— Ясу, Георгий![20] — приветствовали его греки. — И у нас есть для тебя место, милости просим. — Спасибо вам, братья! — сказал Мамарчев, отдавая честь и кланяясь всем. — Сперва наведаюсь к своим землякам, а потом и к вам приду… Времени хватит. — Вот и хорошо! — одобрили все. Но тут вскочил на ноги какой-то разгоряченный серб и, подняв бокал, воскликнул: — Живио брача бугары![21] В тот же. миг в честь братьев болгар над столами торжественно зазвенели бокалы, полные густого красного вина. Медленно спускались сумерки. Низенькие деревянные домишки в каком-то волшебном полусне тонули в синеве летней ночи. Скоро уснет весь город, а под дубом «Встречи волонтеров» все еще не смолкли бурные разговоры, сменяющиеся время от времени длинными печальными песнями, которые отдавались в сердце щемящей болью. Слушая песни и разговоры товарищей, Георгий обычно был задумчив. Иные волонтеры постоянно ругались из-за денег да и из-за наград. Мамарчев ненавидел этих расчетливых, жалких людишек, ушедших из родных мест не для того, чтобы бороться за свободу, а ради денег, ради выгоды. Понятие доблести, чести, по мнению Георгия, было чуждо этим людям, ибо они за хорошую плату готовы были служить хоть самому черту. Были, однако, и другие волонтеры, которые сгорали от нетерпения скорее идти на турок, сражаться за освобождение угнетенных народов. К таким Георгий питал особое уважение, с ними он делил горе и радость. В этот вечер снова разговор зашел об освобождении Греции. Каждый из присутствующих проявлял к этому живейший интерес уже потому, что всем им опротивела их неустроенная жизнь, осточертело бесцельно шататься по бухарестским улицам и площадям. Одни считали, что уже пробил час расплаты; другие сомневались. Но все жаждали услышать какую-либо новость, которая бы вселила в них надежду, чтоб легче было переносить невзгоды их скитальческой жизни. — Друзья, — доверительно сообщил Георгий своим товарищам, — Греция поднимается! В горах Халкидики и ближе к морю, в старой Греции, бродят целые отряды вооруженных бунтовщиков; как только пробьет урочный час, повстанцы обрушат свой кулак па Оттоманскую империю. — А ты откуда знаешь? — перебивали его нетерпеливые болгары, придвигаясь к нему поближе, чтобы лучше слышать. — Мне мой хозяин сказал, здешний помещик. Он с греками на короткой ноге, — продолжал Георгий. — По его словам, румыны хлопочут об оказании помощи тем христианам, что стонут под игом турецкого полумесяца. Скоро эта весть облетела все столы, и Георгий оказался в центре внимания. И греки, и сербы, и хорваты, и болгары — все до одного обрадовались, как дети. Тишину бухарестской площади то и дело нарушали возгласы: «Живио!», «Ясу!», «Да живее!» Висевшие на ветвях старого дуба две керосиновые лампы покачивались от дуновения ветра, и причудливые тени возбужденных бунтовщиков трепетали и плясали вокруг, словно призраки сказочных великанов. — Все на помощь грекам! — Да здравствует Греция! — Да здравствует Эллада! Под конец разгоряченные волонтеры спели старинную греческую песню. А между тем слухи о бунтах в старой Греции все больше овладевали умами волонтеров. К 1821 году брожение в Молдове и Валахии усилилось еще больше. Греческий патриот Александр Ипсиланти уже формировал добровольческие полки, которые должны сражаться против турецкой армии. Мамарчева охватило волнение: зачислят ли его в один из этих полков? — Освободим Грецию, — говорил он своим землякам, — а тогда и наша очередь. Сербия, можно сказать, уже освобождена. На очереди Греция… А там и болгарам счастье улыбнется. — Ишь как ты все хорошо рассчитал, Георгий! — возражали ему маловеры. — Только ежели не пособит трактирщик, то, видимо, такого великана, как Турция, нам не одолеть. Сколько раз народ подымался — и восстания и войны, а воз и ныне там! — Тогда укрывайтесь в тени вашего великана, а мы не намерены сидеть сложа руки! — гневно ответил Георгий. — И без петухов наступит рассвет! Однажды к Мамарчеву пришли специальные посланцы от Ипсиланти и предложили ему поступить на службу в повстанческое войско. Он тут же согласился. Греки спросили, не последуют ли его примеру и другие болгары. Георгий не сомневался в этом, но, прежде чем дать окончательный ответ, он должен был переговорить со всеми земляками. Через несколько дней он собрал на окраине Бухареста человек двадцать болгар — все молодцы как на подбор — и спросил у них без обиняков, желают ли они пойти добровольцами в армию Ипсиланти. Парни словно бы только этого и ждали. — Мы пойдем куда угодно, лишь бы драться с турками! — сказали они. — Кто будет нашим предводителем? — О предводителе пока речи не было, — ответил Мамарчев. — Сейчас главное — сколотить отряд юнаков, чтоб, увидев его, Ипсиланти сказал: «Спасибо, братья болгары, за то, что вы пришли сражаться за свободу Греции!» — А кто нам даст оружие? — Насчет оружия не беспокойтесь. Мы его получим где следует. — Кое у кого имеется свое. — У кого есть, приносите. — А с харчами как? — Харчи бесплатные, одежда — ваша. — Что ж, хорошо, коли так! Давай тогда записывай всех подряд. Многих земляков, которых судьба забросила на чужбину, Мамарчев знал как свои пять пальцев, он не сомневался, что это честные и смелые ребята, однако их готовность сражаться против Турции прямо-таки поразила его. А то ли еще будет, когда он начнет собирать добровольцев для освобождения Болгарии!.. И улыбающийся Мамарчев принялся записывать имена волонтеров: Добри, Иван, Драгия, Колю, Стефан, Милан, Страхил, Момчил… Болгарские имена одно другого лучше! Время от времени макая в чернила гусиное перо, он записывал их, посматривал на выстроившихся перед ним молодых героев и мысленно переносился в Болгарию, в родное село Котел, слышал голос отца, брата… Видел буковые леса, юнаков Кара Танаса с пистолетами за поясом и ружьями-кремневками. Видел поляны, усеянные первоцветом и белыми маргаритками, похожими на серебряные монетки. Видел студеные потоки, которые прыгали по скалам и пенились внизу, в долине. Видел Болгарию такой, какой знал и помнил ее. И на сердце у него становилось легко и радостно, словно он очутился дома, в кругу родных людей. — Пиши и меня, браток Гёрге! — воскликнул под конец стоявший в сторонке рослый детина, опершись подбородком на отшлифованную дубину; парень, видно, отчаянный. — А ты откуда взялся? — удивился Мамарчев, увидев его. — Тебя ведь тут не было. — Разве не видишь — я еще не отдышался. — Откуда тебя принесло? — С площади! Откуда же еще? — Ты из каких мест Болгарии? — уточнил свой вопрос Мамарчев, макая перо в чернила. — Вот те новость! Ты что, не узнаешь меня? — ухмылялся парень. — Да ведь я внук деда Станчо, медвежатника из Еркечского хутора! Ты и вправду не узнал меня? Я — Станчо. Сколько раз дедушка приводил меня к вам… Помнишь, как медведь плясал, как под нашу музыку хоро отплясывали? Давай записывай скорей! Чего тут рассусоливать! Станчо меня зовут, Станчо Медвежатников. Мамарчев склонился над бумагой и медленно, четко, красивым почерком вывел имя своего земляка. При виде этого могучего богатыря ему казалось, что перед ним сам Балканский хребет. «Ну и ну, где только могло вырасти такое чудо!» — с усмешкой думал Георгий. — Ну вот, Станчо, готово. Поздравляю тебя! — произнес наконец Мамарчев, поставив точку. — Тобой список волонтеров кончается. — Спасибо тебе, браток, — ответил Станчо и отошел в сторону, сотрясая своей дубиной половицы. Достав личную печать, на которой значилось: «1821 Буюклиу», Мамарчев приложил ее к нижнему краю бумаги. Все формальности были соблюдены. — Ну вот, ребята, — сказал он, — отныне вы зачислены в армию Ипсиланти. Ежели у кого есть что спросить, спрашивайте, а то потом будет не до этого. — Да все ясно как божий день! Пойдем бить турка… О чем спрашивать? Сунул в торбу краюху хлеба, копье па плечо — и вся недолга! Выходи, турецкая твоя вера! — заключил Станчо. Все засмеялись, что вогнало Станчо в краску. Насколько он был высокий и крупный, настолько и стеснительный. Через несколько дней болгарские добровольцы во главе с Мамарчевым присоединились к армии Ипсиланти. Георгий в черной шапке, с длинной саблей на боку гарцевал на белом коне перед строем волонтеров и радостно улыбался: скоро он снова будет драться с врагом за свободу порабощенных. ПОСЛЕ ЗИМНЕЙ СПЯЧКИ В то время, как волонтеры готовились к отправке в Грецию, чтобы сразиться там с турками, леса вокруг села Котел одевались в зеленый наряд. Подснежники давно отцвели и исчезли вместе со снегом. Среди кустарников показались стыдливые фиалки, наполнившие благоуханием весь лес. В ущельях и близ ручейков расцвел лесной василек; склонила головку жилистая чемерица — один из первых провозвестников весны. Всюду было шумно и весело. В дубравах хлопотали дикие кабаны в поисках желудей и сладких кореньев, а на высокогорные поляны, покрытые чемерицей и папоротником, вышли стада овец, напоминавшие белые облака. По склонам разносился мягкий перезвон медных колокольчиков, на холмах заиграли кавалы[22]. Наступила весна. В один из таких весенних дней знаменитый еркечский гуслар дедушка Станчо спускался по крутой горной тропинке в село Котел и, улыбаясь, разговаривал со своим медведем. Шел он босиком, с непокрытой головой, в ветхой, пестреющей заплатами сорочке на плечах, но на сердце у него было весело. Следом за стариком неуклюже топал медведь, позвякивая толстой ржавой цепью и фыркая время от времени. Медведь, весь обшарпанный, был такой же худой, как и его хозяин. От одного медвежьего уха осталась только половина, кожа на его лапах стала такой тонкой, что они напоминали стоптанные царвули. Да и неудивительно. Сколько исходил он дорог, сколько приходилось плясать на улицах и площадях под сладкозвучную гуслу дедушки Станчо! Хозяин и медведь были неразлучны, как старые добрые друзья. Все делили поровну: и голод, и мучицу, достававшуюся им от бедняков, и собранные в лесах дикие груши. Медведь не сетовал на свою судьбу, хотя порой его охватывала тоска по вольной жизни. В такие моменты он оборачивался к старику с хищным ревом, дергал цепь и глядел на горные долины и пещеры, откуда его привели еще совсем маленьким и глупым медвежонком. Тогда дедушка Станчо, подняв перед ним дубину, начинал наставлять его: — Послушай, Рашко, послушай, родной! Что это ты задумал? На кого решил меня оставить? Ну погляди на себя, какой ты чудной — ревешь, как малое дитя… Постыдился бы своих лет! И Рашко тут же смирялся. Очень умное и сообразительное было животное. Ласковое слово оказывало на него такое же благотворное действие, как бальзам на рану. Если, к примеру, дедушка Станчо говорил ему: «Ну-ка, Рашко, покажи, как молодуха стыдится своего свекра», Рашко поднимался на задние лапы, передние подносил к морде и стыдливо кланялся. Если же дедушка Станчо говорил: «А теперь, Рашко, покажи, как сваляется пьяный в дым Цоню», Рашко тут же валился на дорогу и с ревом переворачивался с боку на бок, унося на своей бурой шкуре пуды пыли. Многое умел делать Рашко: и плясал, и руку целовал в знак благодарности, и носил в передних лапах кринку, в которую крестьяне сыпали муку, сушеные сливы, орехи — кто что мог. С ранней весны до поздней осени дедушка Станчо и Рашко обходили окрестности Котела, пели, плясали, кланялись, зарабатывая себе на пропитание. В этом году старик с медведем изрядно наголодались, дожидаясь, пока закукует кукушка. Не случайно теперь, когда они спускались по тропинке в низину, все их разговоры сводились к тому, как они сегодня всласть поедят. — Послушай, Рашко, послушай, родной, что я тебе скажу: всякие там баницы и жареные голуби, яичница со сметаной да баклава с толчеными орехами — все это не для нашего брюха; все это достается господам да их женам. Что и говорить, от варенной в рассоле курочки или подрумяненной индейки с капустой я бы не стал отказываться! Да и от козьей пастермы, и от солонинки, и от запеченного окорока… Э-эх, что ты понимаешь, мой мальчик! Увидел бы ты эту благодать — у тебя бы сразу слюнки потекли. Разве нет? Медведь только посапывал позади старика. А старик до того размечтался, будто перед ними и в самом деле стол ломился от вкусных благоухающих яств.