Ранним утром подсудимых, закованных в кандалы, доставили в конак, где заседал меджлис.[52] Никто из посторонних на заседание суда не был допущен. В состав суда, кроме аянина Хакима-эфенди, входили кадий,[53] муфтий, митрополит Илларион Критский и какой-то турецкий чиновник, прибывший из Стамбула собирать налоги. Голые стены длинной, узкой комнаты были побелены известью. Судьи разместились в глубиие ее, па подмостках. В центре восседал Хаким-эфенди. После бессонпой ночи он осунулся и казался усталым. У митрополита Иллариона Критского, который явился сюда в новой шелковой рясе с золотым крестом на груди, тоже был озабоченный и тревожный вид — ведь среди заговорщиков оказался и учитель Андон Никопит, его приемный сын, учительствовавший в школе. И митрополит и Хаким-эфенди чувствовали себя обманутыми и одураченными! Только у муфтия, у кадия да у чиновника из Стамбула был в это утро веселый вид — за свое усердие они должны были получить солидное вознаграждение. Как только на пестром ковре разместился весь состав суда, Хаким-эфенди, хлопнув в ладоши, дал знак привести арестантов. Через небольшую сводчатую дверь в комнату один за другим вошли преступники, посягнувшие на турецкое государство. По деревянному полу гремели их кандалы. Велчо Атанасов был закован в двойную цепь. У капитана Мамарчева в оковах были только руки. Истощенные, измученные пытками, они шли медленно, ссутулившись. Отец Сергий припадал на одну ногу, после того как во время пыток его жгли каленым железом. Хаким-эфенди не спуская глаз смотрел на капитана Мамарчева. Этот человек в офицерской форме казался ему опаснее всех. «Раз уж военные замешаны в этом деле — заговор был не на шутку!» — размышлял аянин. И когда он представил себе на минуту, что могло случиться, если бы начался бунт, если бы заговорщики добились успеха, у него волосы встали дыбом. Чтобы не терять зря времени, Хаким-эфенди тут же начал допрос: — Велчо Атанасов Стекольщик, или Мануфактурщик, пятьдесят семь лет, родом из Тырнова, женат, торговец… Обвиняется в том, что организовал заговор с целью свержения установленной богом власти его величества султана. Велчо Атанасов, признаешь себя виновным? — Бунт я не организовывал, — глухо возразил Велчо. — Я только добивался, чтоб у болгарского населения было больше прав. Райя мрет с голоду, торговцев на дорогах грабят разбойники, обирают турецкие чиновники… — А верно, что ты хотел стать князем болгарским? — Мне такое и в голову не приходило. — А пули ты отливал, порох закупал? — Ничего такого я не знаю. — А может, ты одежду для солдат заготавливал? — И это выдумка. Хаким-эфенди махнул рукой: — Этого достаточно! Пускай подойдет Никола Гайтанджия! Подсудимые один за другим представали перед судьями, отвечали на короткие вопросы и уходили на место. Были подвергнуты допросу Никола Гайтанджия, Йордан Борода, Иванаки Йонков Скорняк, Димитр Софиянец… И ни один из них не признал себя виновным. Все отрицали свою причастность к заговору, ставившему своей целыо бунт против турецкой империи. Когда речь зашла о том, что Митю Софиянец должен был собрать две тысячи человек рабочих и напасть на Тырново, судьи, вытаращив глаза, обрушили на гордого мастера потоки грубой брани. — Несчастный ублюдок! — кричал Хаким-эфенди. — А еще лжет, будто он собирался Варненскую крепость чинить! Тебе понадобились эти две тысячи душ, чтобы затеять бунт… заговорщик проклятый! Плюнув в сторону судий, мастер Митю выругался по-болгарски: — Псы окаянные, свиньи!.. Делайте поскорей что задумали, а то глядеть на вас тошно! — Пошел вон! — заорал аянин. — Тебе только петли на шею не хватает. Заговоры на казенные средства устраивать вздумал… На виселицу тебя пошлю! — Плевал я на твою виселицу!.. Об одном я жалею: что Преображенскую церковь не кончил. Митю отошел назад. Перед разгневанными судьями стоял учитель Андон. — А у тебя, учитель, что общего с этими государственными преступниками? — Я боролся за народные права, Хаким-эфенди. Митрополит Илларион вздрогнул. — Хаким-эфенди, — обратился он к аянину, — этот мальчишка болтает все, что в голову взбредет. Ты его не слушай — он рехнулся… Затем владыка набросился на учителя: — Ты соображаешь, что говоришь, дурень ты этакий! Еще молоко на губах не высохло, а ты уже несешь такой вздор… Зря деньги на тебя потратил… Учитель Андон попытался что-то возразить, но митрополит пронзил его взглядом: — Цыц, осел, довольно болтать! Тут владыка наклонился к Хакиму-эфеиди: — Не обращай на него внимания, паша-эфенди, у него разум помутился… Как вернется домой, я его наставлю па путь истинный. Не обращай на него внимания! — И опять закричал на учителя — Уйди прочь, чтоб тебя глаза мои не видели! Не успев больше сказать ни слова, учитель Андон удалился к остальным подсудимым. Суд Хакима-эфенди напоминал турецкий базар: все кричали, горланили и никто никого не слушал. В течение часа были допрошены все подсудимые, кроме капитана Мамарчева. Они и его допросили бы на скорую руку, но их явно обезоруживала его офицерская форма. — Хаким-эфенди, — начал капитан Мамарчев, — то, что здесь происходит, — никакой не суд, а издевательство! Вы грубо набрасываетесь на невинных людей и, не имея никаких доказательств их виновности, грозите им виселицей. Я протестую! Я протестую также против того, что вы заставляете меня, русского офицера, отвечать за свои действия перед турецким судом. Вы не имеете права меня судить! — А зачем бунтуешь райю? — Я — волонтер! Мое место там, где народ борется с рабством. Куда меня зовут, туда я иду. Вы не имеете права судить меня! Себя судите за то, что ввергли в бесправие целый народ. Пока существует рабство, до тех пор не прекратится борьба за свободу. Запомните хорошенько мои слова! Меня не страшат ни виселицы ваши, ни ятаганы. Если я предстану перед султаном, я и ему скажу: «Ваше величество, дайте болгарскому народу свободу и равноправие! Дальше он не в состоянии так жить. На вас смотрит вся Европа. Опомнитесь!» Хаким-эфенди хлопнул в ладоши: — Уберите его с глаз моих! На капитана Мамарчева набросились двое заптиев, однако это его ничуть не смутило, и он продолжал еще более дерзко: — Рано или поздно болгарский народ будет освобожден, Хаким-эфенди! И тогда я вам не позавидую. — Московцы его освободят, да? — вмешался молчавший до сих пор митрополит. — Болгары сами освободятся, как освободился греческий народ, как освободились многие другие народы. Наступает век свободы народов!.. А тебе, греческому митрополиту, не к лицу находиться тут и судить христиан. Таких, как ты, ненавидит и проклинает весь наш народ! И бог не простит тебя! — Цыц! — встрепенулся владыка, услышав слова о грозящей ему божьей каре. — Я не виновен. — Ты виновен, — продолжал капитан Мамарчев. — Мы скоро уйдем отсюда, но тебе и предателю несдобровать ни на этом, ни на том свете! — Хаким-эфенди, Хаким-эфенди! — взмолился владыка. — Что он говорит, этот гяур? Остановите его! Заптии потащили капитана назад, но он не останавливался; остановить его было не так легко. — С предателями мы расквитаемся. Мы их отыщем, где бы они ни спрятались… Болгария живет! Она не забудет, кто предал ее сынов! Затем судьи удалились в соседнюю комнату, чтобы решить судьбу подсудимых. Хаким-эфенди предложил всех их подвергнуть смертной казни через повешение. Судьи с этим согласились. Один только митрополит Илларион стал возражать, заступаясь за учителя Андона Никопита. — Паша-эфенди, — умолял он, — прости моего учителишку. Предоставь мне самому спустить с него шкуру. Он ведь еще глуп, вот и запутался… Давайте лучше отправим его в заточение в Анатолию. Пускай он там оставит свои кости. Пускай мучается и оплакивает свои дни. — Это твой человек? — спросил Хаким-эфенди. — Мой, покарай его господь! — Ладно, раз так, отправим его в заточение. Владыка облегченно вздохнул. — И еще об одном буду просить, паша-эфенди: не надо посылать на виселицу игумена Плаковского монастыря — грех, чтоб священник висел на виселице. Пускай он сгниет в тюрьме. Он и без того уже не похож на человека. Весь в ранах — больше года ему не протянуть… Хаким-эфенди нахмурился: — Так и вешать некого будет. — Будет кого, паша-эфенди, еще шесть душ остается: Велчо Стекольщик, Никола Гайтанджия, мастер Митю, Йордан Борода, Иванаки Скорняк и Георгий Станчев из Трявиы. — А что ты скажешь про московского гяура? Будем его вешать? Митрополит замолчал.. Хаким-эфенди обратился к остальным судьям: — Как вы считаете? — На виселицу его! — ответили судьи. — А что скажет русский царь? Не объявит он войну султану? Слышали, что он тут говорил? Европой нас пугает.