– Телефон вашего мужа находится у вас в квартире, а его самого там нет. Грейс кивнула, так как в этом по крайней мере не было ничего необычного. Или так должно было быть. – Все верно. – Эту деталь вы могли бы упомянуть, – неодобрительно заметил О’Рурк. Она неопределенно пожала плечами. Ей было даже приятно видеть его раздраженным. – Вы не спрашивали меня, где находится сейчас его телефон. Вы спросили только, где он сам. Он не взял телефон с собой – просто забыл его дома. И это не первый раз, когда он забывает его. Ну и что из этого? Я обнаружила телефон вчера вечером, поэтому и не знаю, где сейчас мой муж. Потому что он забыл свой телефон, и я не могу с ним связаться. «Вот так выпад! – подумала она в заключение, а Грейс-психоаналитик добавила: – И это о чем-то говорит?» – И это вам о чем-то говорит? – тут же отреагировал Мендоза. Грейс чуть не рассмеялась. Нет, конечно, это ей ни о чем не говорило. В этом деле ей вообще ничего ни о чем не говорило. – Послушайте, это… – Неважно, что сейчас подразумевалось под емким словом «это». – То, что вы сейчас рассказываете мне про Джонатана. Я не обвиняю вас в том, что вы все сочиняете. Все это ужасно, и, по всей вероятности, мне придется усвоить очень многое, что я узнала здесь, но мне все равно непонятно, какое отношение это имеет к вам. Я хочу сказать, что если вдруг он действительно потерял работу, но ничего мне не сообщил, тогда ясно… – Она замолчала и перевела дыхание. Даже это ей стоило большого труда выговорить. – Нам с ним придется о многом поговорить. И разговор будет тяжелым, но все это произойдет только между нами. Так почему мы сейчас разговариваем об этом в полицейском участке? О’Рурк потянулся через стол и взял папку с документами. Он просмотрел несколько страниц, тихо вздохнул и, закрыв ее, принялся барабанить пальцами по серой обложке. – Знаете, что меня смущает? – наконец высказался он. – Вы не спрашиваете, почему его уволили. Разве вы не хотите это узнать? Грейс задумалась. Истинный ответ был такой: «Нет, не хочу». Она и правда, правда не хотела этого знать. Разумеется, со временем она все равно все узнает. Было очевидно, что Джонатан и его начальник никогда не ладили друг с другом. Человеку, с которым у вас хорошие отношения, вы не дадите прозвище «Третьесортный». Из того, что Джонатан сам ей рассказывал, Грейс знала, что Робертсон Шарп был ужасен в обращении с пациентами. Он был одержим только клиническими результатами, а отношения с самими больными и членами их семей сводились лишь к формальным контактам. А когда заработали разные социальные системы поддержки в рамках больницы, он и вовсе отстранился от таких контактов. Он считал, что адвокаты и помощники пациента, семейные консультанты и оказывающие поддержку психоаналитики во всей их радужной перетасовке вполне могли обеспечить эмоциональное раскрепощение больного. А доктору Шарпу нужно только осматривать пациента, оценивать его состояние, направлять на анализы и выписывать лекарства. Их так учили, такова была тактика шестидесятых, и поколение Шарпа, конечно, нельзя в этом винить. Что же касается его личности… что ж, некоторым людям даже неинтересно узнать, нравятся ли они окружающим или нет. – Миссис Сакс? Она встрепенулась. – Вчера мы получили документы из Мемориала. Она выпрямилась в кресле. – Вы их получили. Его конфиденциальные документы? – Да. По постановлению суда. – Документы о его работе? – не веря услышанному, переспросила Грейс. – Да. Все записи о его трудовой деятельности. Включая постановление суда. Они здесь. Вы действительно не хотите ознакомиться ни с одним документом? Грейс отрицательно покачала головой. Она пыталась дышать, сейчас это стоило ей некоторых усилий. – Ну, хорошо. С две тысячи седьмого по две тысячи двенадцатый год – многочисленные жалобы на преследования от младшего медицинского персонала больницы. Дважды он получал денежное вознаграждение от членов семей пациентов. Дважды замечен в недопустимых контактах с членами семей пациентов. – Подождите-ка… – перебила его Грейс. – Сейчас вы… Но это же очевидная чушь. – В январе этого года, – продолжал О’Рурк, – он получил официальное предупреждение после физического конфликта с доктором из больничного персонала. Результатом стычки стали телесные повреждения. Однако пострадавший отказался выдвигать обвинение. – Что вы говорите! – Она не выдержала и рассмеялась. Джонатан наносит телесные повреждения. Они вообще видели Джонатана? Тут и до истерики недалеко. – Ну, конечно! Телесные повреждения! – Два сломанных пальца и рваная рана, на которую были наложены два шва. Это у пострадавшего. Щелк! Щелк! Щелк! Она вытянула руки вперед и уперлась ладонями в столешницу. «Только не это, – подумала Грейс. – Кто-то, как по заказу, сочинил страшный сценарий моей жизни». Как эти писаки, которые пользуются семейными мемуарами, чтобы потом переложить их в песню и исполнить ее на праздновании золотой свадьбы? Только здесь все было по-другому. В этой страшной истории, например, требовалось объяснить, что он сломал зуб, когда упал на лестнице. – Вот как он сломал зуб, – сказала Грейс. – Простите? – не понял Мендоза. – Он сломал его не так. Он упал на лестнице. Споткнулся. Хорошо еще, что он не стал подавать иск против больницы! – Пострадавшему доктору была оказана неотложная медицинская помощь в Мемориале. Последствия происшествия наблюдали несколько человек, а тот второй доктор, жертва нападения, сделал заявление о необходимости дисциплинарного взыскания. Происшествие. Жертва. Дисциплинарное взыскание. Как много неприятных терминов. Как будто все это происходит здесь и сейчас. Но все это, конечно, просто какое-то безумие. – Он упал на лестнице. И ему пришлось ставить протез. Зуб не удалось спасти. «Ну пожалейте же меня!» – мысленно и с отчаянием взмолилась Грейс. – Протез даже чуточку отличается по цвету. Если приглядеться поближе, это можно увидеть. – И наконец, в феврале этого года, в больнице состоялось серьезное разбирательство по поводу его недопустимого контакта с членом семьи одного из пациентов. – Да послушайте же! – Грейс никак не могла понять, что этот крик как-то связан с ней самой. – Это рак! Это дети, больные раком! Он очень добрый человек. Он не такой идиот, который приходит к вам и напрямую заявляет, что ваш ребенок одной ногой в могиле! Он заботится о людях. То есть конечно же есть такие врачи, которые целиком следуют книжным правилам и готовы спокойно доложить вам самые страшные новости вашей жизни, а потом так же хладнокровно повернуться и уйти. Но Джонатан не такой. Конечно же… он мог обнять кого-то или дотронуться, но ведь это не означает… – Она уже не пыталась восстановить дыхание. – Как же ужасно обвинять его в домогательствах! Мендоза качал головой, а его шея, вернее, оплывший на ней жир, так и перекатывался из стороны в сторону. Грейс ненавидела и его шею, и его самого. – Пациента зовут… – Это конфиденциальная информация! – во весь голос заорала Грейс. – Не называйте мне фамилию пациента. Меня это не касается. «Я и знать ее не желаю», – подумала она, потому что знала ее, уже знала, и все это было так неправильно. И оставался всего один трос, одна тонкая шелковая нить, которая удерживала ее над пропастью на вершине утеса. А там, внизу, так далеко, что она не могла различить дна, находилось то самое место, где она еще ни разу в жизни не оказывалась. Даже в самые темные дни после смерти матери. Даже когда детки, которых они так сильно хотели вместе с мужем, никак не появлялись на свет. Это было невыносимо, но сейчас все казалось еще хуже. – Пациентом вашего мужа был Мигель Альвес. Его диагноз – опухоль Виль… – Он прищурился, вглядываясь в буквы на листке бумаги, потом повернулся к своему напарнику. – Вильмса, – устало подсказал тот таким тоном, словно вся эта беседа уже сильно утомила его. – Опухоль Вильмса. Диагностирован в сентябре двенадцатого года. Мать Мигеля… очевидно, Малага Альвес. Очевидно, все происходящее должно сойтись в одной точке. – Простите, что спрашиваю вас, миссис Сакс, но я очень сильно рассержусь, если вы будете повторять, что я неправ, что ошибаюсь, что ваш муж сейчас на какой-то чертовой конференции ради чертовых больных раком детей, что он забыл свой телефон – ну, что там вы еще собираетесь мне сказать. Я вам уже говорил: не защищайте его. Это не будет – как там у вас, психиатров, это называется – здоровым решением? Я не знаю, насколько хорошо вы справляетесь со своей работой, но я знаю свою, и где бы ни находился сейчас Джонатан, я его найду. Так что, если вам что-то известно, то сейчас настало самое время сообщить об этом мне. Но Грейс ничего ему не ответила, потому что вокруг нее свистел ветер, потому что больше ее ничто не удерживало, и она падала и падала вниз. И так она будет падать вечно. Глава тринадцатая Проемы между домами Возможно, было что-то еще. Не могло не быть. Она просидела там еще два часа. Или три. Или… В общем, было уже довольно поздно, когда Грейс вышла из участка и зашагала по одной из улиц Восточного Гарлема в вечернее время, что в любой другой день заставило бы ее волноваться, но сегодня никак на нее не повлияло. Сегодня днем… вечером… она чувствовала лишь сладостный леденящий декабрьский холод и мечтала о гипотермии. Оказывается, это не самый жуткий способ умереть. Кстати, ей об этом рассказал Джонатан. Ему очень нравились холодные места и полярные снега. В тот вечер, когда они познакомились, он читал книгу о Клондайке, а потом прочел еще множество подобной литературы. На стене его комнаты в общежитии, куда Грейс пришла тем же вечером, висела открытка с репродукции известной картины, на которой длинная цепочка старателей времен золотой лихорадки медленно одолевала «золотые ступени» перевала Чилкут, идя след в след, сгибаясь под ветром в поисках сокровищ, шагая наперекор метели и сильному морозу. Ее муж любил рассказ Джека Лондона о человеке, собаке и погасшем в полярной ночи костре – там все кончилось гипотермией. Если бы она остановилась прямо тут, на тротуаре, то тоже бы умерла от гипотермии. Довезти до дома Грейс не предложили, а она, наверное, отказалась бы, даже если бы такое предложение последовало. Ей не терпелось убраться от них из жуткого и грязного участка с его закутком для ожидания, полным несчастных людей: донельзя уставших мужчин и женщин, иногда целых семей, что напомнило ей отделение скорой помощи в больнице. «Что они там делают?» – думала она, пробегая мимо по направлению к входной двери, словно спасалась из задымленного дома. – «Что могли кому-то предложить сотрудники двадцать третьего участка в этот поздний час?» Они едва взглянули на нее, когда Грейс неслась к выходу, но она до сих пор не могла избавиться от страшной и неотвязной мысли, что они увидели в ней – на ней – нечто такое, что Грейс сама не замечала. От этой мысли ей становилось дурно. Выбравшись на улицу, она со всех ног бросилась бежать на запад по Сто второй улице в сторону Лексингтон-авеню, а потом перешла на шаг. Было закрыто все, кроме винного погребка с памперсами и мексиканской газировкой в витрине и дверью, оклеенной рекламными постерами лотерей. Одолев полквартала, Грейс начала задыхаться, но лишь оттого, что ее душили рыдания. Добравшись до угла Парк-авеню, она поняла, что ей недоступно то, к чему она привыкла в обычной жизни. Здесь Парк-авеню представляла собой нечто другое, чем за шесть кварталов отсюда. Когда она подошла к линии надземки, ей показалось, что рельсы тянутся куда-то в бесконечность без какой-либо возможности сесть на поезд. Автобусов тут, конечно, не было. Они не ходили по Парк – авеню. (Почему, подумалось ей впервые за всю жизнь в окрестностях Парк-авеню, на этом проспекте не существовало автобусного сообщения?) В итоге Грейс повернула на юг и зашагала вдоль рельсов, холодный ветер щипал щеки, а за ней по пятам неотступно плелось мрачное отчаяние. Генри, разумеется, по-прежнему оставался у отца и Евы – они вряд ли отвезли его домой, хоть Грейс и могла попросить их об этом. Когда раздался телефонный звонок, она сказала, что ее пациент находится в критическом состоянии и ей придется отправиться в больницу. Эта ложь родилась у нее столь быстро и столь правдоподобно, она выдала ее столь естественно, что сама удивилась своему таланту врать. «Много же времени мне потребовалось, чтобы стать законченной вруньей», – думала Грейс, переходя Девяносто девятую улицу, заметив перекресток Девяносто девятой и Парк-авеню, манивший ее видом домов с навесами у подъездов. Когда она снова увидит Джонатана, разъяренно думала Грейс, то потребует объяснить, каким образом произошли подобные перемены, как они оба так быстро стали способны беззастенчиво друг другу врать. Этим умением она всегда внутренне восхищалась с той поры, когда обнаружила его у одного из пациентов: плавные переходы и великолепное маневрирование, с помощью которых некто брал частичку необсуждаемого факта, на ходу его изменял и передавал обратно как совершенно новый, ясный и реальный посыл. Вот так конфликт с коллегой превратился в падение с лестницы. Вот так пара детективов, ждущих в вестибюле, превращаются в пациента на грани самоубийства, которому срочно нужен специалист. Но ложь Грейс и ложь Джонатана – совсем не одно и то же. Ей было совершенно безразлично, что именно она сказала Еве или отцу. Она могла бы вывалить все свои переживания, чтобы сбросить с души жуткое и грызущее ее бремя, но чутье – а введение их в заблуждение диктовалось исключительно чутьем – подсказывало ей удерживать весь яд в себе. И тут Грейс подумала: «А откуда мне знать, что Джонатан не поступает точно так же? Откуда мне знать, что нет… чего-то такого… от чего он нас защищает? Какой-то угрозы, какой-то информации, что делают его жизнь невыносимой?» Из этих смутных предположений родилась надежда, взошедшая на скудной почве. Может быть. Вполне возможно. Нечто столь ужасающее, трагичное или пугающее, что он защищал их, ее и Генри, так же, как она защищала Генри и своего отца. Сейчас Джонатан защищает их, где бы он ни находился, отводя это нечто жуткое от тех, кого любит. – Стоп! – сказала она себе, поразившись тому, что произнесла это вслух. Словно в ответ на это, рядом с ней притормозила машина – старая, черная (Грейс не разбиралась в автомобилях). Грейс понеслась через Девяносто восьмую улицу. А водителю пришлось ждать у светофора. Она побежала в гору мимо выезда из туннеля, откуда поезда выкатывались из-под земли на поверхность. Словно по некоему предопределению, в тот момент, когда она достигла пересечения Девяносто шестой улицы и Парк-авеню, появилось такси. Она запрыгнула в салон. – Пожалуйста, на угол Восемьдесят первой и Парк – авеню. Водитель, если вообще заметил ее присутствие, едва повернул голову в сторону Грейс. Висевший на разделительной перегородке видеоэкран ожил с какой-то несуразной рекламой воскресной распродажи открытых веранд, и Грейс впустую потратила минуту, пытаясь сообразить, как выключить звук. Когда же это не удалось, она раздраженно зажала руками уши. Распродажа веранд. Ей хотелось всех поубивать. Прикончить любого, кто залезет ей в голову. На Восемьдесят шестой улице их остановил светофор, и Грейс наблюдала, как водитель постукивает пальцем по рулю. Он так и не оглянулся на нее и ни разу – что ее поразило – не посмотрел в зеркало заднего вида. Ей сразу вспомнился таксист-невидимка из рассказа Элизабет Боуэн «Демон-любовник», где объятая ужасом женщина переносится духами в глухой район с пустынными улицами. Грейс тут же подметила, что Парк-авеню, главная магистраль, рядом с которой она прожила всю жизнь, теперь превратилась в нечто новое, тревожащее, в неезженый тракт, в дорогу, по которой никто не возвращается. Загорелся зеленый.