— А если бы речь шла о близком вам человеке? — вмешалась Анна, вспомнив про отца. Ведь правильное и своевременное лечение могло бы спасти тому жизнь… — Даже если бы шла, милая, — профессор закурил, выпуская из ноздрей плотный едкий дым. — Моя жена долго страдала от страшного недуга. Последние годы я едва ее узнавал. А она меня и вовсе не узнавала, горела в аду болезни. Я упорствовал: менял схемы лечения, подключал экспериментальные препараты, лишь продлевая тем самым ее агонию… В душе я, знаете, все надеялся, — Нойманн посмотрел куда-то вверх, — все ожидал… Припечатав окурок ко дну пепельницы, он углубился в чтение карты вин. — Семьи нескольких моих коллег отправляются на Корсику, — продолжал увещевать ее Харис. — Ты же никогда там не была? У тебя целых шесть дней. Посмотришь остров, а двадцать девятого, после моего мероприятия, полетим домой в Афины. Ну же, Анна, подумай: чистейшее море, Наполеон, Колумб… — он наморщил лоб, пытаясь припомнить еще какие-нибудь относящиеся к острову имена. Анна вздохнула: спорить бесполезно. Ей действительно нечего было делать в Ницце. Этот город, такой солнечный и приветливый в межсезонье, летом превращался в суетливый муравейник. К тому же она прекрасно понимала: во время форума видеть мужа она почти не будет — Харис с головой уйдет в работу, практически не замечая ее присутствия… Смирившись, она достала чемодан и принялась укладывать в него вещи. *** Корсика встретила ее утренней дымкой и нарастающим гулом голосов. Распрощавшись с женами коллег Хариса, Анна поехала на северо-запад острова. Городок Кальви раскинулся внутри широкой бухты, перечеркнутой линией многокилометрового песчаного пляжа. Оставив вещи в номере, она отправилась бродить по сонным от зноя, путаным улицам. Идея провести все шесть дней у воды ее не привлекала: с момента их с Харисом свадьбы они жили в его родных Афинах, и она могла наслаждаться пляжем пять месяцев в году. В конце утомительного дня она спустилась к городскому причалу. Изящные белые яхты, прогулочные лодки и скромные катера покачивались на волнах, напоминая ей о провансальском Порт Гримо, где они с мужем провели целую неделю перед началом симпозиума. Живя почти два года под одной крышей, они очень редко виделись. Харис Илиaдис был кардиохирургом уникальной специализации, в Греции ему не было равных. Он часто выступал на международных конференциях, а некоторые европейские клиники приглашали его оперировать своих самых безнадежных больных. Во второй половине дня он принимал пациентов в частном кабинете, а по утрам проводил плановые операции в крупнейшем госпитале Афин. Были еще и внеплановые, срочные. Анна так боялась этих тревожных ночных звонков. Случалось, после них он возвращался словно обескровленный, подолгу курил и молчал, договариваясь с собой. После переезда обживаться в новой стране ей, по сути, приходилось самостоятельно. Выручало то, что она свободно говорила по-гречески. Ее мама носила звонкую фамилию Алексанриди и была родом из греческой диаспоры Ташкента. Дед, убеждённый активист партизанского движения «Демократическая армия Греции», оказался в числе тех двенадцати тысяч греков, которых эвакуировали в сорок девятом году в Советский Союз. Мама родилась лишь годом позднее. Они прожили очень счастливую жизнь в одном из греческих кварталов Ташкента. Мама всегда вспоминала свое детство с улыбкой: в нем были и южные цветущие сады, и купание в прохладных реках, и крепкое босоногое братство послевоенных детей. Для них были организованы уроки греческого языка, и благодаря этому маме удалось сохранить связь со второй родиной. Когда отца не было дома, она всегда обращалась к Анне по-гречески. «??? ?????? ??? ?????????? ???? ??? ????? ??? ?????????»[3] — эту поговорку она слышала от нее сотни раз. Вот ей, похоже, она и последовала: любимый человек вроде бы был рядом, но ей его постоянно не хватало. Хариса же такая условная близость, похоже, устраивала — работа для него в любом случае стояла на первом месте… — Вы готовы заказать? Перед нею возник официант в белой рубашке и темных тугих джинсах. Анна призналась, что еще не открывала меню, хотя уже добрых десять минут сидела за столом, погрузившись в собственные мысли. Должно быть, корсиканцу не понравилась эта напрасная трата времени, и он решил ей помочь. — Попробуйте рагу из дикого кабана. Ну, или вот, — он уверенно ткнул в одно из названий, — тушеная телятина с оливками и полентой. — А есть у вас что-нибудь… — Полегче? Тортеллини с молодыми свекольными листьями подойдут? Он смотрел на нее так свирепо, что Анна не стала спорить и заказала эти самые тортеллини. Солнце уже садилось, и на какое-то мгновение все белые яхты, белые зонтики кафе и ресторанов, белый шпиль церковной колокольни окрасились в тот деликатный оттенок, который французы называют «цветом бедра взволнованной нимфы». А потом в городе стало по-южному темно. Вокруг загорелись огни, на набережную высыпало столько же людей, сколько в погожий день можно увидеть на городском пляже. — Комплимент от заведения, — официант пододвинул к ней тарелку с аппетитными круглыми пончиками, щедро посыпанными сахарной пудрой. — Точь-в-точь как греческие «лукумадес», только у нас их подают с медом… — А вы гречанка? — Темная бровь удивленно взлетела вверх. — Отчасти. Он покосился на нее с сомнением и выписал счет. В этот момент послышались разрозненные аккорды, и вдруг грянул энергичный джаз. — У вас тут прямо выездная сессия Парижского фестиваля, — улыбнулась Анна. Официант раздраженно передернул плечами и высыпал сдачу в керамическое блюдце. Сравнение Кальви с Парижем его явно оскорбило. — Это летний музыкальный праздник. Пройдитесь по набережной — такой джаз не играют в столице, — отрезал он, поворачиваясь к ней спиной. Что поделаешь, корсиканцы бывают неприветливы… За стойкой бара, протирая бокалы, стоял брюнет водевильной внешности. Акцент выдавал в нем итальянца. — Остров населяют очень искренние и прямые люди. Они скупы на слова, но в случае больших разногласий, — он карикатурно прицелился в нее пальцем, — пара точных выстрелов все расставит по своим местам. *** На круглой площади, раскинувшейся амфитеатром вблизи моря, играл джазовый оркестр. Две солистки в сопровождении саксофонов, ударных и гитар исполняли абстрактные импровизации. Певицы двигались по сцене, голоса их то сливались в единой тональности, то расходились, как однополярно заряженные тела. Одна из вокалисток — невероятно тонкая, с матовой кожей и коротко остриженными курчавыми волосами, подчеркивающими сердцевидную форму ее лица, подошла к самому краю сцены. Вибрации ее низкого голоса заставили толпу притихнуть. «Это и есть Лу Моррa», — сказал кто-то по-русски. Анна обернулась. За ней стояли двое молодых мужчин. В них не было бы ничего особенного, если бы не парадоксальная разница в росте. Один был значительно выше ее, хотя даже рядом с Харисом она не казалась дюймовочкой. Другой же едва доставал ей до плеча. Вычурная дизайнерская рубашка, флибустьерская бородка, лысый череп и беспокойный, ищущий взгляд выдавали в нем южанина. Его русскоязычный друг, заметив, что она смотрит в их сторону, вежливо улыбнулся и тут же перевел взгляд на певицу. У него было примечательное лицо. Когда встречаешь такие лица, то в первый момент кажется, что вы уже знакомы. Овальное, с чуть выдающимся подбородком, длинноватым носом, упрямой, слегка несимметричной линией рта и внимательными глазами. Русые волосы были тщательно зачесаны назад на итальянский манер, но отдельные пряди то и дело выскальзывали, падая на лоб и нарушая продуманность образа. Анна отвернулась. Концерт набирал обороты, вокалистки сменили наряды и перешли на классику. Накопившаяся за день усталость давала о себе знать. Пора выбираться из толпы и двигаться в сторону отеля… Она решила пройтись по набережной: мимо проезжали машины, откуда раздавалась громкая музыка, из окон баров были слышны смех и речь на всех языках. Яростно крутя педали, пронесся какой-то мальчишка, а следом протарахтел старенький мотоцикл с непропорционально большой фарой у основания руля, похожей на всевидящий глаз циклопа. Анна засмеялась: на этой развалюхе ехали двое ее сегодняшних знакомых. «Южанин» сидел сзади, из широко распахнутого ворота рубашки виднелись завитки темных волос и массивный католический крест. Его рослый друг был полностью сосредоточен на дороге, опасаясь, видимо, что какой-нибудь подвыпивший турист решит перебежать ее в самый неподходящий момент. Возле нее, как нельзя более кстати, притормозило свободное такси. *** Окно на ночь она оставила открытым, но, к ее удивлению, ненавистных комаров не оказалось, а вот спускающийся с гор каскадом собачий лай заставил ее вылезти из постели на рассвете. Анна устроилась на подоконнике и принялась изучать рекламные проспекты, которые хозяйка отеля выдала ей еще вчера вместе с ключом от номера. В восемь утра из центра Кальви отходил автобус в направлении Л’Иль-Русс, небольшого городка, окруженного красными порфировыми скалами. Она бросила купальник и полотенце в сумку, прихватила широкополую соломенную шляпу и спустилась вниз. Хозяйка была уже за стойкой. Сдвинув старомодные очки на самый кончик носа, она сверяла какие-то счета. — Доброе утро! — Доброе. — Хозяйка смущенно улыбнулась. — Вы единственная из наших гостей, кто так рано встал, а завтрак мы подаем только с восьми… — Ничего страшного. Я собралась в путешествие, куплю что-нибудь по пути. — Куда направляетесь, если не секрет? — Хочу прокатиться в сторону Л’Иль-Русс, это же совсем близко? — О, так вам лучше поехать на u trinichellu, вы слышали про нашу «гондолу на колесах»? Это старинный поезд, он едет прямо вдоль берега моря. Гарантирую — не пожалеете. Анна благодарно кивнула — идея ей понравилась. — Погодите-ка, — хозяйка скрылась за старой деревянной дверью, ведущей на кухню отеля. — Вот возьмите с собой… Она протянула сверток. Там лежали круглые золотистые лепешки, совсем еще теплые. Анна втянула ноздрями их кисловатый сырный дух и подумала, что пресловутая неприветливость корсиканцев — не более чем миф. Местные жители редко фальшивят, просто ты им либо нравишься, либо нет. На железнодорожную станцию она приехала вовремя: первый поезд отправлялся уже через десять минут. Купив билет, Анна стояла у путей в ожидании «гондолы». Наконец, из-за поворота показалось два сцепленных между собой разномастных вагона: один напоминал послевоенный московский трамвай, беспощадно выгоревший на южном солнце, а второй — вагон пригородной электрички. Анна рассмеялась, настолько изящное венецианское слово «гондола» не имело ничего общего с этим забавным транспортным средством. «Интересно увидеть, каков же гондольер», — подумала она. Гондольером оказалась немолодая женщина, державшая в одной руке картонный стаканчик с кофе, а второй неистово дергавшая за какие-то скрипучие рычаги. Поезд был полупустой: так рано в Л’Иль-Русс отправлялись немногие. Анна устроилась в конце вагона и принялась смотреть в окно. За ней расположилась компания студентов, говоривших на смеси итальянского с французским. Они обсуждали вчерашнюю вечеринку и прочие отпускные приключения, какие случаются в юности почти с каждым, оказавшимся в курортной зоне в веселой компании ровесников и алкоголя. Анне было неудобно подслушивать. Она отлично понимала, о чем идет речь, и от этого чувствовала себя неловко. Языки всегда давались ей легко. В семье говорили по-русски и по-гречески, вокруг часто звучала узбекская, украинская, белорусская речь: во время войны в Ташкент было эвакуировано более полутора миллионов человек со всего Союза. Родители папы перебрались туда из Ленинграда в самом начале Великой Отечественной. Ее дед работал фотокорреспондентом в местной газете, пешком обходил ближайшие деревни, делал репортажи. По пути собирал полузасохшие фрукты, а осенью — подгнивший картофель. Этим и жили, папа тогда был совсем маленький, и его подкармливала узбекская семья, приютившая их в первые годы эвакуации. Из Ташкента они уехали в восьмидесятых, когда папе наконец предложили место в крупном московском научно-исследовательском институте.