— Не та религия. — Билл покачал головой, брезгливо взглянув на Пита. — Где твое уважение? — Думаю, там же, где ваше самоуважение. Вы не были таким высокомерным, когда брали мои деньги. Джо подался вперед. «Вот оно». — Я не брал твои деньги, — сказал Билл, на щеках проступили две красные точки. — Я их использовал. На церковь, на убежище, на нашу программу помощи. Они пришли из зла и ушли на благо. Пит подмигнул старику. — Здоровое кольцо с рубином у вас на пальце — это и есть благо? Жаль, что ваш сын не разделял ваших прогрессивных взглядов. Машина вильнула; снег и лед одергивали колеса, когда Пит выруливал влево, борясь с проскальзыванием. Преподобный раздраженно ткнул кулаком в лобовое стекло. — Ты свернул не на ту дорогу. Мы не попадем в центр. — А мы и не собираемся в центр, — сказал Пит, — мы… Джо дернулся на заднем сиденье, когда что-то врезалось в них сзади, закрутив машину, как хоккейную шайбу, отправив ее делать пируэт за пируэтом, пока сила тяжести не взяла верх и не вышвырнула ее прочь с дороги; все кренится, бьются стекла, сминается сталь, кричат люди, машина крутится, все заканчивается… Глава 29 Дейзи-Мэй видит, что она снова стоит на платформе, с тем же гнетущим ощущением узника в собственном теле, зрителя повторов прошлого, беспомощной куклы. «Я помню этот день. Такая гребаная жара, будто пот лижет меня языком между лопаток». — Погодка, чтоб драться, — говорит ей Райан из прошлого, подмигивая. — Драться и трахаться. Ладно, ты знаешь, что делать? «Я знаю, поскольку план прост, и мы уже повторяли его десять раз». — Хочу еще раз послушать, — говорит Райан. — Буду себя лучше чувствовать, милая, когда услышу, какой он простой, из твоих губ. — Я держусь за сумку, типа от нее зависит моя жизнь, потому что так и есть. «Я уже повторяла эти строчки, декламировала аудитории из одного человека. Игры дерьмовее я еще не видела». — Когда я приезжаю в Ноттингем, перед входом в вокзал есть бутербродная. Я захожу туда, покупаю, что захочу, и сажусь снаружи. Ровно через десять минут подходит девушка и садится со мной рядом. Она принесет точно такую же сумку и поставит ее рядом с моей. Она их поменяет. Мы обе выкурим по сигарете — может, даже по две, — так делают все приятели, которые обедают вместе, особенно в Дозингеме. Потом она встает с моей сумкой и уходит. Я беру ее сумку, пару часов брожу по городу, на случай если кто-то за мной следит — хотя никто не будет, — это не так подозрительно, как сразу вскочить в обратный поезд до Скегнесса. Сумка, которую я возьму у девушки, такая же важная, как первая, и я ни при каких обстоятельствах в нее не заглядываю. Сажусь на поезд в три пятьдесят пять до Скегнесса, и там меня будешь ждать ты. Я ничего не пропустила, верно? — Пропустила. По приезде ты получаешь чмоки от меня, — говорит Райан, — а еще пять штук чистыми и кучу годного кайфа. «Я чувствовала себя такой взрослой, такой бандиткой, будто жизнь наконец-то начинает крутиться. Этот день ощущался первым днем моей оставшейся жизни. Я не знала, что он будет последним». * * * — Конечная остановка, — сказал кондуктор. — Мы в Ноттингеме, милая. Я резко просыпаюсь. Я в поезде, в вагоне пекло, будто он знает, что мне требуется проезд до ада. Я дурею, потому что два дня назад Райан вытащил иголку из моей руки и сказал: «Дальше работаем, детка. Ты же не можешь прокладывать трассу под кайфом, верно? Работа важная, ошибаться нельзя, потому что, если ошибешься, последствия будут не только у тебя». Все это очень круто и, блин, здорово, но когда дуреешь, хочется спать сном мертвых. Так что я уселась на сиденье, сжимая в руках сумку, и сказала себе: «Закрою глаза всего на пару минут; я же знаю, что мне нужно быть настороже. Иначе какой от меня толк, когда я так устала, да еще в этом жарком котле?» Когда меня разбудил кондуктор, панике понадобилась всего пара секунд. У меня на коленях ничего не было. Это отсутствие тяжести было самым страшным, что я когда-либо испытывала. — Моя сумка, — с отчаянием сказала я кондуктору в этой репризе моего темнейшего часа. — Где моя сумка? Он не знал тогда и не знает сейчас. Страх — я не думала, что такой страх возможен — вгрызся в мои внутренности, дразня меня. На мгновение мне почудилось, что я еще сплю, что мне нужно только проснуться и схватить потертые кожаные ручки, что шелушащийся логотип «Хэд» в дюйме от моих пальцев, — но в следующую минуту у меня упало сердце, напомнив о правде, о ряби отчаяния, холодящей душу даже в жаркое бабье лето. Мне страшно захотелось вмазаться. Вмазаться, и пусть все уйдет, как оно уходит сейчас. * * * Смещение пространства и времени — и я в Ноттингеме, перед кафе. От асфальта идут волны жара, запах города, жарящегося в собственной грязи. Подходит девушка. Это девушка, с которой я должна была обменяться сумками. Она несет точно такую же сумку, как пропавшая у меня. Она тощая, с ярко-зелеными волосами, короткая юбка и длинное лицо, по которому наугад разбросан пирсинг, будто его делали, пока она спала. Она садится напротив меня и смотрит на место, где должна стоять сумка. Она спрашивает меня, где сумка. Я представляюсь, словно это ответ. — Мне похер, как тебя зовут. Где сумка? В горле поднимается желчь, и мне требуются все силы, чтобы загнать ее обратно. Как мне сказать, что сумка пропала? Как мне напроситься на собственное убийство? Тощая девушка запускает ногти в крашеные волосы; краска такая дешевая, что кажется, она осыпается под рукой. — Блин, ты ее потеряла. Я киваю, едва заметно, скорее вздрагиваю. — Бл… — говорит тощая. — Бл… Я перестаю существовать для нее, поскольку она уже думает, как лучше избежать той неглубокой могилы, которую выкопают для меня. Достает телефон — складной «Самсунг», такой старый, что на нем практически видна табличка «Одноразовая мобила наркодилера» — и по памяти набирает номер. Я встаю. — Садись, — говорит тощая. — Сиди, а то хуже будет. Ноги подламываются, я делаю, как сказано. По ногам течет пот, и я думаю, нет ли там мочи. — Не блюй, — говорит тощая. — Веди себя нормально. — Что мы будем делать? — спрашиваю я; мой голос против меня, злится, что я дала ему место. — Сидеть здесь и ждать, — говорит тощая, достает пачку красного «Мальборо» и не предлагает мне. — Чего ждать? Пламя лижет сигарету, жжется, как солнце на моей шее. Тощая ничего не отвечает. Пять минут проходят, как пятьдесят, и каждую долю каждой секунды я обдумываю, не сбежать ли. Мое колено дергается под столом. Тощая требует, чтобы я успокоилась на хер. Я не могу. Подъезжает машина. Тощая втягивает воздух, давит окурок в пепельнице. Она говорит, что, надеется, я приготовила хорошую историю. Я иду за Тощей к машине, двадцать шагов, которые ощущаются как двести. Солнце бьет мне в глаза, затемняя водителя, если не саму машину. Тонированное стекло опускается.