– Не знаю. Я в этом сомневаюсь, солнышко, но… – Но что? – срываюсь я. – Ты не можешь думать, будто бабушка способна на убийство! Мама фыркает: – Конечно, нет. Но это не значит, что она чего-то не знает. Она могла быть там, когда это случилось. Может быть, даже помогала скрыть это… Я отказываюсь в это верить. – Бабушка – самый тихий и законопослушный человек, которого я знаю. Не может быть. – Мама сжимает зубы, и я чувствую, как во мне бурлит раздражение. – Я не могу поверить, что ты способна усомниться в ней. Она же твоя мать! – Она не идеальна. Она – человек, как и все мы. Я крепко сжимаю руль, не позволяя себя возражать: сейчас все обиды, которые я испытывала по отношению к маме на протяжении стольких лет, грозят выплеснуться наружу. – И, – продолжает мама, – она упомянула, что Джин ударила кого-то по голове. Может быть, она стала свидетелем преступления? – Конечно, нет! Она просто придумывает случайные имена! – Но ведь про Шейлу она не выдумала, верно? Шейла существовала в действительности. Я уже пересказывала тебе слова Алана – и как мне пришло в голову, что Дафна на самом деле Шейла Уоттс. – Мы не знаем этого наверняка. А дальше ты скажешь, что думаешь, будто Дафна – это второй труп в саду… Думаешь, бабушка убила и ее? Мама ничего не говорит. – Ты полагаешь, это Дафна? – Я этого не утверждаю. Но я разговаривала с Мелиссой, и она сказала, что твоя бабушка и Дафна съехали одновременно. Я так же, как и ты, не хочу думать плохо о своей матери, но мы должны смотреть фактам в лицо. – Это смешно – то, что ты не веришь в непричастность бабушки. И все потому, что тебя никогда не волновало… – Я умолкаю. Я и так сказала слишком много. Мама молчит несколько секунд. Потом спрашивает: – Что ты имеешь в виду? – Ничего. Забудь об этом. – Нет. Если тебе есть что сказать мне, я предлагаю сказать это сейчас. Я поворачиваюсь к маме. Ее губы сердито сжаты. Мы не ссорились уже много лет с тех пор, как я была подростком и она кричала на меня за беспорядок в спальне. – Ну ладно. Я думаю, что ты проявила некоторую… безответственность. – Безответственность? – Да. Ты уехала в Испанию. Оставила старую мать в одиночестве. Почти не навещала. Сколько раз ты виделась с бабушкой за последние шесть лет? Раз или два в год? – Это несправедливо. – Это правда. А я? Сколько раз ты виделась со мной? И когда ты приезжаешь в гости, то привозишь с собой одного из своих многочисленных отвратительных парней. И не притворяйся, будто ты рада этому ребенку. – Я уже на взводе и не могу остановиться, хотя знаю, что веду себя как стерва. – Я видела по твоему лицу, как ты была разочарована, когда я сказала тебе! Ты жалела, что родила меня такой молодой, но это не значит, что я такая же! Ты с нетерпением ждала каждого лета, чтобы избавиться от меня, а потом пойти в загул, как подросток, бросив отца и шляясь с другими мужчинами. И ты удивляешься, почему я ближе к бабушке, чем ты! Наступает потрясенное молчание. Я не могу поверить, что сказала это. Я не смею смотреть на маму. Я не склонна к конфронтации. Наверное, виноваты мои гормоны из-за беременности. Тем не менее я знаю, что именно это чувствую на самом деле – и чувствовала на протяжении многих лет. Сказать по правде, мне становится легче, когда я выплескиваю это наружу. Мы продолжаем ехать в напряженном, неуютном молчании. Мои ноги дрожат. Краем глаза я вижу, как мама вытирает слезу со щеки, и меня охватывает раскаяние. – Извини, пожалуйста, – говорю я. – Я не имела в виду все это. – Нет, имела, – тихо возражает мама. – Это все гормоны. Я просто чувствую себя такой, такой… злой! – Знаю. – Она улыбается мне, глаза у нее мокрые. – И я согласна, что не всегда была хорошей матерью. Я совершала ошибки… – Мама, не надо! – Это правда, и ты тоже будешь их совершать, что бы ты сейчас ни думала. Но я никогда не жалела, что у меня есть ты. Ни на секунду. Мне бы не хотелось, чтобы ты считала, будто я жалею. Я сглатываю комок, образовавшийся в горле. К этому времени мы уже доезжаем до «Элм-Брук», и я сворачиваю на парковку. Когда перевожу рычаг коробки передач в нейтральное положение, мама накрывает мою руку своей. – У нас все в порядке? – Конечно, – заверяю я. Если я испытываю трепет при мысли о рождении ребенка в двадцать четыре года, то могу только представить, как страшно было моей шестнадцатилетней маме. Я не должна была говорить эти ужасные вещи. Джой встречает нас у двери со своим обычным измученным видом. Она выглядит более напряженной, чем обычно, но я могу понять почему. Наверное, ей никогда раньше не приходилось сталкиваться с тем, что полиция приходит опрашивать кого-то из ее жильцов. Мы собираемся в вестибюле, мама стоит с мрачным видом. От уродливых завитков на ковре мне становится нехорошо. – Полиция уже здесь? – спрашивает мама у Джой. – Там. – Джой указывает на комнату, в которой мы были в прошлый раз. – Я схожу за Роуз. Она все еще в своей спальне. У нее была не очень хорошая ночь. Я принесу чай. Тревога подкатывает к моему горлу. – В каком смысле – не очень хорошая ночь? – спрашиваю я. – Она постоянно просыпалась, плакала… Такое иногда случается с нашими постояльцами. Они забывают, где находятся, и пугаются. В любом случае, если вы не возражаете пойти туда, – она толкает дверь и встает напротив, чтобы мы могли пройти мимо нее, – я сейчас приведу Роуз. Сержант Барнс уже в комнате, на этот раз с другим напарником, женщиной примерно моего возраста. Они сидят в тех же креслах по обе стороны камина и встают, когда мы входим. Сержант представляет женщину как констебля Люсинду Вебб. У нее медная грива, разметавшаяся по плечам узорчатой блузки. Я замечаю, что на этот раз Джой выставила только два дополнительных стула. – Садись здесь, – говорит мама, указывая на один из стульев. – Я могу и постоять. – Ты уверена? – Конечно. Садись! Мы ведем себя друг с другом неестественно. Сверхвежливо. Но я делаю то, что она говорит. Наступает неловкое молчание, и я мысленно благодарю Джой, когда дверь открывается и в комнату входит бабушка. При виде нее у меня на глаза наворачиваются слезы: она выглядит испуганной, как маленькая робкая девочка. Мне хочется заключить ее в объятия и унести подальше от всего этого. Она выглядит еще более худой в своем розовом вязаном джемпере и плиссированной юбке, и я беспокоюсь, что она мало ест. Замечаю на ней золотое ожерелье и такие же серьги, которые я узнаю, и начинаю гадать: быть может, кто-то из сиделок надел их на бабушку сегодня утром, чтобы та хорошо выглядела? Бабушка садится рядом со мной, часто моргая, как птичка. Я протягиваю руку и касаюсь ее ладони. – Бабушка… – Кто ты? – спрашивает она, и я чувствую себя так, будто меня ударили ножом в сердце. – Это я, Саффи, – отвечаю я, стараясь не заплакать. Прежде чем она успевает отреагировать, мама приседает на корточки рядом с ней. – Мама, – говорит она. – Не нужно бояться. Полиция просто хочет задать тебе еще несколько вопросов. – Зачем? – спрашивает бабушка, потом поворачивается ко мне, недоумевая, но в ее глазах появляется узнавание. Я сжимаю ее руку. – Все в порядке, бабушка, – успокаивающе произношу я. Мама встает и нависает надо мной, отчего волосы у меня на затылке шевелятся. Жаль, что для нее нет стула. Почему Джой не принесла его? У сержанта Барнса закатаны рукава. Уже не так жарко, как в прошлый раз, но даже сейчас у него на лбу поблескивает пот. – Здравствуйте, Роуз, – говорит он. – Не нужно беспокоиться. Как и сказала ваша дочь, мы просто хотим задать несколько вопросов. Вы не против? – Думаю, да, – отвечает она, складывая руки на животе. Джой возвращается с дополнительным стулом, и мама садится на него. Сержант Барнс, похоже, несколько недоволен этим беспорядком. Когда Джой выходит из комнаты, он продолжает: – Роуз, говорит ли вам что-либо имя Нил Люишем? Бабушка поворачивается ко мне, и я ободряюще улыбаюсь. – Кажется, нет, – отвечает она. Сержант Барнс придвигает к нам по деревянной столешнице фотографию. Бабушка смотрит на нее; ее рука, тонкокостная и хрупкая, все еще лежит в моей. Я наклоняюсь, чтобы лучше рассмотреть снимок. С фотографии на нас смотрит мужчина с короткими светлыми волосами. Он самый обыкновенный. В нем нет ничего, что могло бы выделить его среди толпы. На нем длинное черное пальто; одна рука засунута в карман, другая держит сигарету. – Это человек, которого нашли мертвым в вашем старом доме, Роуз, – серьезным тоном сообщает Барнс. – Мы считаем, что он умер в восьмидесятом году, когда вы там жили. Глаза бабушки широко распахиваются от испуга.