— Все так говорят, — усмехнулся усатый ветеран, воевавший при Кутузове и при Дибиче и немало повидавший на своем веку. — Чудесный воздух! — сказал Мамарчев, чтобы переменить разговор. — Дышите вволю, хоть это даром дается. Мамарчев призадумался. — Даром, говоришь, а вот не хватает… — Это оттого, что вы в неволе, ваше благородие. На свободе человек об этом и не думает. — Вы правы, свобода — она как воздух: нет свободы, человек блекнет и умирает. Солдат усмехнулся. — Чего вы смеетесь? — Больно забавно вы говорите, ваше благородие. Мне еще не встречались такие господа. Они скорее норовят надавать нашему брату палкой по пятам, вместо того чтоб… Солдат опомнился и не докончил. «Не стоит больно распускать язык! Нешто узнаешь, что он за человек! Раз он в офицерском чине, держи ухо востро! С ним надо быть поосторожней!» — А вас били палками? — спросил Мамарчев. — Отведал и этого, слава богу. Мужик без палки не растет, ваше благородие! За одного битого двух небитых дают. — Какой губернии? — Тульской. — А как вас звать? — Иван Лукин. Оба замолчали, словно каждый думал о своей судьбе. Чем, в сущности, разнятся судьбы капитана Мамарчева и этого русского мужика, одетого в солдатскую форму? Мамарчев поднял голову и многозначительно сказал: — Похоже, что и вам недостает воздуха, Иван Лукин. — Почитай что так, ваше благородие, — лукаво усмехнулся солдат. — Одних турки колют, других помещик бьет смертным боем… Выходит, что мы, что они — одного поля ягода. А вы откуда будете, ваше благородие? По говору вы как будто русский. — Болгарин я, Иван Лукин. — А-а, болгарин! Так бы и сказали… А я, грешным делом, подумал, не из наших ли вы случайно. Гляжу я на ваше лицо, на руки — вроде бы не та порода. Послушаешь ваши речи — то же самое. Ведь наш брат — тертый калач, умеет держать язык за зубами. Иначе может случиться, что хлопот не оберешься. Разве не так? — Так, Иван Лукин. — Болгария… Я тоже был в Болгарии. — Где вы были? — Да почитай что везде. И в Силистре, и в Шумене, до самого Адрианополя дошел. Хороший народ — болгары: с хоругвями и вином нас встречали, белым хлебом с брынзой потчевали. Последний кусок нам отдавали. Хороший народ, только несчастный… Верно говорят, будто турок тиранит их, болгар, вот уж четыреста лет? — Верно, Иван Лукин. — Э, как же так? Уж больно долго! Пора бы и честь знать! Ради чего мы кровь свою проливали? Для того ведь, чтоб освободить братьев болгар. Что-то мне непонятно тут, ваше благородие… Сражаемся, льем кровь, а потом все остается по-старому. — И мне этого не понять, Иван Лукин. Уже рассвело. На улицах нарастал шум. Часовой оглянулся и тихо, доверительно сказал: — Славно мы с вами поговорили, ваше благородие. А теперь закрою-ка я окошко, а то как бы мне не попало за это. Солдат подошел к окну, пнул ставню ногой, и квадратная дырка, пропускавшая свежий воздух, захлопнулась. — Извините, ваше благородие! Долг… А его сиятельство генерал Киселев, наверно, уже встали. Они у нас рано встают. Сидят себе на балконе и нюхают табак… Медленно, тяжело ступая, Иван Лукин удалился. Капитан Мамарчев, продолжая стоять у окна, прислушивался к его шагам. Неприятные видения, мучившие его ночью, постепенно рассеялись. Теперь он мог спокойнее и в трибунал идти, и приговор выслушать. ИСТИННЫЙ ПАТРИОТ Во время русской оккупации Валахии и Молдовы ими управлял генерал Киселев, занимая пост председателя Государственного совета. Когда Киселеву доложили, что доставлен капитан Мамарчев и что необходимо допросить арестованного, он спокойно ответил: — Подождет. Спешить некуда. После того как ему несколько раз докладывали, что арестованный настаивает на немедленном допросе, ссылаясь на то, что он ни в чем не виновен, генерал невольно заинтересовался: — Что еще за офицер такой упорный и настойчивый? Генерал Киселев не привык к подобной дерзости со стороны подчиненных. Не иначе какой-то сорвиголова… Одетый в богатый генеральский мундир, весь в золоте и парче, надушенный, с припудренными усами, подтянутый, генерал сидел в своем кабинете за столом и нюхал табак. Справа и слева от него сидели два офицера — члены военного трибунала. — Ваше сиятельство, арестованного привели. — Пускай войдет, — сказал генерал и положил табакерку на стол. Капитан Мамарчев, усталый после бессонных ночей, из последних сил старался выглядеть бодрым перед своими судьями. Переступив твердым шагом порог, он подошел поближе и козырнул. Генерал Киселев остановил на нем пристальный взгляд. «Где я его видел, этого капитана?» — повторял он про себя, напрягая память. Лицо Мамарчева казалось ему очень знакомым. «Где? Где я мог его видеть?» — продолжал он мысленно оглядываться назад. Наконец вспомнил. — Капитан, — сказал он, — вы в двадцать девятом году не участвовали в боях за Силистру? — Так точно, ваше сиятельство, участвовал. — Так это вы взяли главный бастион крепости? — Да, ваше сиятельство. Хмурое лицо генерала прояснилось. Он поднес к носу табак, понюхал и тихо сказал сидевшим молча офицерам: — Господа, это тот самый капитан, который получил лично от его величества императора драгоценную саблю. Удивленные офицеры широко раскрыли глаза. Мамарчев понимал, о чем идет речь, и окончательно воспрянул духом. — Силистра оказалась твердым орешком в этой войне, капитан, — продолжал генерал. — И в том, что мы одержали победу, огромная заслуга принадлежит вам. Вы вполне достойны той награды, которую получили от императора. Я всегда с восторгом вспоминаю Силистру и ваш подвиг. Но, извините, мне так и не удалось вспомнить, как вас звать. Плохо помню имена, капитан. Как вас звать-то? Да, вы уже говорили. Вот здесь, в бумагах, записано. Да-да, капитан Георгий Мамарчев Буюкли, болгарин, офицер русской армии… Да-да, теперь я вспомнил. Вы тогда командовали болгарскими волонтерами. Храбрые ребята! Дрались как львы. Славные, славные волонтеры, надо отдать им должное! Помню, помню… И о вашем подвиге в Силистре помню, капитан… Как вас?.. Да, капитан Мамарчев. Помню, помню… Время от времени генерал подносил к носу табак и, нюхая его, продолжал что-то бормотать, словно пришел сюда не для того, чтобы судить, а ради воспоминаний о боевом прошлом. Очевидно, в это утро генерал Киселев был в хорошем расположении духа. Вытянувшись в струнку перед военным трибуналом, капитан Мамарчев следил за словами генерала с нарастающим любопытством. — Я всегда спрашивал себя, — продолжал генерал Киселев, — как могло случиться, что вы, горстка храбрецов, не обученных военному искусству, сумели взять главный бастион? Ведь это ваш отдельный отряд совершил этот подвиг? — Так точно, ваше сиятельство. — Интересно… Расскажите, как это произошло? Мне очень любопытно послушать. Внезапность тут сыграла роль? Темная ночь ли? Да-да, рассказывайте, капитан! Для того чтобы человек решился на такой подвиг, необходима не только большая храбрость, но и беззаветная преданность России. Не так ли, капитан? — Так точно, ваше сиятельство. Болгары всегда были храбры и беззаветно любили Россию. — Верно. Ну, теперь рассказывайте про Силистру! Деваться некуда, подумал капитан, придется удовлетворить любопытство генерала. Поэтому он тут же принялся описывать ночной штурм крепости, прославивший его на всю русскую армию. И чем подробнее он рассказывал, тем с большей жадностью слушали его члены военного трибунала. Время от времени генерал Киселев, прерывая рассказ, говорил сидящим с ним офицерам: — Видите, господа? Как это важно — действовать под покровом ночи, используя в то же время природные условия. А много ли наших офицеров умеет столь же искусно действовать под покровом ночи, используя природные условия? Вот что такое умение! Да, ну и потом, капитан, что дальше?