А утром, ровно в пять-сорок пять, он был у главного подъезда Цейхгауза. И Франц, подъезжая, помахал ему рукой в чёрной кожаной перчатке. ___________________________________________________________ [1] Eiszeit — букв. "время льда", ледниковый период, kalt — холодный. Глава 8. Граница — Ну вот, — воскликнул Мориц, — ты должен мне пять марок! Он вибрировал от переполнявшего его возбуждения. На бледной, нечистой коже, испещрённой оспинами, проступил слабый румянец. — Подавись ты, — буркнул Краузе, отворачиваясь от маленького, заляпанного грязью окна. Фургон затрясло. Хаген ухватился за край скамьи. Как и остальные, он пренебрёг ремнём безопасности и теперь жалел об этом. Послышались сдавленные ругательства. — Как картошку! — возмутился худенький розовощёкий Эберт. Ему приходилось хуже всего, любая тряска вызывала рвотные позывы, и сейчас он скрючился, пытаясь не упасть и удержать всё в себе. Сквозь прижатый ко рту платок голос звучал странно и молодо. — Уж сюда-то могли бы дойти ногами. — Это верно. — А я говорил, что мы выкатим из красных ворот, но он же упёрся как брюхатая ослица. — Заткнись, — сказал Краузе. — Получишь ты свои пять марок, только закройся. Без тебя тошно. Сидящий напротив Ленц тревожно закрутил бритой головой. Потом успокоился и смущённо улыбнулся Хагену. Он тоже считался новичком и это был его третий выход на Территорию. Но это ещё не Территория. Горячо, совсем горячо, но ещё не она. Грузовик опять подпрыгнул, громыхнув железом. Хагена швырнуло вперёд. Челюсти щёлкнули, во рту стало мокро и солоно, а уже потом пришла жгучая боль от прокушенного языка. — Дерьмо! Какой чокнутый за рулём? — Трамвайные пути, — произнёс Рогге голосом экскурсовода. — Раньше здесь ходили трамваи. — Раньше свиньи летали, а кучевые облака можно было хлебать столовой ложкой. Так, Краузе? — Заткнись. — Замолчите, — попросил Ульрих. Как группенлейтер он обязан был поддерживать порядок, а как человек — хотел хотя бы пару минут провести в тишине, собираясь с мыслями. Перед выходом за второй периметр многие испытывали такое желание. По сравнению с остальными Ульрих выглядел гигантом. Но это было не единственное его преимущество. Немногословный и рассудительный, он умудрялся держать в узде довольно-таки разношёрстную группу, и, что бы ни происходило, вся его большая, складная фигура излучала спокойное терпение. Правда, этим утром оно оказалось поколеблено. «Его нервируем мы, — подумал Хаген. — Балласт. Штафирки под личную ответственность. Добавочный геморрой. Впрочем, балласт здесь только я. И Ленц — до кучи. Бледный как простыня и, кажется, тоже вот-вот сблюёт». Удивительно, но сам он не испытывал такого волнения, как в первый день, когда впереди возникли кирпичные бараки первого периметра, и на фоне чистой, тронутой инеем синевы пробуждающегося неба развернулись пронзительно чёткие, причудливые контуры антенн-излучателей. Тогда сердце защемило так, что ему показалось, будто он умирает. Но сегодня я выживу. Сегодня — ещё да. Он не знал, откуда взялась такая уверенность. Может быть, она проистекала из хорошего самочувствия. В кои-то веки он выспался — на неделю вперёд, отдохнул душой и телом, и даже упрямая, крепколобая тень, именуемая Францем Йегером, не слишком омрачала существование. До этого утра. — На кой тебе деньги, живчик? — полюбопытствовал солдат, имени которого Хаген не запомнил. У него были хрящеватые уши и острый нос, подвижный как стрелка компаса. — Ты всё равно отсюда не выйдешь. — Женщина, — сказал Мориц мечтательно. — Я куплю женщину. Резиновую мягкую женщину, настоящую королеву, и мы будем танцевать при свете звёзд. А вам, клоунам, я куплю мороженого. И Краузе — билет в Цирк. — Эй, кто там рядом? Заткните этого долгоязычного кретина! Их тряхнуло ещё раз — Эберт жалобно вскрикнул — и мотор заглох. В тишине раздавалось только ритмичное щёлканье остывающего двигателя. — Приехали, — сказал Ульрих, расправляя плечи. — Выметайтесь. Нас ждут. *** Один за другим они попрыгали на землю и зажмурились: солнце било прямо в глаза со всех сторон сразу, отражаясь от бронированных блестящих бортов. Хаген оступился, но кто-то поддержал его за локоть. — Как вы? — спросил Ульрих, нагибаясь и прикрывая глаза лодочкой ладони. — Всё в порядке? — Лучше не бывает. Поодаль разгружались две машины патруля. Между фургонами бегал приземистый унтер и, надсаживаясь, сообщал солдатам, что они свинские животные и будут повешены на мясных крюках, если не пошевелят своими чугунными задницами. Патрульные вяло отбрехивались. Один, скрутившись винтом и пережимая живот, тащился к белому микроавтобусу с лаконичной табличкой «Медслужба». Хаген потер ладони, зазябшие на слабом, но холодном ветру. — Наденьте перчатки, — посоветовал Рогге. — Погода тут непредсказуемая, в два счёта обморозишься и поджаришься. А заметишь, когда будет уже поздно. Тут надо быть начеку. Он назидательно поднял палец, покивал грустным мягким лицом, а Хаген в который раз задался вопросом, что объединяет всех этих людей? Даже если предположить, что Кальт отбирал их опытным путём, основываясь на их феноменальной живучести, всё равно имелось что-то общее, и это общее отзывалось в выражении лиц, походке, настроении, в том, как они ели, болтали, сквернословили. Впрочем, сквернословили они мало и неумело, без огонька, без фантазии. Все, кроме Морица. — Брунненплац, — широким жестом Рогге обвёл площадь, выложенную брусчаткой. — Здесь был фонтан. Видите фонтан? — Да-да, — рассеянно сказал Хаген. Рядом с гранитной чашей пустующего фонтана как раз остановился второй белый микроавтобус. Без таблички. — Оп-па-па, — сказал Мориц, — Вот и по нашу душу. Кто сегодня обезьянка? Ленц, твой выход. Мы танцуем с тобой, а ты ведёшь. Он уже успел надеть тяжёлый ранец и теперь прилаживал брандспойт, соединённый гибким шлангом с резервуаром. Что-то не ладилось, и брандспойт то и дело соскальзывал вниз. Наконец, Краузе не выдержал: обругав напарника безруким чучелом, занялся его снаряжением. Ульрих наблюдал за ними с меланхоличной скукой, из чего можно было сделать вывод, что ничего особенного не происходит, а пляски с огнемётом составляют часть обычного ритуала. На всякий случай, Хаген отодвинулся. По итогам последних наблюдений он не доверил бы Морицу даже водяной пистолет. Даже игрушечную сабельку из фольги. Оловянные солдатики? Шуты гороховые! «И я тоже шут, — подумал он, внезапно поддаваясь беспощадной самокритике. — Я-то тут, пожалуй, и есть самый главный шут. Дурень с бубенцами. Тронешь — зазвенит». Память услужливо воскресила сцену первой встречи — застывшие взгляды, длинный, интонированный свист, мгновенно оборвавшийся, когда Франц шлёпнул ладонью по столу, вымученная вежливость Ульриха, на лице которого явственно читалось смятение и попытки скрыть его, и Морицево «не было печали» без попыток что-то там скрыть… М-мх, неловко, стыдно, скверно, скверно… Ладно, проехали. «Это же Граница! — Он вновь потер руки и несколько раз топнул ногой по брусчатке. — Граница. Мы уже здесь. И это просто пустая площадь, просторная, насквозь продуваемая ветром. Роза ветров. Зачем нужна площадь, если на ней ничего нет? И ни следа разрушений. Какая же это Граница, если нет никаких следов разрушений?» Аккуратные каменные дома с декоративными фронтонами не имели отношения к войне. Наверное, подойдя ближе, можно было обнаружить дефекты кирпичной кладки, но издалека их облик казался благополучным и оттого слегка зловещим. Внутри этих домов могла месяцами копиться прохладная, бархатно-портьерная темнота, пахнущая пылью и плесенью. Внутри этих домов могли быть люди. Чья-то пергаментная, усеянная старческими крапинками рука могла крутить бакелитовую ручку радиоприемника, пока в соседней комнате кто-то надрывно выдыхал «н-нн, ах-х», а потом вздохи переходили в протяжный стон, заглушаемый свистом бормашины… Я не хочу… Он обнаружил, что грызёт кожу на сгибе указательного пальца, грызёт с остервенением, не обращая внимания на боль. «Что же со мной такое?» И как бы отвечая на незаданный вслух вопрос, Рогге мелко закивал головой. Лицо его было печальным, обвисшим, как у спаниеля. — Всё хорошо. Вы привыкнете. Привыкнете. Просто дышите: вдох, выдох… выдох — вдох, и опять… Приготовления заканчивались. Патрульные разбились на группы, разобрали оружие и ждали команды унтер-офицера, который теперь что-то многословно объяснял Ульриху, размахивая руками как уличный регулировщик. — Опять солдаты, — с отвращением сказал Мориц. Подбоченившись, он стоял в своей топорщащейся одежде, с громадным ранцем за плечами, неопрятный памятник самому себе. — Солдаты и солдаты. И лагерные обезьянки. Пусть берут их и тащат на поводке. Мне такого дерьма не надо. — А ты кто? Разве не солдат? — Мы не солдаты, мы научники. — Особенно ты. Если бы не попал сюда, до сих пор навинчивал бы квадратные гайки на круглые болты в какой-нибудь занюханной ремонтной мастерской. Краузе достал безразмерный клетчатый платок и по-крестьянски обстоятельно, трубно высморкался. Он был чрезвычайно доволен собой. — Дурила, — сказал Мориц неуверенно. — Что бы ты ещё понимал… — Тишш! — шикнул Эберт. Запрокинув голову так, что на тощей шее выступило и запульсировало адамово яблоко, он уставился куда-то в небеса, приоткрыв рот. Хаген посмотрел туда же. По необъятно синему, чисто вымытому небу медленно двигались, растекаясь и соприкасаясь волокнами, лёгкие облачные перья. Проволочные шпаги излучателей дрожали и изгибались, подчиняясь оптическим законам. До неба было рукой подать. У Хагена закружилась голова. Он пошатнулся. — Тишина, — сказал Эберт. — Вы слышите? Прямо звенит! Тишина обнимала площадь, отражалась от зеркальных окон, полированных гранитных плашек, хромированных винтовочных стволов. Она была везде, заполняла пространство, расширяла его, пропитывая каждый дюйм. Тишина проникала в мозг. И даже настойчивое «бу-бу-бу» низенького унтера не могло нарушить эту пронзительную синюю тишину. Я помню? Нет, но если бы ещё немного… — Тьфу ты! — сказал Мориц с досадой. — Я чуть не обгадился! — Кретин! Эберт махнул на него рукой — бессильно и обиженно. Его губы кривились в плаксивой гримасе, выталкивая безостановочно вместе с радужными пузырьками слюны: — Кретин! Кретин! Чёртов, чёртов кретин!