этой стороны были почти не повреждены взрывом и по-прежнему возвышались китайской стеной. Но его все равно было хорошо видно – здорового парня на фоне зеленых насаждений. Потому что затемненные стекла, которые раньше создавали почти интимную полутень у нетронутого еще входа, были теперь выбиты, а вставить новые, понятное дело, не успели. И я прекрасно разглядел все, что произошло дальше, тем более что в какой-то мере это для меня неожиданностью не стало. Собственно, я и покинул свой номер именно для того, чтобы увидеть нечто подобное. И угадал. Здоровяк дошел до подъездной дорожки, свернул на тротуар и направился к одиноко стоящей машине, все так же держась поближе к густому кустарнику. А потом взмахнул руками и свалился в него. Некоторое время плотно переплетенные ветви выдерживали тяжесть большого тела, потом уступили напору и, уже мертвый, он скрылся в зарослях. Наружу остались торчать, полагаю, одни подошвы. До утра – под этим смело можно было подписаться – его никто не обнаружит и не хватится. Чистая работа. Чистая еще и тем, что никаких посторонних звуков я не услышал. Ни малейшего хлопка. Кто бы там ни был, а работал явно из винтовки. Для пистолета открытое пространство – совершенно безлюдное – было слишком велико. А стрелять одиночными из автомата в такую неверную – в смысле ночного времени – мишень было неудобно. Даже если пользоваться при этом инфракрасным прицелом. Я склонялся к мысли, что прицел все же был задействован, но не на автомате, а на винтовке. А она, в свою очередь – согласно моим предположениям – находилась в руках Гаврилы Сотникова. Потому что слишком ювелирно все было проделано – грохнуть человека с одного выстрела, безо всякого шума, когда на дворе стоит тьма – хоть глаз выколи. Можно, конечно, послать кого угодно, ежели оружие с оптикой, но зачем рисковать, когда под рукой имеется охотник-промысловик, чья профессия в том и состоит, чтобы всаживать в цель пулю за пулей, невзирая на то, какое на дворе время суток? Я развернулся и пошел обратно. Уж не знаю, что задумали сектанты – снимать всякого, кто попытается выйти ночью из гостиницы, или только сотрудников ФСБ, включая, по неведению, меня – но одно понял наверняка: полковник Ацидис все-таки допустил ошибку, решив, что «Вестники Судного дня» не будут активно охотиться за мной, когда поймут, что я под опекой ФСБ. Не принял во внимание, что имеет дело с фанатиками, которые станут охотиться на самого Сатану, окажись он на их пути. Мне не нравилась такая фанатичная решимость. Главным образом потому, что самым непосредственным образом угрожала моему драгоценному здоровью. И я собирался прекратить это безобразие, пока оно не зашло слишком далеко. Поднявшись в номер, я разметал постель, взломал тайник и выгреб из него с десяток пистолетных обойм. Черт его знает, с чем придется столкнуться нынешней ночью. Но мины брать не стал. Шестиствольный пулемет – тоже, решив, что такие радикальные меры даже в отношении сектантов слишком радикальны. По давней, хотя и непонятной традиции, я присел на стул перед дорогой. Почему-то подумалось, что она будет дальней, эта дорога. Может даже, слишком дальней – длиннее, чем мне хотелось. Ну, будущее покажет, так это или нет. Я прислушался. Гостиница на удивление быстро оправилась от шока и вернулась к привычному образу жизни. Постояльцы, как обычно, пьянствовали в ресторане, что располагался на первом этаже. Оттуда долетали гул голосов и приглушенная музыка. Первый час ночи – разве это время для тех, кому хочется хорошо посидеть? Словно не остывало сейчас в кустах тело только что убитого здоровяка-гэбэшника. Словно и не было сегодня кровавой бани, устроенной в ружинском номере свихнувшимся сектантом. Какая-то противоестественность была в том, что после всего случившегося «Сибирь» продолжала жить в прежнем режиме. Будто находилась в ином измерении и происходящее в этом мире ее не касалось. Мне вдруг захотелось остаться с ней, в ее изолированной Вселенной. Мысль не такая глупая, какой могла бы показаться с первого взгляда, несмотря на то, что эти самые стены не далее, как сегодня вечером стали свидетелями перехода в мир иной как минимум четырех человек. Все-таки, надо полагать, после случившегося ФСБ не оставила «Сибирь» без внимания, и в ней можно было неплохо отсидеться. Или хотя бы попытаться это сделать. Но где гарантия, что Сотников вдруг не решит выбрать себе позицию, с которой будут прекрасно просматриваться мое окно и не попытается прикончить меня через него. И ведь сумеет это сделать, не промахнется. Ему не то, что просвета между штор – ему для выстрела тени хватит, намека на движение. Поэтому я решил, что дальше рассиживаться бессмысленно. Поднялся, засунул оба пистолета – трофейный Цехового, и взятый из устроенного госбезопасностью тайника – за пояс, и вышел в коридор. Из ружинского номера все еще доносилось бормотание. Сидевших там гэбэшников мало волновало, что я с завидной регулярностью крейсировал по коридору. Они были заняты более важным делом – разговаривали. Я не стал мешать. Осторожно, как и в первый раз, пройдя до начала лестничного марша, неторопливо пошел вниз. Спешить не собирался. У меня была другая задача – настроиться на нужный лад. Потому что в ожидании чего-то, весьма похожего на развязку, что уж скрывать, слегка тряслись поджилки. А выходить на охоту с трясущимися поджилками – последнее дело, это вам любой охотник скажет. Пусть они трясутся дома, а в момент убийства стрелок должен быть собран и как никогда подчинен одной цели, которая заключается в том, чтобы не дать жертве уйти. Вот этого состояния я и пытался добиться. До идеала так и не дотянул. Но кое-какими результатами мог похвастать – волнение в крови улеглось и я даже смог подумать о предстоящем деле, как о данности, которую невозможно изменить (мне, во всяком случае), поэтому остается лишь одно: идти ей навстречу, чтобы все побыстрее закончилось. Остановившись на том же месте, откуда наблюдал за убийством здоровяка-гэбэшника, я призадумался. Потому что возникла небольшая проблема – выбраться наружу и, по возможности, живым. Судя по тому, с какой легкостью закончил свои бренные дни присматривавший за мной парень, сделать это будет очень непросто. Но другого пути не существовало – покинуть «Сибирь» через окно номера я тоже не мог, потому что и с той стороны наверняка караулил кто-то нехороший, чья принадлежность к секте «Вестников Судного дня» даже обсуждению не подлежало. А снять меня, выбирающегося из окна четвертого этажа, будет куда как легко. Для этого Гаврила Сотников не нужен. Так что прорываться следовало через центральный вход, хоть он и был изрядно искорежен, а потому открыт всем нескромным взорам. Здесь у меня хотя бы шанс имеется. Но план не вырабатывался. Вырабатывался адреналин. Не совсем то, что нужно в сложившейся ситуации, но, в конечном счете, именно он сыграл решающую роль – я решил положиться на случай и сломя голову бросился через холл. Пусть администратор, если еще не спит, смотрит на меня, как на сумасшедшего – плевать. Как там, на девизе ордена Подвязки, написано? «Пусть будет стыдно тому, кто дурно об этом подумает»? Вот именно – если администратору придет в голову что-то непотребное при виде человека, галопом несущегося через холл, пущай ему будет стыдно. Просто человек пытается остаться живым в ситуации, которая уже покончила с рядом ему подобных. Что в этом плохого? Даже если при этом человек имеет безумный вид. Но я так скажу: очень мало на свете людей, способных сохранить пристойный вид, ведя борьбу за существование. Их портрет – напряженное лицо, вытаращенные глаза, вздувшиеся вены и натянутые жилы на шее. Если это есть описание героя, то я – испанский летчик. Задача облегчалась тем, что возиться с открыванием двери не было необходимости. И она сама, и целый ряд пролетов по обе стороны от нее были расстеклены взрывом, и я мог выбирать любой. Я выбрал крайний правый. Нырнул в него, прокатился по траве и затих в паре метров от неподвижного тела моего незадачливого стража. Обыкновенная мера профилактики, хотя я сомневался в ее реальной необходимости. Решись Сотников грохнуть меня в холле гостиницы, (а я, убейте, не пойму, почему этого не произошло – разве что в момент моего стремительного спурта отлучился в туалет), то сделал бы это, и высокая подвижность цели ему, с его-то опытом, помешать не могла. Но – не случилось. И я, нырнув в кусты, наверняка выпал из поля его зрения, так что все эти катания по траве уже ни на что не влияли. Охота началась. Охота на охотника. Густые заросли кустарника тянулись далеко во тьму, и под их прикрытием можно было добраться черт знает куда, хоть до самого городу Парижу. Главное, чтобы моя жертва, Гаврила Сотников, не снялся раньше времени с насиженных мест и дождался моего прибытия. А уж я не подведу – приду обязательно, пусть даже для этого придется целую ночь обшаривать окрестности в поисках драгоценной добычи. 27 По мере того, как я двигался вдоль зарослей кустарника, свет, падающий из расстекленного гостиничного холла, становился все жиже, и меня постепенно поглощала тьма. Доползши до конца декоративных насаждений, я вынул из-за пояса ТТ и, прислонившись спиной к росшему тут одинокому дереву, принялся размышлять. По смерти Ружина и эта обязанность автоматически свалилась на меня. Я, как мог, старался не ударить в грязь лицом, но получалось, признаться, неважно. Потому что те вещи, которые прежде выполнял не задумываясь, причем довольно удачно, теперь требовали осознанной активности мозга. А это нервировало. Ведь, казалось бы, и вопросы были простыми – чего над ними голову ломать. Но словно комплекс какой сложился. Я будто чувствовал себя – в память о Ружине – обязанным хоть чуть-чуть задумываться над каждым шагом. И ничего не мог с собой поделать. Задумывался, даже ощущая при этом дискомфорт в области головного мозга. Деревце, к которому я привалился, было тонкое, – то ли сирень, то ли другая какая вишня, – поэтому ни о каких удобствах речи быть не могло. Но, как Ньютон под своей яблоней, я, сидючи под деревцем, тоже разжился неплохой идейкой. Мне вдруг стало ясно, с чего начать поиски вольного стрелка Гаврилы Сотникова, – ежели, конечно, тот еще сидит в своем логове и караулит новую жертву. Он был профессиональным охотником, да? Возможно, даже профессиональнее меня. Я допускал подобное предположение, как ни больно оно било по самолюбию. Но, во-первых, я был один, к тому же в полной темноте, так что свидетелей сего позора не имелось, а во-вторых, присутствовал неодолимый позыв хоть в чем-то унизить, наказать себя за общий с Ружиным конфуз. Это не был неампутированный вовремя пережиток мазохистских наклонностей, это было верным средством вызвать в себе то самое состояние злости, которое является непременным спутником настоящей охоты. Разные мудаки еще называют это чувство азартом – кто спортивным, кто охотничьим. В общем, если более пространно, я, охваченный этим чувством, во что бы то ни стало должен был отыскать Гаврилу и скормить ему его собственные зубы, чтобы вернуть себе самоуважение. Даже если никто, кроме меня, не увидит этого триумфа. Итак, есть два профессионала – Сотников и я. Мы оба на охоте собаку съели. Может быть, даже не одну, оставим этот вопрос открытым. Поэтому, я думаю, естественно предположить, что в сходных условиях мы и мыслить должны одинаково. Ну, или почти одинаково. С Цеховым и, тем более, Засульским ни о каком сходстве мышления речи быть не могло – они, даже будучи хищниками, специализировались несколько в иной области. Другое дело Сотников. Получается, для того, чтобы локализовать его местонахождение, его лежку, следовало просто прикинуть, где бы залег я сам, поставленный перед задачей иметь прекрасный обзор парадного входа гостиницы «Сибирь». Чтобы была возможность вести планомерный отстрел выходящих из нее гомо сапиенсов, при этом не подвергаясь риску обнаружения. Впрочем, последнюю деталь можно опустить, как несущественную: Сотникову достаточно иметь при себе пару сектантов для затыкания ртов случайным свидетелям, так что проблема отпадала. Хотя при таком раскладе количество мест его возможного залегания увеличивалось в два раза, что, понятно, оптимизма не добавляло. Тем не менее, я вполз в кусты, высунув голову по ту сторону и почти касаясь тротуара подбородком. Не самая удобная позиция, зато при таком положении относительная невидимость оставалась при мне. Я внимательно осмотрел прилегающую местность. Ну, копия шпиона из мультика. Но меня такое сходство не смущало. Пусть хоть с дохлым носорогом путают – главное, чтобы не мешали. «Сибирь» находилась на Т-образном перекрестке. По одну сторону дороги, упиравшейся в гостиничный паркинг, густо лепились жилые дома, по другую был скверик, в котором не далее, как накануне вечером – всего около шести часов назад, подумать только! – я отдыхал с ментиком, дожидаясь, пока его более стойкие в религиозном плане коллеги, впитывающие всеми порами и фибрами обстоятельства взрыва, рассосутся. Что находилось за сквериком, я не помнил, но решил, что вряд ли Сотников засядет там – деревья представляли собой серьезную преграду для ведения прицельного огня. Даже окажись за сквериком высотное здание, не стоит ждать, что с него откроется хороший обзор – деревья тоже были довольно высокие. Годы подняли и распушили их кроны, так что теперь они неплохо скрывали центральный вход. Исключив таким образом из своего списка левый сектор, я автоматически проделал то же самое и с той стороной, где находился сам – острый угол, плохая видимость. Нет, вряд ли Сотников выберет для засады этот участок. Оставался правый сектор, сектор жилых домов. Вроде бы, неплохой результат, но меня он изрядно смутил. Гаврила мог выбрать любой из подъездов – и даже крышу – каждого из домов, возвышавшихся напротив. И с тем же успехом он мог расположится на десятке зданий, уходящих вдаль по основанию этого Т-образного перекрестка, потому что они, дом за домом, уступом поднимались в гору. Небольшую, но достаточную для того, чтобы с них открывался выигрышный сектор обстрела. Если учесть, что Сотников пользовался винтовкой – и даже с оптическим прицелом, – то понятно, почему я впал в легкую панику. Богатый позиционный выбор для него – шикарная возможность заработать инсульт для меня. Просто мозг не выдержит напряженной работы и в конце концов откроет все шлюзы, приглашая кровь широкой волной затопить оба полушария. Я с досадой сплюнул. Черт бы подрал Гаврилу Сотникова, который задает такие задачки. Черт бы подрал Олега Ружина, в честь которого я пытаюсь решить их математическим методом. И черт бы подрал меня самого, раз у меня не хватает сил взяться за дело по-своему. То есть, по старому. И, убедив себя в том, что иначе, как по старому, нельзя, я выиграл эту маленькую дуэль с самим собой. Что оказалось не так сложно, как виделось сначала. Наверное, я хотел этого. И я это получил. Довольный победой, ухмыляясь во весь рот, я вылез из кустов и, перемахнув через дорогу как только мог быстро, заскочил в первый попавшийся подъезд. Не получилось работать головой – буду работать ногами. Осторожно, сокрушаясь о том, что не прихватил фонарик (правда, все равно оставил его ночью в ружинской машине), я поднялся до пятого этажа, выглянул из окна и прикинул обстановку. Пожалуй, следовало взять на пару домов правее. Угол, под которым располагался вход в «Сибирь», вполне позволял это сделать. Но прежде, чем спуститься вниз и приступить к планомерному обходу подъездов, я дошел-таки до последнего, девятого этажа. Раз уж оказался здесь, то не следовало упускать возможность. Однако на крышу подниматься не стал – успеется. Спустившись вниз, я огляделся в поисках того, чем можно пометить обследованный подъезд. Чтобы по ошибке не зарулить в него на обратном пути. На глаза попалась урна, и я, ничтоже сумняшеся, опрокинул ее. Понимаю, что поступил дурно и гринпис, на пару с дворниками, в буквальном смысле слова съели бы меня вместе с говном, но все равно не стал казниться по этому поводу. Карт-бланш – так карт-бланш. Даже по мелочам. Следующую пару зданий я сразу отмел – окна в подъездах располагались довольно высоко, что затрудняло прицельное ведение стрельбы. Можно было, конечно, подтащить к окну стул или что-нибудь в этом роде, и стрелять с такого постамента, но я сомневался, что Сотников согласится терпеть ненужные неудобства, когда вокруг уйма более приспособленных мест и до наступления утра помех ждать не приходится. На последнее он должен был рассчитывать твердо, иначе вся затея теряла смысл – отстреливать каждого выходящего, укладывать их штабелями в кусты, когда под рукой суетятся случайные прохожие, сложно. Хотя чего он добивался своими действиями, для меня оставалось загадкой. Возможно, это было действие ради действия – черт их знает, с фанатиков станется. Исключив подъезды, я, тем не менее, пробежался по крышам, соблюдая необходимые меры предосторожности – ступая тихо, до звона в ушах вслушиваясь в темноту и держа наготове пистолет. Ах, мой милый Августин, – то бишь, пардон, Гаврила, – все пройдет. Дай только добраться до тебя. Но Сотникова там не оказалось. Только с десяток кошек растворились в темноте, не желая, чтобы их видели – и все. Правда, на второй крыше меня вдруг остановило пыхтенье и звуки, весьма напоминающие звуки борьбы. Я тихонько прокрался в подозрительном направлении, поплотнее сжимая рукоятку пистолета, и выглянул из-за батареи воздушных колодцев. Однако то, что я увидел, борьбой мог назвать лишь человек, согласный с тем, что гриб, мать его – это животное. У люка, упершись в него руками, стоял мужик со спущенными штанами. То, что это был мужик, я понял сразу – он был такой большой, мускулистый и на редкость лысый, что на бабу не походил ни под каким соусом. С тылу к нему пристроился другой мужик, тоже со спущенными штанами. Половую принадлежность этого в темноте определить было не так просто, но я никогда не видел, чтобы баба пристраивалась к мужчине сзади. Во-первых, это неудобно и, мягко говоря, неосуществимо в физиологическом плане, а во-вторых, этого не бывает, потому что во-первых. Вот так. Исходя из увиденного, я сообразил, что передо мной случка двух гомосексуалистов. Какого хрена они в такой поздний час забрались на крышу одиннадцатиэтажного дома, когда вполне можно было потрахаться внизу, – все равно ночь стояла темная и прохожих было мало, – не знаю. Да и не мое это, собственно, дело. Пусть сношаются, где хотят. Мне бы, по-хорошему, развернуться и уйти при виде такого непотребства, но искушение было слишком велико. Я не испытываю никаких симпатий к педерестам – даже при том, что сутки назад наврал Анжеле про собственное ай-яй-яй с Ружиным. Может, именно поэтому сделал то, что сделал, а именно – вышел из-за своего бастиона, кашлянул в кулак и скромно поинтересовался: – Э-э, извините, вы не подскажете, как пройти в библиотеку? Здоровяк, находившийся в позиции трахаемого, дернулся в сторону. Возможно, дома его возвращения с затянувшегося заседания ждали жена и дети, и он испугался, что я – не случайный прохожий, томимый жаждой познания, а какой-нибудь не в меру любопытный сосед по лестничной площадке, который сразу пойдет и выложит все его доверчивой супруге. На рывок партнера трахающий ответил ревом боли – его член оставался в заднице любовника и рванулся в сторону вместе с ней. Однако, будучи куда менее самостоятельной единицей, причинил этим движением кучу неприятных ощущений хозяину. Я стоял и с интересом наблюдал, как они разбираются, где какая запчасть и кому она принадлежит, потом синхронно подтягивают штаны и тихо переругиваются при этом. Занятное зрелище, конечно, но до полноценной комедии все равно не дотягивало. Первый, которого трахали, поспешно сбежал в люк, а второй двинулся ко мне, угрожающе – насколько я мог видеть в темноте – стиснув кулаки. – Ну, ты! – хрипло сказал он, и я подтвердил: – Ну, я. – Ты чего? Чего ты лезешь? Чего тебе надо? Не спится? Какого черта по ночам шатаешься? Зачем людям мешаешь? – он засыпал меня вопросами, и я протестующе взмахнул руками: – Не все сразу! Я же ни хрена не запомнил! Если вас не затруднит, пожалуйста, повторите, пожалуйста, все свои вопросы снова и по слогам, пожалуйста, для особо тупых. Если вас, конечно, не затруднит. – Издеваешься, да? – запоздало догадался он. – В яблочко. Просто не смог удержаться. Уж ты извини бедного прохожего. Просто не люблю трахающихся котов и гомиков. Первые орут, вторые импотенцию навевают. Борюсь, как могу. Педик довольно ловко прыгнул вперед, оказавшись рядом со мной, взмахнул рукой и уткнулся глазом в дуло пистолета. Охота подраться куда-то резко исчезла, он быстро отступил на пару шагов и поинтересовался дрогнувшим голосом: – Ты чего это? Ты – кто? – А я это, – сказал я, – до ветру выскочил. Старшина Пинкертон из полиции нравов. Вали отсюда, пока я тебе головку не отстрелил. А то ты не только сегодня – вообще никогда кончить не сможешь. – Придурок, – поставил он диагноз, скрываясь вслед за своим дружком в люке. Я хохотнул. Ну, подумаешь – удивил. Ну, подумаешь – придурок. Да за неполных двое суток, проведенных в этом городе, я столько настоящих сумасшедших повидал!.. По сравнению с ними моя придурковатость – просто невинная несмышленость шаловливого младенца. Так что, собственно, он меня не особенно огорчил. Зато я немного расслабиться и слегка встряхнуться.