Через двадцать минут ей осторожно щупали и мяли лицо. Капитан Ганьон был невысок и худ, блестящие седые волосы торчком стояли над головой. Танаке он напомнил какого-то персонажа детской передачи. Зато говорил он густым суровым басом, подходящим для священника или распорядителя похорон. И, слыша его голос, она каждый раз представляла, что ей выговаривает кукла-марионетка. На стене мерцали ряды изображений. Несколько снимков ее щеки изнутри и снаружи. Скан челюсти и зуба. Еще один – кровеносных сосудов лица. На сканах она яснее, чем в зеркале, различала рваную линию между старой кожей и новой, нарастающей. Ей стало не по себе при мысли, что в ней, заменяя старую плоть, растет что-то новое. – Да… – В рокочущем басе Ганьона звучало недовольство. Может быть, ею. – Повреждения значительные, но это поправимо. Он махнул рукой на снимок ее челюсти. На гладкой белой поверхности выделялись неровные зубцы: сломанный зуб, заросшие трещины. – И щека, – без вопроса проговорила Танака. Ганьон отмел напоминание пренебрежительным взмахом ладони. – Полевая медицина недурна. Не скажу, что вас плохо залатали. Но текстуру и тон не подогнали. Если этим не заняться, будете ходить со щекой вроде попки младенца. Зато с сосудами медик «Ястреба» прилично справился. Меня беспокоили возможные повреждения челюсти. При угрозе отмирания кости пришлось бы замещать все разом. Однако… Он указал ей на снимки внутренней поверхности рта, словно она могла судить о состоянии своего здоровья. Танака попробовала представить свое лицо с замещенной челюстной костью, представила, сколько пришлось бы ждать срастания, как бесформенно обвисли бы губы. У нее кожа на голове натянулась. Хоть этого унижения она избежала. – Сколько по времени? Кустистые брови Ганьона шевельнулись парой потревоженных гусениц. – Это существенно? – Возможно. Он сложил руки на коленях – как у статуи мадонны. – Возможно, лучше отложить до окончания вашего текущего задания, а потом уж начать, – сказал Ганьон, выразив голосом глубокую озабоченность ее судьбой. Рыжая малышка в памяти спросила, не уродина ли она. Беззащитность, словно без кожи осталась, и всепоглощающая боль любви к ребенку. Унижение звенело в ней как хрустальный бокал. – К черту! – прошептала она, качая головой. – Простите? – Я говорю: нет. Начинайте сейчас же. * * * – Ты тут откуда? – спросили как будто издалека. Танака хотела открыть глаза, но мир разгонялся на двадцать g, и веки весили по тысяче фунтов. – М-м-м-мф, – сказала она. – О, черт, прости, – уже поближе произнес кто-то. Мужчина. Хрипловат. Слева от нее. – Не заметил, что ты спишь. Просто не слышал, как тебя закатили. – М-мф, – согласилась Танака, после чего кто-то прикрутил ускорение, и веки открылись. Яркая белая лампочка обожгла глазные нервы. Танака зажмурилась. Попробовала нащупать себя руками, и что-то вялое, плюхающееся как полудохлая рыбина, запрыгало у нее по груди. – Да ты погоди минутку, – сказал мужчина. – Ты, верно, после операции. Они уж отключают так отключают. Чтобы выкарабкаться обратно, нужна минутка. Танака хотела кивнуть – голова перекатилась набок. Мир все убавлял разгон, она сумела вернуть голову на место и снова рискнула открыть глаза. Слишком светло, но лазерный луч уже не бьет в мозг. Она допустила ошибку, только не могла припомнить какую. Она опустила взгляд на свое тело. Одето в больничный халат, до колена длиной. Из него торчат икры марафонца – худые, узловатые, все в шрамах. Руки бессильно лежат на груди. На тыльной стороне ладони оставили трубочку в вене. Она пережила мгновенный приступ паники, а потом голос произнес: «Я в госпитале. Пластическая операция. Все хорошо». Этот голос – одновременно ее и чужой – ее успокоил. – Ты в порядке? – спросил хриплый. – Или позвать кого? – Не надо, – выдавила Танака. – Все хорошо. Просто пластическая операция. Она спохватилась и не упомянула о том, что они в госпитале. Скорее всего, это и так известно. Сила тяжести теперь ощущалась как обычная треть g станции Гевиттер. Танака рискнула повернуть голову, чтобы взглянуть на говорящего. Оказалось, что его почти не видно из-за окружавшей кровать медицинской аппаратуры. Неудивительно, что он не заметил, как ее вкатили в палату. А Танаке была видна его макушка – светлые волосы с сединой, подстриженные коротко, по-военному. В ногах кровати, по другую сторону от приборов, торчала мозолистая ступня. – Хреново должно быть, а? – сказал хриплый. – В меня стреляли, – ответила Танака, не успев даже припомнить. «Ты еще не отошла от наркоза, – напомнил внутренний голос. – Думай, что говоришь. Секреты держи в секрете». – В лицо? – с сиплым смешком осведомился хриплый. – Знаешь, после выстрела в лицо мало кому требуется пластика. По мне, если тебе понадобилась заплата, ты уже победительница. Поздравляю с новым днем не в утилизаторе. – Однако это больно. – Да, еще бы нет. Ручаюсь, что больно. – Хриплый снова сипло хихикнул. – А у тебя? – спросила Танака. – Можно сказать, только лицо и цело. Гнались за контрабандистами на патрульном скифе. Думали проследить до места доставки. Паршивый каменюка, астероид не многим больше нашего кораблика. Подошли поближе, осмотреть… Он замолчал. Танака ждала, гадая, уснул раненый, или воспоминания слишком мучительны для рассказа. – А эта хрень как рванет! – просипел хрипатый. – Целиком. Никакие не контрабандисты. Подпольщики сраные, устроили ловушку на лаконцев. Скиф смяло, как ту фольгу. Рики с Гелло даже не узнали, что их убило. А меня облепило, словно нарочно отрезало, без чего можно обойтись, и в то же время не дало истечь кровью. Юмор старых вояк: друзья погибли, я ранен, и неизвестно, выживу ли, – разве не смешно? – скрывал симфонию горя, но Танака ее расслышала. Не в первый раз. Она могла разделить его чувства. Отчасти и разделяла. – Соболезную твоей потере, – сказала она. Руки и ноги у нее закололо иголочками. Она на пробу сжала кулаки. Слабее новорожденного, но пальцы послушались. Для начала неплохо. – Угу, – отозвался хриплый. «Соболезную твоей потере» – пустые слова, которыми отзываются на грустную историю незнакомца. Хриплый это знал, и Танака тоже. – Я потеряла брата, – сказала она голосом, севшим от невыносимой тоски. Брата у нее никогда не было. – Взрыв? – спросил он. – Альпинист, погиб в горах, – ответила она. И увидела лицо и скорчившееся под обрывом тело. Веревка лежала на нем змеиными кольцами. Огромная печаль, явившаяся вместе с воспоминанием, грозила ее смыть. «Что с тобой? – спросил голос в голове. – Зачем ты ему врешь?» Но она не лгала. И единственный ответ – вырвавшийся из груди всхлип. – Эй, – сказал хриплый, – ты держись. Меня тут собрали как надо. В смысле, жаль, что Рик с Геленой не выбрались, но такая работа, да? «Я не по тебе плачу», – хотела сказать Танака, но плакала и по нему тоже. И по брату, сорвавшемуся со скалы, – она помнила, как он обнимал камень под утесом, какие пустые у него были глаза. И еще она плакала по Гелло и Рики, по всем, кто не выкарабкался, когда мир разнесло бомбой. А больше всего – от страха. «Что со мной творится?» – А я старшина Бирд, – сказал хриплый. – Льяс Бирд. А ты? «Не знаю». Ответить Танака не успела. Открылась дверь, вошел, азартно стуча пальцами по терминалу, Ганьон. Увидев, что она очнулась, он пришлепнул терминал к предплечью, и пластинка обвила ему руку. – Рад видеть вас в сознании, полковник, – сказал Ганьон. – Черт, простите, что надоедал разговорами, полковник, – испугался Бирд. Танака по голосу поняла, что с «полковником» прежнего разговора уже не будет. И ощутила непривычный укол сожаления. Ганьон, вовсе не обратив внимания на Бирда, занялся показаниями приборов. – Эй, старшина, – позвала Танака. – Слушаю, полковник! – Ты держись, солдат. Мы оба отсюда выберемся. Просто я первая. Ганьон взглянул на обернутый вокруг запястья терминал и похлопал Танаку по руке. – Кажется, все нормально. Теперь отдыхайте, а завтра вас отпустим. Запишем на дальнейшие процедуры в ближайшие…