– Да, брат. – Найвир закатил глаза и отказался от попыток отлепить рясу от тела. – Пойдем. Вор повыше поднял масляную лампу. Стены блеснули островками отпадающей побелки, залоснились влажными лишаями разнообразнейших цветов. Самые низкие окна находились в добрых двенадцати футах над уровнем улицы, уже тем самым став серьезным препятствием для грабителей, но решетки на окнах давали понять, что хозяева предпочитали подстраховаться. Умно. Они двинулись в глубь улочек портового района. Вор ставил ноги широко, ища в свете лампы на мостовой места, которые лоснились меньше. Брат Найвир старался шагать след в след. Тени их прятали во мраке остальную часть улочки, а потому о присутствии третьего монаха свидетельствовал лишь отзвук регулярного шлепанья – а вернее, плеска – его обувки. Альтсин поднял голову. Окрестные дома, главным образом склады и ночлежки портовых работников, вставали в шесть этажей, вверху поблескивала мглистым пояском узкая полоска звездного неба. Все окна были темными, когда б не лампа, шли бы они словно по дну узкого ущелья. В таких местах легко устраивать засады, враг может затаиться наверху и превратить улицу в смертельную ловушку. Несколько лучников, чуть-чуть камней… Уклонение. Он усмехнулся, и рождающийся в нем гнев исчез в этой улыбке. Нет, он не станет злиться на каждую странную мысль и ассоциацию. Гнев не поможет, а единственным его эффектом станет чувство, что он строит из себя идиота. Придет время решения дел с этим сукиным сыном, влезшим ему в голову, и, когда вор сумеет извлечь его из головы, лично отпинает по божественному за… по душе. Он улыбнулся еще шире, радуясь, что двое братьев этого не видят. Так было лучше. Как там советовал Явиндер? Тот проклятущий авендери мертвого бога, у которого даже имени не было? Коли его, раз за разом коли его стилетом, пока он не отступит. Стоило предупредить, что лучший стилет – это тот, который кривит твою физиономию мерзкой улыбочкой. По крайней мере именно тогда вор чувствовал, что становится собой. Шлепанье Домаха вдруг стихло. Они остановились. – Ступайте вперед, у меня сандалия развязалась, сейчас вас догоню. Альтсин пожал плечами и зашагал дальше. По сторонам улицы появились первые закоулки, темные, словно мысли самоубийцы. Альтсин подошел к первому из них и трижды зазвонил в маленький колокольчик. Тишина. Во втором и третьем переулке – тоже. Зато в четвертом что-то шевельнулось. При виде двух мужчин, держащих в грязных лапах деревянные, набитые ржавыми гвоздями палки, ему захотелось улыбнуться. Снова? Но он лишь отступил на несколько шагов, широко разводя руки. – Мы братья из собрания Бесконечного Милосердия Великой Матери, – пояснил Альтсин, словно они не видели, кто перед ними. – Мы разносим теплую пищу убогим. Шум за спиной заставил его оглянуться. Еще двое грабителей отрезали ему и Найвиру путь к бегству. Ловко. Простецки, но ловко. Говорили, что монахи некогда в одиночку входили в переулки, но с той поры, как нескольких нашли нагими, избитыми и ограбленными, без ряс, приор высылал их на раздачу милостыни тройками. Похоже, это не всегда останавливало нападающих. Вор обменялся взглядом с молодым монахом. Мелкий и худой Найвир едва доставал ему до плеча. Слабый противник даже для одинокого бандита, и, наверное, потому все четверо таращились на Альтсина. Тот вздохнул. – Эт’лано, господинчики. – Самый низкий из нападавших ухмыльнулся, открыв удивительно белые и ровные зубы. – Пот’му, шо мы убоги, так убоги, шта аж эге-гей, пузо у нас к хребтине прил’пло, в башках от голода крутится, ручки наши на все ст’роны трясутся, вона… Он выставил перед собой руку, в которой держал палку. И правда, кончик ее немного дрожал. – Да и потеря у нас тут случимшись, т’кая потеря, шта у человека душу ломит и сердце, – вздохнул он драматически. – Но шта ж, б’ло и прошло, зато милость Близнецов прямо на добрых людей нас повывела, тех, шта охотно стр’ждущим подмогают. Стал быть, нам типа. Его товарищ кисло и неприятно скривился и добавил: – Так мы б о подмоге попросили. – Говорящий не мог похвастаться здоровыми зубами, как его приятель, но, похоже, чувство юмора у него было схожим. – Эти сумки со жрачкой, шоб брюха детишек наполнять, рясы, шобы мерзнущие спины согреть, обувки – и ништо, шта вонючие, мы не переборчивы. – Брат Найвир? – Вор, не спуская глаз с обоих грабителей, расслабил плечи и старался не ухмыльнуться слишком провокационно. – Полагаю, что это матросы с какого-то вшивого корыта, которые сошли на берег и ищут быстрого заработка. Местные знают, что наши рясы продать нельзя. Видно, утром их шаланда выйдет в море, а значит, они полагают, что толкнут их где-то на континенте. Судя по одежке, особенно по тем черным штанам, акценту и тем, что клянутся Близнецами Моря, они с окрестностей Ар-Миттара. А учитывая отпечатки весел на ладонях, они наверняка из экипажа галеры, которая вчера привезла кувшины и стеклянные кубки. «Черная Чайка». Я прав? Грабители распахнули от удивления рты. За спиной Альтсина кто-то охнул, раздался звук, словно столкнулись две зрелые дыни, а потом – будто на землю упали два мешка с зерном. – Брат Домах? – А’Каменоэлеварренн говорит, – голос монаха не изменился ни на йоту, – что позор уступать злу, склонять перед ним голову, падать на колени, прикрываясь нелюбовью к насилию. Потому что зло, которому ты не противостоишь, вырастет, окрепнет и пойдет в мир, обижать других. А их обида станет твоей виной. Палка, вытянутая к Альтсину, задрожала и опустилась. Владелец ее уставился над плечом вора и выглядел так, словно увидел свою смерть. – Выживет ли это зло? – Конечно, брат Альтсин, иначе как бы оно могло изменить свой путь? – Хорошо. Вы. Эй! Вы! – Альтсину пришлось повысить голос, чтобы привлечь внимание неудавшихся бандитов. – Может, в это непросто поверить, но брат Домах бегает быстрее гончей. Я бы и сам не сбежал, даже дай он мне милю преимущества. Бросайте оружие. Палки стукнули о землю почти одновременно. – Это третий раз за последние четыре месяца, когда на нас нападают. И всегда понаехавшие, матросская рвань, которая и у безоружной женщины с ребенком у груди последний грош из руки вырвет. Мы из-за вас теряем время, вы это понимаете? Ответом была лишь тишина, взгляды, устремленные за его спину, нервные сглатывания. – Это вопрос! – Э-э-э… – Матрос пониже, похоже, и правда собирался ответить. – Нет. – Альтсин чувствовал, как проклятый ледяной поток, который иной раз наполнял его вены, появляется где-то в районе солнечного сплетения и с каждым ударом сердца растет все шире. Удивился, что изо рта его, когда дышит, не вырываются облачка пара. – Не стони. Ты ведь согласен, что убогие требуют помощи? Просто кивни. Хорошо. Тогда раздевайся. И твой приятель тоже. А потом разденьте своих товарищей. Хорошие штаны и рубахи пригодятся всякому. Вперед! Несколько ударов сердца мужчины стояли совершенно неподвижно. Грабить группу монахов – но быть ограбленными группой монахов… Альтсин не мог видеть, как брат Домах сделал шаг вперед, но стоявшие перед ним мужчины вдруг сильно побледнели и принялись раздеваться. Никто из них даже не подумал потянуться за ножами, которые они носили у пояса. – И ботинки. Найдем для них нового владельца. Дайте вещи брату Найвиру. Хорошо. А теперь – тех двоих. Быстро! Собственно, ему не было нужды повышать голос, хватило решительного тона и соответствующего акцента. Через минуту Найвир прижимал к груди четыре пары штанов, четыре пары матросских ботинок и четыре рубахи. Ножи лежали на брусчатке у его ног. Выглядел он… довольно потешно с этим удивленным выражением лица. Альтсин задумался, не приказать ли матросам отдать и набедренные повязки вместе с шерстяными носками, но решил, что это была бы уже жестокость. Кроме того, брат Домах как раз издал нетерпеливое пофыркивание, которое прозвучало словно за спиной у вора засопел рассерженный бык. Он обернулся. Домах из К’ельна утверждал, что происходит с юга, с места, лежащего далеко за пустыней Травахен, из одного из городов-государств, занимающих западное побережье континента и жмущихся к нему островов. Государства эти, естественно, обладали своими названиями, но, во-первых, обычный меекханец откусил бы себе язык, пытаясь их произнести, а во-вторых, как говорили моряки, тамошние границы и династии менялись быстрее, чем хорошая девка меняет клиентов. Вроде бы столица одного из государств звалась К’ельн, а Домах был жрецом местного культа Баэльта’Матран. Но все это не имело никакого значения, когда человек оказывался против него лицом к лицу и начинал задумываться, за какие грехи боги поставили на его пути этого монаха. Брат Домах имел семь футов и четыре дюйма роста, а из рясы его можно было бы поставить шатер для полудюжины людей. Темное лицо с орлиным носом и дикими глазами украшали два ритуальных шрама, создавая на правой щеке нечто вроде примитивной пиктограммы. Черную бороду, доходившую до середины груди, он заплетал в грубую косу, зато голову брил налысо. При этом в плечах был широк, словно… эх… Милостивая Госпожа некоторым не жалеет ничего. – Ты закончил с ними, брат? – снова этот голос, спокойный и вежливый. Альтсин почувствовал, как стекает с него раздражение, а лед в венах тает. – Да, брат Домах. Я закончил. – У нас есть работа. – Знаю. Пойдем. Темнокожий гигант отступил в темноту и через миг вынырнул из нее с котлом, полным юшки. Десятигаллоновую емкость, обернутую в толстый плед, он держал одной рукой так, словно была это крохотная корзинка с печеньем. Вор оглянулся через плечо. Неудавшиеся грабители исчезли, забрав своих приятелей. Только ножи лежали на земле. Он пнул их под стену, где те утонули в слое липкой грязи. Пора возвращаться к работе. – Ну и голос у тебя был. – Что? – Он глянул на Найвира. – Голос. Словно у офицера, что муштрует свой отряд. «Нет! Не стонать! Раздеваться!» – Молодой монах смотрел на Альтсина с улыбкой. – Ты служил в армии? Гнев ударил вора, словно раскаленная докрасна цепь. Он прыгнул к Найвиру так быстро, что тот отшатнулся и уселся на мостовую, все еще прижимая к животу трофейную одежду. Конечно, дело вовсе не в том, имел ли Альтсин что-то общее с армией или войной. Скорее, в том, что был он, чтоб его разорвало, – пусть и частично, но был! – квинтэссенцией войны, одной большой, проклятущей и ужасающей резней, в которой не важны никто и ничто и которая шла поколениями, засасывая, пережевывая и стирая в пыль, словно проклятый водоворот, миллионы, а этот недоделанный полуумок, как ни в чем не бывало, спрашивает, имел ли он что-то общее с армией, с любой из армий, а я, головой твоей полком тяжелой пехоты трахнутой матери, сам был гребаной армией! Чувствовал каждого ее солдата, от барабанщиков и трубачей до элиты элит, сраных ветеранов, я истекал с ними кровью, плакал и умирал, поднимал им дух, убирал страх и наполнял сердца раскаленным железом! Мы сражались, чтобы сдержа… Уклонение! Нет! Нет, сукин ты сын! Волна льда наполнила его вены, жар и холод сошлись в схватке. Он остановился на половине движения, медленно вытянул руку и помог монаху подняться. – Пойдем, – проворчал вор. Остаток ночной работы прошел почти в полном молчании. Они шагали улицами-каньонами, освещенными лишь сиянием их лампы, а серые стены наклонялись над ними, как укоры совести. Они наведывались в проулки поблизости от таверн, единственных точек в районе, где пульсировала жизнь, а шум и свет, выплескивавшиеся из окон, ломали впечатление, будто монахи странствуют по некоему некрополю; они входили на самый берег залива, к воняющей как-бы-воде, на которой нечистоты из всего города создавали слой в два дюйма толщиной и где море лишь в нескольких десятках ярдов от берега взблескивало небольшими волнами. Всюду они вкладывали в трясущиеся ладони хлеб и сушеную рыбу, наполняли миски нищих теплым супом. Также монахи оставили страждущим и матросскую одежду и обувь. Альтсин, как всегда, удивлялся, сколько голодных и замерзших бедняков ждало их в порту, но удивляться-то не стоило. Если в Камане кому-то не везло и у него не было денег, чтобы оплатить корабль на континент, город становился ловушкой. Из районов, расположенных выше, бездомных и нищих гнали городские стражники, а потому несчастные скатывались на самый низ, странствуя вместе с нечистотами в сторону порта. Потому что лишь здесь могли найти полусожженный склад, рыбацкую хибару или просто кусок менее грязной брусчатки и существовать там, рассчитывая на… На чудо. Было в таком нечто горькое и символичное, гигантское богатство, возвышающееся над бесконечным несчастьем. Вор погрузился в работу, полностью сосредоточился на ней, не одаривая сотоварищей даже коротким взглядом, а они, ощутив, похоже, его настроение, ни о чем не спрашивали. По мере того как из котелка исчезал суп, а сумки становились все легче, его покидал и гнев. Найвир нарушил неписаное правило, велевшее не расспрашивать и не пытаться гадать вслух, какой каприз Владычицы Судьбы загнал человека в попечительные ладони Великой Матери. У каждого из монахов была своя тайна, большинство их искали в расположенном на краю мира монастыре тишины и покоя, а кое-кто – и искупления вины. Говорить о чужом прошлом было дурным тоном. Но брат Найвир – это брат Найвир. Можно подозревать его во многом, но только не в злой воле. Альтсин без предупреждения остановился – так, что идущий за ним ткнулся в его спину, – поднял лампу повыше, словно желая внимательней присмотреться к чему-то, спрятанному в тенях. – Брат Найвир… – Да? Вор услышал, как тот сдерживает дыхание. – Я не служил ни в какой армии или вольной компании, я не был атаманом разбойников. Но если еще раз спросишь меня о прошлом, я проверю, нельзя ли использовать чью-то дурную башку вместо мяча. – Эй, я привязан к своей голове. – Я не говорил, что будет легко. И не говорил, что отделю ту башку от тела. Это испортило бы все развлечение.