— За это и злилась, Вренек. — Ничего особенного не было, — сказал он не сразу. — В тех комнатах. И мебели почти не было. Так что места, где живут богатые… они просто комнаты. Они еле брели, взбираясь на холм. Услышав его слова, Джинья фыркнула: — Богатые сказали бы иначе. — Я видел те комнаты. Пусть говорят что угодно. Я видел. — Ты дружил с Орфанталем. Вренек покачал головой. — Я был плохим другом. Теперь он меня ненавидит. Но все равно. Взрослые из благородных меня больше не пугают. Орфанталь был не такой, но мне жаль, что он меня ненавидит. — Благородные, — пробормотала она, и он ощутил сладкое дыхание. — Кажется, я одного себе нашла. Он не понял. Впрочем, она же была немного пьяна. Они выбились из сил и не разговаривали, холм оказался крутым, дорога скользкой под тонким покрывалом снега. Монахи явно все умерли, иначе они бы всё расчистили. Ничего живого вокруг, даже вороны давно разлетелись. Наконец они дошли до вершины и Джинья отступила, чтобы стоять сама, хотя и протянула руку. Вдруг оробев от ее жеста, от ощущения тоненьких пальцев и впалой ладони, столь легко утонувшей в его слишком большой лапе, Вренек молчал. Однако ощущал себя совсем взрослым. — Мне уже не так холодно, — сказала она. — Я не пьяна, и боль возвращается. Он кивнул. Да, боль вернулась, и не только там, куда ранил его солдат. В других местах тоже, повсюду. Уколы. Колет везде, везде. Уже не в силах терпеть неподвижность, он шагнул и она пошла за ним. Вместе они брели под укрытие разваленных ворот. — Они имели обычай носить пищу в городок и раздавать бедным, — сказала Джинья. — Только раз или два в году. В те годы, когда пищи не было, все злились. Виной были всего лишь плохие урожаи, когда им хватало только для себя. Но все их ненавидели. Они прошли под арку и оказались на замусоренном дворе, замерев при виде покрытых снежком трупов. Джинья потянула руку, вырываясь. А он вдруг оказался подавлен болью. Кровь пошла из раны от меча, и вся борьба оказалась проиграна — его охватила темнота, он падал… хотя за миг до бесчувствия услышал крик Джиньи и ощутил, как удаляется ее ладонь. * * * Когда он открыл глаза, то лежал на спине, и снег там успел растаять. Джинья стояла на коленях рядом, она стащила одеяло и укрыла его. Он видел слезы на щеках. — Что такое? — Ты упал в обморок. Была кровь. Я думала… думала, ты умер! — Нет, — отозвался он. — Не умер. Просто рана вспомнила меч. — Не нужно было мне помогать. — Я не мог не помочь, — сказал он, отгоняя внутреннюю слабость, и сел. Она утирала щеки. — Думала, я остаюсь одна. Снова. Вренек, я не смогу с тобой. Все потеряла, ничего нет, и пусть так и будет. Он смотрел, как она встает, смотрел, как он отрясает корку снега с голых тощих коленей, видел трещины и шрамы на красной коже. — Не заставляй меня надеяться, — сказала она. — Это нечестно. — Ты меня бросаешь? — Я сказала! Я не могу с тобой! — Не умирай в том переулке, Джинья. — Хватит слез. Не умру. Я живучая. Им нас не убить. У меня запасена еда. Не все взрослые плохи, Вренек. Не думай так, или станешь совсем одиноким. — Она огляделась. — Здесь можно найти плащи и настоящие одеяла — даже конские попоны. Не все склады сгорели. Я поищу и что-нибудь найду. До смерти не замерзну. — Обещаешь? — Обещаю, Вренек. Ну, когда пойдешь назад, огибай селение. Не ходи по главной улице. Кое-кто на тебя зол за твои слова. Путь долгий, но ты иди по полям. Скажи, что так сделаешь. Скажи! Он утер глаза и нос. — Я пойду по полям. — И матери ничего не рассказывай. — Не буду. Но я там надолго не останусь. — Останься с ней, Вренек. Уйдя, ты разобьешь ей сердце. — Сделаю как лучше. — Хорошо. Очень хорошо. — Она кивнула в сторону ворот. — Иди же. Грусть язвила его сильнее, чем все прежние раны; но он стоял прямо. Холод забирался под мокрую рубашку, полз по спине. — Прощай, Джинья. — Прощай, Вренек. Тут, вспомнив огорчение при виде уходящего Орфанталя, он бросился к ней и крепко обнял, и резкая боль в ране и прочих местах показалась очень уместной. Казалось, она съежилась в его хватке — и тут же начала отрывать руки, взяла его за плечи и развернула, чуть толкнув в спину. Он пошел к воротам. Вренек собирался пересечь поля, как и обещал. Но не собирался возвращаться домой. Ему хотелось кое-что исправить, ибо даже в таком мире некоторые вещи нужно исправлять. Мама будет дома, когда он вернется, позже — и тогда он сделает все что нужно. Он с ней помирится. Но сейчас он выждет сумерек, чтобы скрыться от чужих глаз, потом пойдет и заберет копье, которое зарыл в снег у старого каменного корыта. Ему одиннадцать, и кажется, последний год был длиннее всей жизни. Как будто десять ему было вечность назад. Но в том-то и дело: ему никогда не будет снова десять. Солдаты ушли на восток, в горелый лес. Он найдет их там. И сделает то, что правильно. * * * — Что ты делаешь? — спросил Глиф спокойно. Вздрогнув, встрепанный мужчина поднял голову. Он сидел у груды камней, вытащенных из мерзлой почвы вдоль края луга. Руки были грязными и в крови от царапин, ногти сломались. Он носил обожженную волчью куртку не по размеру. Рядом, на засыпанном снегом грунте, валялись меч легионера и ножны, и перевязь. Незнакомец не ответил, глядя на лук в руках Глифа — стрела наложена, тетива туго натянута. — Ты на стоянке моей семьи, — пояснил Глиф. — Ты закопал их под камнями. — Да, — шепнул мужчина. — Я нашел их здесь. Тела. Я… я не мог смотреть. Прости, если я сделал неправильно. — Он осторожно встал. — Можешь убить, если хочешь. Я не стану скорбеть по миру, его покидая. Не стану. — Не наш путь, — кивнул на камни Глиф. — Прости. Я не знал. — Когда душа ушла, плоть — ничто. Мы относим мертвецов на болото. Или в лес, в густую и темную чащу. — Лук чуть дрогнул в руках. — Но это, это зря. Ты прячешь тела, чтобы дома было чисто, но здесь никто уже не живет. — Кажется, — заметил чужак, — ты здесь живешь. — Они бы сгнили ко времени следующего моего возвращения. Только кости. С ними, — добавил Глиф, — было бы легко жить. — У меня на такое не хватило бы смелости. — Ты солдат Легиона? Мужчина глянул на клинок. — Убил одного. Зарубил. Он был в отряде Скары Бандариса — из тех, что дезертировали с капитаном. Я какое-то время шел с ними. А потом убил, и за убийство Скара Бандарис изгнал меня из отряда. — Почему же не казнил? — Когда он понял мою жизнь, — сказал мужчина, — решил, что такая жизнь есть самое страшное наказание. Верно. — Тот, кого ты убил… что он сделал? Твое лицо искажено. В рубцах, изуродованное. Он это сделал? — Нет. У меня давно такое лицо. Гм, всегда такое было. Нет… — Он помедлил и пожал плечами: — Говорил злые слова. Резал меня словами снова и снова. Даже остальные меня жалели. Что ж, его не любили, так что никто не пожалел о смерти. Кроме меня. Его слова были злыми, но правдивыми. — Вижу по глазам, — сказал Глиф, — ты мечтаешь о моей стреле.