Но от микроавтобуса, пошатываясь и смущенно улыбаясь, уже шёл Ленц, в своём блестящем капюшоне похожий на кольчужного рыцаря, и его тощая остроугольная тень настойчиво указывала прямо на условный юг. «Будет жарко», — подумал Хаген. Солнечные зайчики, перепрыгнувшие с кольчуги Ленца, жалили не хуже ос. Патрульные машины медленно разворачивались и уезжали, а за ними тянулся фургончик медслужбы, изредка подавая сигналы, означавшие «Пора собираться». «Прощай, моя любимая, прощай, прощай, прощай…» Кто там — Гретхен, Лизхен или Труди? Хенни, Анхен, Кете, Хельги… Лидия… Или Марта? Или Тоте? На плечо легла тяжёлая рука. — Потанцуем? — предложил Франц. В глубине его глаз мерцала мрачная синяя радость. — Я пропущу, — ответил Хаген, сбрасывая руку. Франц усмехнулся. — Танцуют все, — скомандовал Ульрих. — Группа, стройся! Время вышло. Они вышли вслед за временем. *** «Что мы будем пить семь дней? Что мы будем…» — хрипло напевал Мориц. Подошвы глухо стучали по каменным плитам. Каждый старался идти в ногу — так получалось громче. Громче значит лучше. Каждый пытался произвести столько шума, сколько мог. — «Хватит на всех. Катится бочка. Мы пьём вместе, не в одиночку…» — Фальшивишь, — заметил Краузе. — Пой сам, — огрызнулся Мориц. — Тоже нашёлся меломан. Всякое мне говно… Он осёкся. Из-под упавших на бледный лоб, заострившихся на концах сальных прядей затравленно глядели тёмные, с полуночной искоркой, глаза. — Вместе, — сказал Краузе, не обижаясь. — Там сказано «вместе». А ты горланишь, будто последний человек на земле. — Мы последние, — откликнулся Эберт некстати. Он шёл, опустив голову и волоча ноги, отчего казался смертельно усталым. Его высокие ботинки посерели от пыли. — Я последний, ты последний… — Эй, не спать! — предупредил Ульрих. Не спать. Но разве я сплю? Разве мы спим? Без вести пропавшие оловянные солдатики. — Куда мы идём? Широкая спина Ульриха отлично защищала от ветра. И вообще за такой спиной было приятно находиться. Даже если идти предстояло вечность. Бодрым, чеканным шагом они миновали квартал аккуратных каменных домов, затем квартал аккуратных фахверковых домов с эркерами и башенками, с красной черепичной крышей, напомнившей Хагену сказки о заблудившихся детях и людоедах. Он крутил головой, пытаясь разобраться в своих ощущениях, которые разделились на два лагеря и озвучились двумя внутренними голосами. «Декорация», — бубнил один голос, тошнотворно правильный учительский басок. Без труда можно было представить его обладателя — в вельветовом пиджачке, в проволочных очочках с изогнутыми дужками, с прилипшей к покрасневшему лбу редкой поседевшей чёлочкой. «Декорация и бутафория. Жульнический номер. Следует проверить опытом». Второй голос даже не возражал. Он был еле слышим и с идиотской настойчивостью повторял одно лишь слово, которого Хаген не мог и не хотел разобрать. «Замолчите», — подумал он с бессильной яростью, и голоса послушались, в воцарившемся молчании опять был только звук шагов и пульсовые толчки, а больше ничего. — Это как нырять в море, — лицо Рогге блестело от пота. — Перепады давления. Нужно привыкнуть, а то разорвёт. Попросту не выдержит сердце. — Э, — моментально откликнулся Мориц. — У кого тут есть сердце? — У всех, кроме тебя, — сказал тот, с хрящеватыми ушами, чьего имени Хаген не помнил. — Мы — заводные машинки с клёпаными сердцами. Клик-клак. Клик-клак… Маленький отряд продвигался вперёд, нестройно бренча амуницией. Во всем этом присутствовала какая-то логика, пока недоступная Хагену. Он посмотрел направо — там был Краузе, невозмутимо озирающий окрестности, перепоясанный ремнями, толстый, серый, шершавый как камень в своей брезентовой робе. При каждом его движении в воздухе распространялся въедливый душок бензина и чеснока. «Я могу видеть всех, — подумал Хаген. — Кроме одного». Он обернулся и чуть не запутался в ногах. — Спокойно, — сказал Франц. Ствол его винтовки был направлен вниз и влево. В сторону Морица. *** Всё это не могло кончиться добром. И не кончилось. За чередой благополучных домиков обнаружилась брешь, которую предвещал назойливый внутренний голос. Хаген оторопело взирал на обуглившиеся балки, ободранные стены с торчащими прутьями, обрушившиеся перекрытия. На покосившемся фонаре висел моток провода. Вокруг громоздились кучи щебня и битого кирпича, валялись доски, размозжённые в щепы, потемневшие от ночной сырости. Хаген увидел кусок стены, крыльцо и лестницу, которая никуда не вела. Её ступени были густо засыпаны угольной пылью и съёжившимися листами бумаги — письмами или документами. Некоторые дома сохранились лучше. Ветер играл обрывками рваной ткани, обматывая их вокруг уцелевших костяков оконных рам. — Что здесь произошло? Ульрих пожал плечами. Лицо его оставалось спокойным, даже туповатым, но когда он все же ответил, в голосе прозвучало напряжение: — Не знаю. Этого раньше не было. — Было, — возразил Мориц. — Именно так и было. Ты просто не помнишь. Они прошли мимо стадиона. На бетонных плитах ограждения белой краской были выведены цифры — двойка и ноль. Последняя цифра оказалась заклеена афишей с силуэтным изображением господина в цилиндре и с тросточкой, балансирующего на шаре. Хаген отвёл взгляд. «Началось», — подумал он с легким чувством гадливости. Его тревога усилилась. Возможно, это было связано с Территорией: пусть медленно, пусть окольным путем, но отряд мало-помалу приближался к пункту назначения. «Что-то в воздухе, что-то в земле, что-то в воде», — так выразился Ульрих по время последнего инструктажа, но смысл этой реплики Хаген понял только сейчас. Что-то. Прилипшее с обратной стороны глазных яблок. Периферическим зрением он постоянно улавливал какое-то движение, словно яркая картинка впереди имела подложку из тёмной переводной бумаги, и теперь высунувшийся краешек отвлекал внимание на себя. Идущий по левую сторону Рогге участливо тронул его за рукав: — Тяжело? От него не приходилось ожидать глумливых реплик. Хаген наклонился к нему и спросил вполголоса: — А где же нейтралы? Я думал, они обитают прямо на Границе. — Всё верно, — сказал Рогге, поощрительно кивая — точь-в-точь гид, встретивший заинтересованного клиента. — Вы только посмотрите на эти развалины. Видите, до чего довели? Свинство, неряшливость и запустение. — Но я никого не вижу. — С каждым днём их всё меньше. Это хорошо. — О чём вы? — полюбопытствовал Эберт. — Я заметил одного на перекрёстке. А может, это была женщина. Не разберёшь. — Женщина! — фыркнул Мориц. От его сгорбленной непропорциональной фигуры исходили волны недовольства. Тяжелые баллоны больно стукали по лопаткам, оттягивали плечи. Он один издавал шума больше, чем вся группа, и раздражение его только возрастало. — Скажи ещё «королева», чего уж. Помойная слизь. Я выжег бы эту мерзоту напалмом, чисто и просто. Пф-ф, и вся зараза превращается в дым и пепел. Дым и пепел, друг. Держись старого доброго огня, он очищает лучше воды. — Может быть, — нехотя согласился Эберт. — Может быть? — Ну... они всё-таки люди... — Эти? Ты, кажется, забыл, о чём бормотал, дружище-маразматик? Последние люди — мы, разве не так? Но ты сегодня не в ударе. Последние люди воняют потом, как стадо козлов, глазеют по сторонам, пускают слюни и вздыхают о прекрасном. Эберт, дурила, ты самый последний кретин на земле. — Да, — произнёс Эберт с достоинством. — Последний. Не тебе чета. Длинный, с переливами, издевательский свист был ему ответом. — Вы все знаете, кто будет последним. Доктор Зима. И его нулевой человек. — Заткнись, Мориц! В дружное многоголосье ворвалась новая нота, диссонансная и резкая как хлыст. Мориц вздрогнул, запнулся, но выровнял шаг, ещё сильнее задрал острый подбородок. — К чёрту. К чёрту всё! — Ты, мразь, — ласково сказал Франц. — Отработанная порода. Ты, пешка! Завали хлебало. — Нулевой человек? — переспросил Хаген. И услышал шорох. Тёплый ветер пошевелил волосы, подул в ушную раковину. — Неважно, — шепнул Франц, — просто шагай. Одна нога впереди другой. Я о тебе позабочусь. — Пешка! — воскликнул Мориц высоким ломающимся голосом. — А, чёрт, пешка. Ты заговорил, Франц, мой капитан! Я пешка, мы пешки, но и ты тоже. Ты ведь тоже пустая порода? А он будет танцевать с Кальтом, а не с тобой! Что-то загремело. Оказалось, Краузе поддел носком ботинка консервную банку и она откатилась к обочине, где и осталась, отсвечивая жестяными боками.