Он ущипнул ее так больно, что на глазах у женщины выступили слезы, и она вновь вспомнила слова своей матери. – Есть вещи, к которым никогда не привыкаешь, Седа, – как-то раз сказала ее мать. – И это не зависит от того, как часто они с тобой уже случались. – Твое свидание с ним послезавтра в шестнадцать часов. Я сам отведу тебя к нему в лазарет. Договорились? Седа посмотрела на Касова и согласно кивнула. Иного выбора у нее не было. Он понаблюдал за ней еще некоторое время, но она сумела выдержать его коварный взгляд. Наконец он тяжело вздохнул и сказал: – Хорошо. А теперь расскажи мне, как все прошло с Патриком Винтером. Что тебе удалось выведать? Он что-нибудь рассказал обо мне? Глава 25 Тилль Тиллю не был знаком ни офис, ни автостоянка, на которую он таращился. И даже его собственное имя выскочило у него из памяти, как это часто случалось с ним во сне. Беркхофф не понимал также, что все его мысли и все, что он видел, чувствовал, пробовал на вкус, нюхал и слышал, происходило только в его голове. Он находился на такой большой высоте, откуда невозможно было видеть поблескивающий асфальт на парковке, не говоря уже о возможности почувствовать какой-либо исходивший от нее запах. И в то же время легкий приятный аромат напоминал ему о лете, отпуске… И о смерти! Причем Тилль не мог понять почему. Насколько он помнил, ему ни разу не доводилось бывать в автокатастрофах. Беркхофф даже никогда серьезно не падал с велосипеда. И было непонятно, почему в пропитанном пылью воздухе его преследовали мысли о восковой коже, о голубоватом поблескивании, характерном для трупов, и о сладковато-приторном запахе мяса, разлагающегося на солнце. Единственное, что он мог объяснить себе на данный момент, было то, почему эта невероятная жара, которая все больше и больше наполняла его, берет свое начало в правой руке. Тилль старался не шевелить ею, хотя во сне все время пытался найти возможность переключить кондиционер на большую мощность или как-то распахнуть окно. Однако в том высотном здании, в котором он себя ощущал, это вряд ли было возможным. Армин сломал ему два пальца на правой руке, и осознание этого он и взял с собой в свой лихорадочный и пропитанный холодным потом сон, в который ему удалось провалиться после долгой фазы отчаяния. По вполне понятным причинам желание Тилля, чтобы его немедленно отселили от этого сумасшедшего, было настолько сильным, что он несколько раз хотел позвать на помощь или подать знак Симону во время его обходов. У него возникло жгучее желание показать санитару свои сине-фиолетовые опухшие и неестественно скрученные пальцы и сказать: – Вот посмотри! Видишь, что сделал со мной этот сумасшедший, с кем-то меня перепутав. Вам ни в коем случае нельзя оставлять меня с ним наедине! Однако, когда Тилль уже собрался постучать кулаком здоровой руки в дверь – к счастью, Беркхофф являлся левшой, – он вовремя вспомнил о том, что прошептал ему Ар-мин. А прошептал его сокамерник вот что: – Ты знаешь, что они делают с мучителями детей, если те подвергаются нападению со стороны сокамерников? Они сажают в изолятор не нападавших, а их жертвы. При этом Вольф рассмеялся и принялся красноречиво описывать, как плохо будет Тиллю в грязной одиночной камере. Не смог Беркхофф забыть и те два слова, которые обрушил Армин на его голову. Эти два слова преследовали его даже во сне. И слова эти были: «мучитель детей» и «одиночное заключение». «Неужели на совести Патрика Винтера действительно был ребенок?» – мучил Тилля вопрос. Это был вопрос, на который он не мог ответить. И уж тем более не получалось у него найти на него ответ во сне, в котором, находясь на каком-то немыслимо высоком этаже, он словно намертво прирос к окну, наблюдая за сновавшими внизу крошечными человечками и маленькими, словно игрушечными автомобилями. В этом сне он ощущал только смолисто-асфальтовый запах смерти, хотя и понимал, что в ночном видении его нос ощущать никаких ароматов просто не может. И тем не менее запах тления был столь же интенсивным, как и уверенность Тилля в том, что ему ни на один день нельзя оказаться изолированным от остальных пациентов, находившихся в здешнем режимном учреждении. Ни на один день! И ни при каких обстоятельствах! Конечно, в камере с Армином он не собирался оставаться дольше, чем это было необходимо. Да Тилль этого и не вынес бы. Но и помещение его в изолятор означало бы, что он начисто лишался всех шансов подобраться к Трамницу поближе. Поэтому он не стал бить тревогу и доносить на Армина, а дождался, когда дыхание психопата, лежавшего на нижней койке, стало ровным и спокойным. Проигнорировал Тилль и регулярное открытие дверной заглушки, когда Симон смотрел, все ли в порядке. Одновременно Беркхофф старался не обращать внимания на поднимавшееся от страдавшего метеоризмом Вольфа зловоние. В результате, несмотря на ощущение, будто бы его правая рука раздулась до размеров тыквы, ему удалось забыться в кошмарном сне, в видениях которого отсутствовал всякий смысл. Не было понятно также, почему в его видениях неожиданно повсюду появилось имя Йонас. Оно возникло на неоновой рекламе на крыше отеля «Ритц-Карлтон», на огромном тенте, закрывавшем строительные леса напротив торгового центра, и даже на стяге, который тянул за собой маленький самолет, летевший в направлении берлинской Красной ратуши. Везде стояло: «Йонас». «Какое красивое имя! Какую ужасную участь приготовил ему его отец? Что сотворил с ним Патрик такого, что в клинике даже сумасшедшие наподобие Армина стали его заклятыми врагами?» – не переставал спрашивать себя Тилль даже во сне. Не давали ему покоя и вопросы. «Кто снабдил соседа по камере материалами из судебного дела Патрика Винтера? Кто ненавидит Патрика так сильно, что желает ему смерти?» Почему-то даже в своих грезах Беркхофф был уверен, что в реальной жизни он знал ответы на все эти вопросы. Однако во сне он всего лишь подошел к окну поближе, оперся на него и вновь услышал знакомый ужасный хруст. Только на сей раз треск оказался гораздо громче, чем тогда, когда сломались его пальцы. Теперь треснуло что-то достаточно большое. Вначале на стекле, о которое Тилль оперся плечом, появилась всего лишь одна микроскопическая трещина, а затем они пошли по всей поверхности. Безопасное стекло раскрошилось на мелкие осколки и стало осыпаться, словно конфетти, которое, подхваченное порывом всепроникающего и горячего, как в сауне, ветра, больно хлестнуло Тилля по лицу. Беркхофф зажмурил и без того закрытые глаза, но от этого видимость только улучшилась. Он ясно узрел, насколько высоко стоял, возвышаясь на сотни метров над Берлином, и сколь глубока была открывшаяся перед ним пропасть. – Прыгай! – сказал какой-то мужчина, отвечавший за все происходящее, но чье имя Тилль никак не мог припомнить. Однако страх перед падением оказался настолько велик, что Беркхофф изо всех сил уцепился за оконную раму. Это оказалось большой ошибкой: боль от поврежденной руки стрельнула ему прямо в мозг и вызвала в нем пульсирующий огонь, сопровождаемый звуком скрежещущей по металлу циркулярной пилы. – ПРЫГАЙ! – вторично приказал ему голос. В этот момент Тиллю показалось, что разверзшаяся перед ним пропасть магически притягивает его к себе. Конечно, он боялся удара внизу о мостовую, но что-то в нем одновременно радовалось перспективе сделать последний решительный шаг и ощутить пьянящую прелесть свободного падения до того момента, когда его тело расплющится. Расплющится там, внизу, на горячем асфальте, запах которого Тилль уже ощущал. Внезапно Беркхофф почувствовал толчок. Нет, это был не толчок, а настоящий удар. Кто-то принялся трясти его и подталкивать вперед. К пропасти! И это был не тот человек, который нанял Армина Вольфа, поставив перед ним задачу сделать все, чтобы Патрик Винтер не пережил ночь. Этот человек не кричал: «ПРЫГАЙ!» Он вопил совершенно противоположное: «НЕТ!» Тилль открыл глаза и увидел растерянное лицо Симона, изо всех сил прижимавшего его к верхней койке, откуда Беркхофф каждую секунду угрожал свалиться – настолько интенсивно он ворочался и наносил удары руками и ногами по воздуху. – Черт возьми! – испуганно воскликнул темнокожий санитар, когда Тилль успокоился и вновь осознал, где находится. – Проклятье! Что у вас с рукой, господин Винтер? Глава 26 – Несчастный случай? – переспросила профессор Зенгер, даже не пытаясь скрыть сомнение. Она одарила Тилля таким взглядом, который ясно говорил: «Неужели я выгляжу настолько глупой?» Этот взгляд был Беркхоффу хорошо знаком, поскольку именно так раньше, приподняв брови, прижав подбородок к шее и плотно сжав губы, смотрела на него мать, когда маленький Тилль пытался придумать глупое оправдание плохой отметке в школе или потере кошелька, а также слишком позднему возвращению после вечеринки. – Я споткнулся в темноте и неудачно приземлился возле туалета при падении, – повторил Тилль то, что прежде сказал младшему ординатору, когда тот делал рентген его среднего и безымянного пальцев и накладывал шину. Беркхофф сидел напротив фрау Зенгер, смотревшей на него из-за своего письменного стола, на котором стояла включенная настольная лампа. Несмотря на множество стеклянных окон в этом новом здании, в кабинете с самого утра горела не только уже упомянутая лампа, но и напольный светильник – настолько сильно затмили небо нависшие над Берлином грозовые облака. – А глазом я ударился о раковину. – Что вы говорите? Сразу же после его пробуждения в половине седьмого Симон доставил Тилля в стационар, располагавшийся в мансардном этаже восточного флигеля. Добраться туда можно было только на лифте, оснащенном биометрическим запором и приходившем в движение лишь после подтверждения права доступа посредством электронного ключа, а также осуществления сканирования радужной оболочки глаз. – Значит, господин Винтер, ваши переломы и синяк никакого отношения к вашему соседу по палате не имеют? В ответ Тилль только покачал головой, не смея смотреть в глаза руководителю клиники. Он сфокусировался на окне за ее спиной и наблюдал за раскачивавшейся во дворе под дождем верхушкой плакучей ивы, которая, казалось, давала снаружи знак: «Нет! Ничего не говори! Держи рот на замке!» Примерно так же выразился и Армин, и поэтому Беркхофф решил прислушаться к своей интуиции. – Нет, ничего подобного, – заявил он. – Это был просто глупый несчастный случай. Фрау Зенгер тяжело вздохнула, сделала какую-то пометку в своем календаре и сказала: – Хорошо, но я вас все равно переведу в другую палату. В это мгновение в голове Тилля вновь раздался хриплый голос Армина, который, насколько он помнил, звучал так, как будто во время разговора Вольф пытался выкашлянуть из легких накопившуюся в них грязь. Беркхофф хорошо помнил то, что сказал Армин перед тем, как залезть в свою постель: – Ты купил себе одну ночь, Винтер. Если завтра тебя переведут в другую палату, а ты не отдашь мне мобильник, то я подожду следующей возможности и так надеру тебе задницу, что твоя прямая кишка из нее сама вывалится. Мысли Тилля прервал шквал дождя, который ударил так, как будто кто-то снаружи выплеснул на оконное стекло ведро воды. От этого он даже вздрогнул. Памятуя о предупреждении Вольфа, Беркхофф попытался слабо протестовать против своего перевода в другую палату. Но в то же время ему было понятно, что в любом случае, даже если Армин и заполучит его мобильник, от мысли пытать своего соседа он все равно не откажется. Поэтому некоторый выигрыш по времени и расстоянию от Вольфа для него был бы не лишним. Главное заключалось в том, что изолировать его не собирались. Поэтому, поломавшись для виду еще немного, он сдался. – Что ж, если вы считаете это необходимым, то переводите. Тогда фрау Зенгер еще раз вынула из его личного дела рентгеновский снимок, который, естественно, был помечен теперешними именем и фамилией Тилля «Патрик Винтер», и тяжело вздохнула. – Ваше счастье, что переломы у вас не сложные и операции не потребуется. – Не хватает персонала? – поинтересовался Беркхофф. – Нет, больничных коек. С этими словами руководитель клиники указала большим пальцем руки через плечо на окно и пояснила: – Первый этаж западного крыла из-за непрекращающегося ливня затопило, и нам пришлось этот флигель эвакуировать, распределив пациентов по другим отделениям. Это и является причиной, почему по отношению к вам вчера было сделано исключение из правил. – Понятно.