— Слабодушный выродок, — тихо произнёс Франц. — Деградант. — Ну наконец-то, в ход пошла научная терминология! А я-то уж начал бояться, что превращаюсь в солдата. Я деградант, а ты — тупиковое звено. Выхолощенная копия. Пустышка. Это же просто умора — когда молоток или отвёртка, или, скажем, гвоздодёр мнит себя инновационной разработкой. Вам смешно, ребята? Мне — да. — Скоро тебе будет очень больно, Мориц. Ульрих, заткни свою пешку! — Я заткнусь, — сказал Мориц. — О да, я заткнусь. Но доктор Зима знает, что я был лоялен. Я продолжаю танцевать с ним — мне больше ничего не остаётся. С ним, но не с тобой! Он крутанулся на каблуках, и вдруг встал как вкопанный, а вместе с ним встала вся группа. Застыл и Хаген, боясь пошевелиться, внезапно обнаружив себя в перекрестье силовых линий, настоящих прожекторов ненависти. Сверлящий взгляд Франца упирался в точку у основания шеи, промораживал её насквозь. Температура воздуха упала так резко, что перехватило дыхание. Хаген кашлянул. Изо рта вырвалось облачко пара, которое тут же растаяло. — Ак…— сказал Ленц, блестящий рыцарь. Прижав ладони к животу, он метнулся к стене и опершись на неё, принялся содрогаться в мучительных, сухих, безрезультатных спазмах. — Как насчет тебя, Франц? — спросил Мориц почти примирительным тоном, однако в зрачках его плясала дьявольщина. — Давай, не стесняйся. Похвались харчишками. — Мразь… Хаген услышал шорох и щелчок. «Сейчас снесёт мне череп», — подумал он обреченно. Он не видел, но знал: небо опускалось как гидравлический пресс, сминая антенны, опускалось прямо на крыши домов, багровело, темнело и трескалось, рвалось по швам, и в прорехах зияла глубокая беззвёздная чернота. — Мы возвращаемся, — сказал Ульрих. — Ты не можешь, — возразил Франц. Он тяжело выбрасывал воздух сквозь стиснутые зубы. — Могу. Я отвечаю за группу. В таком состоянии нас уничтожат. Я возьму ответственность на себя. — Ты подчиняешься мне. — В лагере — да. Здесь я подчиняюсь Кальту. И у меня особые указания. Либо все затыкаются, либо мы идём домой. Мориц, тебя это тоже касается! — Мой оловянный командир, — сказал Мориц нежно. — Ради тебя я готов свернуть язык трубочкой и засунуть его в задницу. Глубоко-глубоко, до самого ядра. До самой кипящей лавы. — Так засунь, — сказал Ульрих невозмутимо. — И прекратим этот балаган. *** Клик-клак. «Я ошибался, — думал Хаген, прислушиваясь к возобновившемуся шуму, составленному из шорохов, слаженного костяного постукивания и звяканья железа. — Это группа. В ней нет никого и ничего случайного, всё согласовано, уравновешено и просчитано, и только Франц танцует не в такт, не в лад и не в ногу. Только он». А как же я? Где же я? — Почти у цели, — сказал кто-то. Может быть, Рогге. Или Ульрих. Или он сам. В конце белой, вымощенной плитами известняка аллеи уже угадывалась проволочная сетка второго периметра. Деревья склонялись над витыми спинками скамеек, роняя пожухлые пластиковые листья. На краешке скамьи лежал конверт. При виде его сердце Хагена забилось сильнее. Это мне! — Не вздумай! — предупредил Франц. Он был совсем близко. Хаген чувствовал его дыхание. Неужели он смотрит моими глазами? — Вот! — каркнул Эберт, вне себя, тыкая пальцем в стеклянный дом, со всех сторон окруженный строительными лесами. — Я же говорил! Я видел! — Гражданское население, — Краузе сплюнул, очищая горло от скопившейся мокроты. — Где? — жадно спросил Мориц, приплясывая от волнения. — Где? Где? Она сидела, свесив босые ноги, на уровне третьего этажа, крепко уцепившись за алюминиевые опоры. Наверное, надеялась, что её не заметят. Светлые как пух волосы перехватывала скатанная в трубочку косынка. Обыкновенная женщина, работница, из тех, что наводят порядок, стирают пыль с подоконников и портретов в учреждениях, портят зрение, проверяя статистические таблицы, совершенно не нуждающиеся в проверке. Хаген не мог разобрать черты её лица, но ему показалось, что он где-то видел эту женщину. Мельком, в толпе, может быть, на улицах Траума или когда-то раньше. В том, как она сидела, чуть склонив голову, было что-то знакомое. Очень знакомое. И, вероятно, она была там не одна. Сквозь бликующее стекло проступали тёмные пятна, которые, впрочем, тоже могли быть обманом зрения. — А, чёрт, беременная? — Не знаю, — сказал Краузе. — Забыл дома свою подзорную трубу. — Дайте мне что-нибудь! — Мориц нетерпеливо пощёлкал пальцами. — Хайнрих, дай пистолет! Или винтовку. Я её сниму. — Вынь да передёрни, — посоветовал солдат с хрящеватыми ушами. — Поджарь её из обоих стволов. — Шутник? Вы, идиоты, дайте мне нормальное оружие! Она же сейчас уйдёт. Ульрих! — Нет. — Почему? — Потому что ты — косорукая погань, — вкрадчиво объяснил Франц. — Ладно, — зарычал Мориц. Его волосы вздыбились и блестели как облитая нефтью шерсть. — Тогда сними ты, ублюдский снайпер! — Скажи «пожалуйста»! — Пожалуйста! — Скажи «пожалуйста, мой капитан»! — Пожалуйста, — Мориц оскалился как гиена, с натугой протолкнул сквозь частокол зубов: — Мой… капитан! — На здоровье, маленькая пешка. — Что вы делаете? — сказал Хаген. — Что же вы, чёрт возьми, творите? Они обернули к нему лица — пустые и яростно-оживлённые, с оловянными глазами, светлыми и тусклыми как дешёвые пуговицы. Оба жарко дышали и были неразличимы, как братья. — Прекращайте это, — сказал Ульрих, морщась. Он топтался на одном месте, словно громоздкая осадная башня, бесцельно поводя плечами. Он выглядел оглушённым. — Отставить! У нас нет времени. — Ладно-ладно, — Мориц неожиданно сверкнул проказливой мальчишечьей улыбкой, искренней и немного смущенной. — «Нет времени». Не уподобляйся, Ульрих. Последний разик, и больше никогда. Франц, ну давай же, чего ждёшь? — Есть, маленькая пешка! Франц насмешливо отсалютовал ему и вскинул винтовку. — Нет! Хаген бросился на него, но был перехвачен. Сразу несколько рук вцепились в него, сковали движения, и когда он рванулся, то ничего не получилось, только затрещала ткань. «Те-те-те, — пропыхтел Краузе. — Тих-хо, парень!» Оборвавшийся шнурок с латунным шариком на конце хлестнул Хагена по щеке. Кто-то подставил подножку, и Хаген с наслаждением ударил ногой по чужой ноге, засадил локтем в мягкое. «Х-ха!» — ухнуло сзади, а потом страшная ломающая боль тараном вошла в правый бок, под рёбра, внутрь, в сердцевину. Хаген переломился в поясе и повис, выплёвывая печень, лёгкие, размолотые в кашу внутренности с чесночным привкусом съеденного утром биоконцентрата… — Осторожнее! Кто-то ухватил его за волосы, отвёл хлопающую по щеке ткань капюшона. Хаген зажмурился. Солнце било ему в лицо, и в черноте под сомкнутыми веками плавали пульсирующие зелёные пятна. — Прямо в глаз, как белку! — возликовал Мориц. Потом его голос приблизился и стал озабоченным: — Э, дурни, вы же его убьёте! Глядите, сомлел. Краузе, дубина… — Ничего, оклемается. Он сломал мне кость… — Мозговую. Да подними же его, идиот, он сейчас задохнётся! Что-то произошло, и боль утихла. Стало намного легче жить, хотя внутренности валялись где-то снаружи. «Значит, можно без них», — вяло подумал Хаген. Для верности подождал ещё немного и открыл глаза. Небо никуда не падало. Оно мёртво висело, нанизанное на острия излучателей, медленно теряя краски, выцветая до блекло-серого. И лишь вдали, на горизонте, в змеистой трещине, раздвигающей толщу вязких воздушных масс, ещё виднелась сочная пурпурная начинка. Оловянные солдатики столпились вокруг, подпирая друг друга локтями. Но ближе всех стоял Франц, скульптурно-совершенный, нахмуренный и свежий как апрельский день. Самое яркое пятно на грязной скатерти. — Иди сюда, — прошептал Хаген. Голоса не было. Он выбросил его вместе с лёгкими. — Всё хорошо, — пробормотал Рогге. Это его руки поддерживали Хагена за пояс и воротник, не давая упасть. — Немного терпения. Вы поймёте, просто не сразу. Вы обязательно поймёте. — Что такое? — предупредительно спросил Франц. Его гипсовый лоб был прекрасен и не омрачён никакой тенью. На гипсовых губах играла лёгкая улыбка. И только гипсовые ресницы выглядели украденными у другой статуи.