Часть II У человека два зрения: взор тела и взор души. Телесное зрение иногда забывает, но духовное помнит всегда. Александр Дюма, «Граф Монте-Кристо» Глава 21 «Я бегу и не знаю почему. Я покрыт снегом — хотя скорее промок, — и вокруг метель, будто природа напоминает о том, что я упустил. Я не знаю, сколько уже бегу, но дыхание в норме, я не вспотел; значит, не так уж долго. Ночь черным-черна, даже проблеск кошачьих глаз не освещает мой путь. Передо мной белый “Рейнджровер”; выхлоп кашляет, двигатель гортанно рычит, намекая на усилия ехать быстрее, и он ехал бы, если б не погода. Этот “Рейнджровер” и есть причина, по которой я бегу по сельской дороге в снежную бурю? Названная машина чуть притормаживает — два красных обрезка тормозных сигналов пылают в белом вихре, — затем мучительно уходит в резкий левый поворот. Я не сбавляю темп — на самом деле удваиваю его, ускоряюсь, наверстываю несколько ярдов — и получаю драгоценные секунды на размышления. Что последнее я помню? Ничего. Я детектив? Я думаю об этом в шутку, но это звучит как правда или, по крайней мере, достаточно правдоподобно. Я принимаю это; оставляю временный ярлычок, пока не появится что-то поосновательнее. Дорога выравнивается, и машина благодарно ревет. Я не знаю, почему не могу упустить ее, почему она — и ее водитель — так важна; знаю только, что это так. Затем из пустоты приходит мысль, завернутая ленточкой. Там была девушка. Девушка-подросток, и она помогала мне. Значит, вся эта штука с полицией маловероятна, поскольку у детективов редко бывают четырнадцатилетние напарницы. Она предупреждала меня о беспамятстве. Говорила, что оно случится — и я могу его отсрочить, — но со временем оно все равно наступит. Единственное, что я на самом деле могу вспомнить, это обещание амнезии. Забавно… Снег на секунду стихает, и я думаю о своем старом учителе младших классов, мистере Дженнингсе. “Снег, Джо, — говорил он, — идет, когда Всемогущий ерошит волосы. Божья перхоть, парень. И пользы от него столько же”. Я смеюсь (глухой звук, уносимый вдаль безликим ландшафтом) над тем, что могу это вспомнить, но не помню, кто я, где я или почему гонюсь за машиной по дороге. Только это не совсем верно. Джо. Так меня назвал мистер Дженнингс, потому что это мое имя. Джо. И факт подкрепляет листок на моем пальто. “Я ДЖО!” Джо Лазарус. Машина разгоняется, и хотя я не устал (даже не вспотел, как такое возможно?), я не могу угнаться за ней. Она поворачивает и исчезает; ее выхлоп дразнит меня. Я стою посреди дороги, абсолютно один. И до последних мгновений не замечаю другую машину. Она тише “Мерседеса” — у нее электрическое урчание, — но это меня не извиняет. Я оборачиваюсь, но слишком поздно; фары ослепляют; кажется, будто она меня не видит. Ни скрипа шин, ни поворота руля, только прущий прямо на меня отвал. В секунду перед ударом в мое подсознание вплетается ночной кошмар. Ко мне движется бесформенная фигура; ее кости перекручены, как на картинах Дали. Вместо лица у нее череп, за которым лежит безумие, потому что когда она открывает пасть, я вижу лишь бесконечную россыпь черных и белых зубов и океан крови. Она говорит без слов, ее голос — яд в моей голове. И когда она шепчет свое имя, я почти радуюсь удару машины. Но удара нет. Машина проходит сквозь меня, и я издаю незаработанный вопль, поскольку боль, которая должна прийти следом, — ловкий обман. “Это потому, что ты мертв, тупой придурок, — произносит голос девушки-подростка. — Ты мертв и забываешь вещи. Поэтому у тебя и есть блокнот”. Блокнот. Я хлопаю по пальто; наградой мне — ободряющая выпуклость. Достаю его, провожу пальцем по рельефной эмблеме. “Драгнет”. “Драгнет”, из-за моего папы. Я открываю блокнот, поглощаю страницы и записи на них, узнаю о Загоне, чистилище и убитом детективе, носящем мое имя, о предательстве напарника, который был другом». — Значит, я детектив, — вслух произнес Джо, закрывая блокнот. — Просто не очень хороший. Блокнот правда выполнил свою задачу. Он помог ему получить воспоминания назад. Он вспомнил, что мертв, что его память, которая делает его им, подвержена воздействию этого мира и разлагается с каждой секундой. Он вспомнил общественный центр и существо, забравшее девушку. Он вспомнил вину, которую чувствовал, потому что не смог спасти ее. Он вспомнил, что удерживать эти знания становится труднее с каждой секундой и довольно скоро станет невозможно. Он вспомнил жвачку. Джо засунул руку в карман и выудил пустую обертку. Жвачки не было. Он использовал всю. Он использовал всю, его хрупкие воспоминания распадаются, а он так и не приблизился к разгадке своего убийства… Джо вытащил блокнот и еще раз открыл его. Пит признался. Если б Джо все еще дышал, был копом из плоти и крови, он напечатал бы это признание и расчистил бы место на полке для очередного поощрения. Тогда почему же он стоит в этих ледяных полях, совершенно один, с остывшим следом? Что-то в признании Пита ощущалось не на месте, вот почему. По опыту Джо (и неважно, насколько ненадежным был пересказчик этого опыта), люди признавались в преступлении по двум причинам: либо их давила вина, высасывающая душу, либо они присваивали себе бандитские заслуги, которые им не предназначались. Пит и чувство вины шагали по разным улицам (правда, которую Джо знал задолго до того, как узнал о его истинной преступной натуре); следовательно, его бывший напарник присвоил это преступление. Приказывать, угрожая насилием, одно дело; приказывать, когда эта угроза превратилась в реальность, — совсем другое. Питу выгодно, чтобы его лакеи верили: пойти поперек приказов означает смерть. Смерть Джо — часть планов их хозяина. И совсем невыгодна альтернатива: кто-то добрался до Джо первым. Причем в одном из убежищ Пита. «Предположения, — подумал Джо, — замешанные с убеждениями, чушью и чистыми догадками. Хотя это не означает, что я ошибаюсь, поскольку есть один железобетонный факт: я все еще здесь, болтаюсь по земле немертвым бродягой, нижайшим из низких, пытаясь отыскать правду. Если б я ее нашел, меня бы тут больше не было». Последние слова, записанные в блокноте, последнее, что успела сказать Дейзи-Мэй, прежде чем ее схватили. «Ракушечная отмель». Колокольчики защекотали воздух, едва слышимые на ветру, и Джо осознал: при остывшем следе у него мало вариантов, помимо выдохнутого напоследок совета Дейзи-Мэй. * * * «Ракушечная отмель» в Алабаме была студией звукозаписи, не столько пропитанной, сколько утонувшей в болотистом, опилочном соуле и блюзе. Место рок-н-ролла, скромный кусок бетона, давший пристанище «Роллинг стоунз», «Линэрд скинэрд» и многим другим музыкантам, рвущимся приобщиться к этой линии раскола магии ритм-энд-блюза. «Ракушечная отмель» в Скегнессе была бетонным нарывом, выросшим прямо под крошащимся причалом, местом, куда подростки приходили неумело хвастаться, а наркоманы — за ширевом и передозом. Построенная в 1950-х для утонченного собрания сувенирных магазинчиков, сейчас она являлась наглядной данью памяти потускневшей славе городка. «А может, я просто сноб, как сказала Дейзи-Мэй, — подумал Джо. — Может, мне должно быть стыдно за плохие воспоминания о родном городе. И Дейзи-Мэй была права: эта дрянь вроде деменции. Я помню события детства, но с трудом вспоминаю, что случилось пять минут назад».