Он на мгновение замолчал, не в силах справиться с подступившими рыданиями, но потом смахнул набежавшие слезы и продолжил: – Знаешь, теперь я всякий раз лежу с открытыми глазами, таращусь в потолок, и мне кажется, что до меня доносится голос Макса, который просит принести ему спрей, так как ему очень страшно. Но нет никого, кто бы смог передать баллончик малышу. Там нет спрея, зато есть монстр… – Макс мертв! – громко воскликнул Скания. – Я знаю! – ответил Тилль и бросил баллончик прямо в зеркало, на поверхности которого не появилось ни одной трещинки. Это походило на чудо. – Я знаю, что он мертв, – повторил Тилль, и с каждым словом его голос становился все громче и громче, пока он не начал кричать на своего шурина: – Но я должен увидеть его тело! Я должен похоронить Макса, разве ты не понимаешь? Мне надо убедиться в том, что он мертв, собственными глазами! С этими словами он бросился прочь из ванной комнаты, и Скания поспешил вслед за ним, говоря на ходу: – Конечно, я все понимаю и хочу этого так же, как ты. И Рикарда! – Твоя сестра бросила меня и ушла вместе с Эмилией. Скания сочувственно посмотрел на Тилля, профессионально измерив его взглядом сверху донизу, и тяжело вздохнул: – Я знаю. Она сказала мне. Однако ответь честно: ты удивлен ее поступком? Посмотри на себя! На кого ты стал похож? Ты опускаешься! И вид у тебя стал каким-то потасканным. Ты не хочешь смотреть правде в глаза! – А что является правдой? Тут его шурин поднял вверх обе руки, и Тилль увидел под мышками Скании большие пятна от пота. – Если этот ублюдок не говорит нам, где мы можем найти Макса… Тут Оливер закашлялся, словно у него сильно запершило в горле, а потом все-таки продолжил: – Я имею в виду, что ты знаешь, как это произошло с другими детьми. Ты ведь читал отчеты полицейских репортеров, из которых ясно следует, что если бы этот монстр не привел нас к месту, где он спрятал трупы, то мы никогда бы их не нашли – так хорошо Трамниц закопал свои жертвы. В недрах старой свалки и так глубоко, что даже собаки, питающиеся падалью, не смогли бы откопать их. Но с тех пор, пока он находится под стражей… – Он больше не разговаривает. Не произносит ни звука. Молчит, – перебил его Тилль и закрыл глаза. После первого сделанного им признания Трамниц по совету своей адвокатши замолчал, поставив таким образом Тилля в самое худшее положение – пребывать в неизвестности о судьбе своего сына. Но так как Германия являлась правовым государством, даже одна только угроза применения пыток при допросе могла привести дознавателей к серьезному наказанию. И было совсем не важно, что речь шла о настоящем монстре. В результате любая возможность силой заставить этого зверя заговорить исключалась. Любая, кроме… В этот момент в голову Тилля пришла одна мысль. Она являлась настолько абсурдной, что ее трудно было выразить словами. Тем не менее эта мысль впервые за долгое время подняла ему настроение. – Что бы вы сделали с обвиняемым, если бы у вас появилась такая возможность? Насколько вы уверены, что мой сын на совести именно Трамница? – спросил Тилль. – До недавнего времени наше предположение составляло девяносто девять процентов, но час назад у нас появилась стопроцентная уверенность, – ответил Скания. – Почему? – Следствию удалось кое-что найти. Собственно, поэтому я и пришел. Тиллю стало плохо. У него закружилась голова, и, чтобы не упасть, он вынужден был опереться на стул, стоявший перед телевизором. – Что? – с трудом сдерживаясь, чтобы не закричать, спросил несчастный отец. – Что вы нашли? Каждое слово стоило ему невероятных усилий. В ответ Скания раскрыл ладонь своей мощной ручищи, но Тилль сначала ничего не смог распознать в пробивавшихся сквозь жалюзи лучиках света, в которых играли частички пыли. Он стоял столь неудачно, что эти лучи буквально слепили его, но потом, приглядевшись, несчастный отец увидел это. В руках Скания держал маленький белый предмет, и он был… из пластика! – Люк Скайуокер, – прошептал Тилль и отшатнулся, словно фигурка из конструктора на ладони Скании могла взорваться. – Где его нашли? – На тумбочке Трамница, когда его доставляли в операционную. Эта свинья, находясь в психушке, выставила свой трофей на всеобщее обозрение. А кроме того, есть и еще кое-что. – Еще одно доказательство? – Возможно. При этих словах складки кожи под подбородком Скании обозначились еще резче. Немного помолчав, он добавил: – Ходят слухи. «Тюремное радио», так сказать. – И что это за слухи? – О том, что Трамниц якобы похвалялся, что в клинике начал вести дневник, в котором он описывает свои преступления. Глава 7 Фридер – Фридер? – раздался голос в мобильнике хирурга. Услышав свою фамилию, произнесенную человеком, звонившим с незнакомого номера, врач, сидя за письменным столом, с раздражением откинулся на спинку стула. Он только что собирался встать, чтобы покинуть предоставленный ему кабинет, и направиться в операционную «Каменной клиники». – Мне очень неловко, что приходится вас беспокоить, – отчетливо проговорил незнакомец. И тем не менее его голос звучал как-то отдаленно, грозя утонуть в монотонном шуме бушевавшего за окнами кабинета ливня. Здесь, на втором этаже клиники, порывы ветра, попадая в вентиляционные и лифтовые шахты, производили звуки, напоминавшие завывания насмерть перепуганной собаки. – С кем я говорю? – нетерпеливо уточнил Фридер. – Меня зовут Тилль Беркхофф. Я отец Макса. «О боже!» – подумал Фридер, невольно сделав глотательное движение и неосознанно кивнув. Теперь он понял, с кем разговаривает и чего желает от него этот несчастный человек. Сердце у врача непроизвольно забилось сильнее. Пульс у Фридера участился, и его бросило в жар. – Как вы узнали мой номер? – спросил он. – У меня, как бывшего брандмейстера, все еще сохранились хорошие связи с нужными людьми. Фридер схватился за воротник и ослабил верхнюю пуговицу на своей розовой рубашке поло. Розовый был любимым цветом хирурга, поскольку Хартмут считал, что он хорошо подходит к его загорелому лицу. Не зря же ему часами приходилось лежать в солярии. – Послушайте, – сказал он. – Я не имею права говорить с вами о моих пациентах. – А я и не собираюсь говорить о них. Мне надо, чтобы вы кое-что для меня сделали. В голосе звонившего человека ощущалась переполнявшая его ярость, и Фридеру сразу стало ясно, что именно подразумевал Беркхофф под этими словами. Он мог бы сказать и иначе, приблизительно так: «устранить проблему», «помочь восторжествовать справедливости» или «сэкономить много денег налогоплательщиков». – Вы наш разговор записываете? – поинтересовался Фри-дер и потушил настольную лампу. Ему действительно пора было отправляться в операционную и начинать подготовку к операции. – Речь идет о моем сыне, – зло прошипел Беркхофф, внезапно обратив свой гнев непосредственно на Фридера. – Прошу прощения, я не это имел в виду. Просто, просто так… – Он немного замялся. – Я и представить себе не могу, чего вы от меня хотите, – произнес хирург и подумал: «Хотя его можно понять. Мне тоже хотелось бы, чтобы человек, похитивший и убивший моего сына, закончил свою жизнь в страшных мучениях». Ход его мыслей прервал жесткий голос Беркхоффа: – Неправда! Все вы знаете! – Нет! – Руки у Фридера начали подрагивать. – Я не могу и не хочу убивать человека! Он сознательно произнес это достаточно громко и как можно честнее на тот случай, если Беркхофф все же производил запись их разговора. Однако, к его удивлению, Тилль произнес совсем не то, чего он ожидал: – А вам и не надо этого делать. – Чего же вы хотите? В телефоне послышалось сопение. Беркхофф коротко извинился, прочистил нос и заявил: – Я прошу вас сделать совершенно противоположное. – Не понял. – Я прошу, нет, умоляю вас сделать все возможное, чтобы Гвидо Трамниц выкарабкался. Ему необходимо пережить операцию, понимаете? Ведь он единственный, кто знает, что случилось с моим сыном. Трамниц должен раскрыть свой секрет, а не уносить его с собой в могилу.