— Да, — прошептал чужак. Сняв стрелу с лука, Глиф отпустил тетиву. — Я охотился на солдат Легиона, — сказал он, дела шаг вперед. — Есть причины, — кивнул чужак. — Да. У всех есть. У тебя твои, у меня мои. Причины держат твой меч. Причины направляют мои стрелы. Заставляют души покидать тела, а тела гнить на земле. — Он потер тряпку, скрывавшую нижнюю часть лица. — Они — маски, что мы бросаем позади. Мужчина вздрогнул как ударенный, и отвернулся. — Я не ношу маски, — сказал он. — Будешь убивать еще солдат? — Немногих, — ответил мужчина, подбирая перевязь и цепляя меч. — У меня список. — Список и достойные причины. Он искоса глянул на Глифа. — Да. — Меня зовут Глиф. — Нарад. — Есть еда, взял у солдат. Я поделюсь с тобой за доброту, с которой ты зарыл мою семью. А потом расскажу сказку. — Сказку? — Когда закончу сказку, тебе решать. — Что решать, Глиф? — Будешь ли охотиться со мной. Нарад заколебался. — Я не особо дружелюбен. Пошевелив плечами, Глиф пошел к костру. Увидел, что Нарад взял для могильника камни, составлявшие круг очага. И начал собирать другие, поменьше, чтобы защитить пламя от ветра. — Народ, что рыбачил в озере, — сказал он, вытаскивая огниво и мешочек с сухим трутом. — Это история о них? — Не о них. О Последней Рыбе. Ее история. Но начинается она с народа озерных рыбаков. Нарад снова положил меч. — Мало дерева осталось. — Мне хватит. Прошу, сядь. — Последняя Рыба, значит? Думаю, история будет грустная. — Нет, злая. — Глиф поднял голову и встретился со взором перекошенных глаз Нарада. — Я Последняя Рыба. Пришел с берега. Сказка, которую я расскажу, пойдет далеко. Я не вижу конца. Но я — Последняя Рыба. — Значит, ты далеко от дома. Глиф оглянулся на семейную стоянку и пепел, в котором недавно лежали кости. Посмотрел на толчею кустарников и немногие оставшиеся деревья. И взглянул в пустое серебряное небо: синева ушла, когда Ведьма на Престоле пожрала корни света. Наконец он взглянул в глаза мужчины напротив. — Да, — сказал он. — Я далеко от дома. Нарад крякнул. — Еще не слышал говорящей рыбы. — А если бы слышал, — спросил Глиф, не отрывая он него глаз, — что бы она могла сказать? Убийца замолк на миг, отводя глаза от глаз Глифа, и пошевелился, ровнее укладывая меч в ножнах. — Думаю… она сказала бы… Пусть вершится правосудие. — Друг, этой ночью мы здесь, я и ты. Мы встретились взглядами. Борьба, вызванная словами Глифа, еще сильнее исказила лицо Нарада. Но он все же поднял глаза, и так были выкованы узы дружбы меж двумя мужчинами. А Глиф понял нечто новое. «Каждый из нас приходит на берег. В свое время, в свое место. Кончив одну жизнь, мы должны начать другую. Каждый из нас придет на берег». ЧЕТЫРЕ «Приведите ко мне всех и каждое дитя». Заявление столь благожелательное… но в разуме ассасина трясов Кепло Дрима оно еще сочилось, будто кровь из небольшой, но глубокой раны, будто вода из-под тяжелой пробки — не вполне ритмично, словно это протекает бассейн нечестивых, непозволительных мыслей. Есть места, допускающие разгул воображения, и если бы эти места можно было закрыть решеткой и поставить стражу с оружием наголо — он сам встал бы, прогоняя любого прохожего. А если кто станет настаивать и пробираться ближе — убивал бы без малейших колебаний. Но тонкие, смоченные словами губы старца тревожили память лейтенанта. Он предпочел бы поцеловать губы мертвеца, нежели снова увидеть, как Его Милость Скеленал бормочет свой призыв в угрюмой, полной теней комнате, пока зима крадется из-под двери и лезет в окна, покрывая полы и стены серым от грязи инеем. Дыхание видно в морозном воздухе, словно дым, руки старика трясутся, сжав подлокотники кресла, алчный блеск в глубинах запавших глаз не достоин храма, места, называемого святым, царства достоинства и чести. «Приведите ко мне всех и каждое дитя». Он мог бы вспомнить, что старики бессильны во многих смыслах. Руки и ноги слабы, сердце подводит, умы хромают или погружаются в горькие потоки, которые они считают своими мыслями. При всем при этом они умеют ревностно пропалывать и удобрять сады желаний. Кепло не стал бы задерживаться в таких местах. Одна мысль сорвать порочный плод заставляет отшатнуться в отвращении, ведь сок плода полон ядов. Яркость зелени — не показатель здоровья, сад похоти насмехается над идеей добродетели. — Твое лицо, друг, — рискнул заговорить ведун Реш, — отогнало бы зимнюю бурю. Вижу: небеса дрожат от страха, когда ты смотришь на предстоящий нам путь, и это на тебя не похоже. Совсем не похоже. Кепло Дрим потряс головой. Они шагали бок о бок по каменистому тракту. День выдался облачный, хотя погода не доставляла особых трудностей. Холмы по сторонам совсем выцвели. — Зима, — отозвался он, — время года, высасывающее из мира жизнь и заставляющее меня отворачиваться от мира. Есть что-то гнусное, Реш, в этих голых пейзажах. Я не люблю зрелище содранной кожи и сырых костей. — Ты придаешь форму тому, что видишь, ассасин, а видишь лишь то, чему уже придал форму. Не в силах примирить то, что чувствуем внутри, с тем, что видим снаружи, мы перебрасываем переживания из ладони в ладонь, как жонглер горячие камешки. Так и так, плоть пылает. — Я приветствовал бы ожоги, — тихо прорычал Кепло, — ощутив боль как нечто реальное. — Что тебя тревожит, дружище? Разве из нас двоих не я отличаюсь унынием? Расскажи, в чем причина твоих бед. — Голод стариков, — ответил ассасин и снова потряс головой. — Мы склоняем священное ради мирских забот. Ради презренных цифр. Его Милость сказал лишь то, что написано. — И, сказав, содрал кожу, явив свои мерзкие аппетиты. В этом ли тайное искушение святых слов, ведун? В драгоценной гибкости? Вижу: они извиваются и переплетаются, как веревки. Все во имя бога, не меньше. Или ради ублажения ритуала? Можно ли вообразить, что бог глядит на нас с милостью и одобрением? Признаюсь тебе прямо посреди дороги — вера моя иссохла вместе со сменой времени года. — Вот не знал, что у тебя она была. — Ведун провел рукой по густой бороде. — Все мы жаждем, верно, перепутать спасение с перерождением, вообразить, будто душа может воскреснуть из сухой скорлупы. Но такие вспышки редки, Кепло, их легко забыть. Скеленал со своими аппетитами дрожит в пустоте — мы же позаботились. Ни один ребенок не останется с ним наедине. Кепло покачал головой. — Тогда протолкайся сквозь века и снова взгляни на нашу веру. — Он повел рукой, но пальцы сжались, словно царапая воздух. — Гибкие слова для гибкого ума ребенка, мы по обычаю прядем и сплетаем их, делая новое из старого. Мошенничаем, крича об улучшениях! — Он вздохнул, выпустив клуб пара. — Природа держится привычных схем, ловко завивается внутри каждого черепа, будь то мужчина, женщина, дитя или зверь. Узри наших потомков, Реш, узри дорогие мантии и расшитые рясы. Узри торжественные процессии в неверном свете факелов. Я слышу песнопения, лишившиеся всякого смысла. Слышу мольбы, ставшие бессмысленным нутряным рычанием. Слушай! Я познал истину. С момента откровения, ошеломительных родов религии, каждое поколение лишь уходит всё дальше, шаг за шагом, и путешествие сквозь столетия отмечает жалкую деградацию. От священного к мирскому, от чудесного к профаническому, от сияния славы к фиглярству. Заканчиваем мы — заканчивается наша вера — фарсом, грубый гогот едва не срывается с губ, пока лица рассыпанных внизу прихожан обращены к сцене, беспомощные и печальные. А в тени алтаря грязные мужские пальцы щупают детишек. — Он замолчал, чтобы сплюнуть. — Пред очами бога? И правда, кто таких простит? Но вот еще большая правда, друг: нектар их самобичевания сладок! Я даже подозреваю, в основе слабости лежит жажда. Наслаждение непростительными грехами — вот награда их душ. Реш долго молчал. Десять шагов, пятнадцать. Двадцать. Наконец он кивнул. — Шекканто лежит как мертвая. Скеленал трясется, парализованный предвкушением. Ассасин трясов замышляет отцеубийство. — Я готов отрезать его шаловливый петушок до самого корня, — заявил Кепло. — Пресечь прецедент фонтаном крови. — Не желаю слышать твои признания, друг. — Так останови их речью блаженного неведения. — Поздно. Однако многие, стоя у края могилы, провожают покойного вполне подобающими его делам мыслями. Кто заметит разницу в молчании? Кепло хмыкнул. — Носим горе как траурную пелену и молимся, чтобы ткань оказалась достаточно плотной и никто не увидел наших довольных лиц. — Именно так, друг. — Так ты не будешь мне мешать? — Кепло Дрим, если придет нужда, я стану защищать тебя со спины в разгар ночи. — Во имя веры? — Во имя веры. Монастырь и Скеленал остались за спинами, стальной свет дня уже не дал бы его разглядеть. Впереди ждала на узком перешейке меж двух холмов ведьма Рувера. Связанная ритуалом с ведуном Решем, словно жена с мужем, она натянула на лицо хладнокаменное выражение, а когда увидела Кепло, гримаса стала суровой. — Назови компанию, в которую охотно пригласят убийцу. Вздохнув, Реш сказал: — Милая супруга, мать Шекканто может лишь слабо стонать, но всё же мы слышим ее желания. — Старая карга меня боится?