— Нет, — сказал Хаген, обвисая на руках у бензинового Краузе, баюкающего его точно нянька.— Мне не больно. — Я должен его защищать, — сказал Франц, сдаваясь и мертвея лицом.— Ульрих, пожалуйста, ведь я же должен… — Верю, ты справишься, — кивнул Ульрих. — Защити его от себя. Это будет непросто, но ты же профи? И он в первый раз улыбнулся, пасмурной длинной улыбкой. И сразу стало ясно, что нужно торопиться. — Я пойду сам, — повторил Хаген. — Краузе, убери руки! Он сделал шаг и упал навзничь. *** «Развитие шагает дальше. Развитие означает рост, изменение, преумножение, распространение… Оно не знает остановки. Жизнь отдельной особи полностью растворена в ходе развития всего вида, и мы, конечно же, не можем рассчитывать на то, чтобы на примере нашего собственного, такого короткого, земного существования увидеть это развитие…»[1] — Да-да-да… Он вслепую потянулся выключить этот бубнёж, каждое слово которого уже въелось в подкорку, но пальцы наткнулись на стену, голую холодную стену, шершавую на стыках кирпичных рядов. Голос стал отдаляться. Да и не было никакого голоса. Освещённый мерцающей лампочкой коридор просматривался на сотни шагов вперёд, и ничего хорошего впереди не ожидало — такие же коридоры, глухие тупики, братские могилы, закупоренные, словно пробками, герметичными люками, сейфовыми дверями, отсекающими от воздуха и солнечного света. Воздуха! Он вскинулся, схватился за горло, задышал часто-часто, по-собачьи… Кто-то положил руку ему на плечо. — Всё хорошо, — сказал Рогге. — Успокойтесь. Это скоро закончится. Хочу быть как солнце. Прозрачным световым пятном. Солнечным зайчиком на рельсах. — Я умираю, — тихо сказал Хаген. Его грудь тяжело вздымалась, ресницы склеились от влаги. Он понял, что плачет. Синий глубоководный Рогге силился что-то сказать, медленно шевелил плавниками. — Крысиный лаз, — с отвращением произнёс Мориц. — Сдохнешь — сразу не поймёшь. Ленц, куда ты нас завёл? Выводи наружу. Там тоже дерьмово, но по крайней мере, есть, чем дышать, а в этих катакомбах того и гляди вляпаешься в рудничный газ и взлетишь ракетой. — Это не я, — отозвался Ленц. — Я вообще первый раз такое вижу. Что такое «L»? На каждом повороте этот знак. — Первая буква твоего имени, нет? Лево. Лаборатория. Лагерь… Любовь? — Жизнь, — сказал Хаген. — «L» — это жизнь! — Так вот с кем мы танцуем! — прошипел Мориц. — То-то я чувствую… Ах, чёрт, как ненавижу эти колодцы, всю эту подземную срань! Краузе, выруби его как-нибудь понежнее, он нас сейчас закопает! Он встряхнулся, забренчав всем своим жестяным скарбом, нахохлился и вдруг резко поворотил назад, вбуравливаясь, распихивая всех локтями как обезумевший гном. Ульрих схватил его за шиворот: — Стоять! Куда? — Наружу! Отпусти меня, да чёрт же, чёрт, я задыхаюсь! Они сейчас дадут газ! — Так открой подсумок, истерик. Нет тут никакого газа. Ленц, ты ведёшь? — Не знаю! — отчаянно прозвенел Ленц. — Не понимаю. Кажется, не я. Не моё. Нет! Вороньи тени метались по стенам и потолку. Гигантская фигура Ульриха тянулась ввысь и вширь, размахивая тряпичными полотнами. Свет лампочки тускнел, и где-то вдали уже заворчал, заскрежетал механизм, отвечающий за опускающийся потолок, кривые углы, рябь и помехи, прорывающиеся в эфир сквозь гул ежевечерней радиопередачи: «Каким образом природа руководит этими процессами? Если идти по жизни с открытыми глазами, нельзя не увидеть, что повсюду в мире царит жесточайшая борьба. Борьба за право быть, борьба против участи не быть…» — Кто ведёт? — в лязгающем бронзовом призыве Ульриха прозвучали жалобные нотки. — Группа — кто? — Я, — сказал Хаген. Словно во сне, плывущей лунной походкой, он направился назад, в скопление самых густых теней, и группа расступилась перед ним, и, пропустив, сомкнулась, потянулась следом. *** Этого места никогда не существовало. И оно, в свою очередь, было непригодно для существования. И только дикая боль в правом подреберье расставляла всё по местам, доказывая, что ощущения первичны и составляют истинную, сотканную из суровых ниток, ткань реальности. — Ну вот, — сказал Мориц. — У Кальта новый солдатик. Лучше прежнего. — Селяви, — откликнулся Краузе. — Кажется, так говорят в этом вашем Дендермонде? Что за дурацкое название — Дендермонде! — Дурила, я же не оттуда. Я там даже и не бывал никогда, там воевал мой дед. Я из… — Ну? — Не помню, — сказал Мориц удивлённо. Его востроносое лицо исказилось напряженной гримасой. — О чём мы вообще говорим? Ты осёл, Краузе! Осёл, крытый другим ослом. Что за чушь ты несёшь? Краузе утробно хмыкнул, показывая желтые коронки. Задумчиво допил из фляги и сунул её в карман комбинезона. — Ты должен мне пять марок. Или даже шесть. А если будешь хорошо себя вести, куплю тебе билет в Цирк. — Дерьмо, — сказал Мориц. — Дерьмо-дерьмо-дерьмо! Он погрозил кулаком флагштоку, возносящемуся к небу как стальной кол. Для крошечного насекомого, ползущего зигзагами меж гудящих электричеством бетонных громад, Мориц был невероятно самонадеян. Остальные вели себя тише. Внезапно выскакивающий ветер хлестал их мокрой тряпкой, бросая в глаза россыпь ледяных осколков. Хаген постоянно облизывал губы, стремясь избавиться от намерзающей корки. Он не узнавал местности, в этом были виноваты те, кто разрывал пространство, наводняя его навязчивым запахом горящей резины и трансформаторным жужжанием. При каждом резком движении в воздухе проскакивали искры. Краузе не делал резких движений, но был весь облеплен сине-белыми всполохами статического электричества. Зато гладкий, окатистый Рогге входил в поток как нож в масло, без шума и пробоев. Если бы я был один… Его предупреждали о коварстве Территории, ловушках и спецэффектах, и самое главное — о чуждости всего, что можно встретить и наблюдать, но сейчас он чувствовал только печаль, глубокую и всепоглощающую, а всё что искрило и буровилось на поверхности было столь же мало значимо, как помехи радиосигнала. Шипение и треск, крутит водоворот, но в глубине — безмолвие и контуры, подёрнутые рябью… Когда-нибудь я останусь один и тогда… Он попытался абстрагироваться от звука шагов, толчков, голосов, и сразу ощутил результат. Дорога выровнялась, и ветер мягко прикоснулся к щеке, заживляя раны и ссадины. Я не мог бы остаться здесь, но мог бы увидеть. Одним глазком. Он не питал иллюзий — это место по-прежнему отторгало их, как инородные включения. И всё-таки здесь что-то было, он понимал Кальта: то, что скрывалось в глубине, заслуживало исследования, и стандартные инструменты здесь не годились. «На почте лежали письма, — вспомнил он, как будто лампочка озарила чёрную шахту подсознания. — Много писем, не дошедших до адресата, не отправленных и не врученных. Одно из них было адресовано мне! Теперь поздно, теперь Франц, он не даст». Мысли получались рубленными, жесткими и терпкими на спиле. Опять опоздал. Курьерский поезд ушёл без него. Клик-клак — повернулась стрелка, и многозвенный состав втянулся в узкую стенную щель, которая сразу же заросла бронёй и стала монолитной. Теперь мне никогда не вернуться! Может ли это быть — никогда? — Не понимаю, — нервозно произнёс Ленц. — Кто сейчас ведёт? Я? Или не я? Это принципиально. — Не отвлекайся, — посоветовал Рогге, а Мориц хихикнул: — Чудно. У нас завелись принципы. Их притащил безымянный солдат. Краузе, гляди, чтоб он тебя не укусил, ты недостаточно иммунен. — Заткнись! — Замолчите, — попросил Хаген. — Вы мешаете мне сосредоточиться. — Сосредоточиться? Да ты спятил, друг. «Сосредоточиться». Ну, конечно, мы мешаем, а для чего же ещё нужна группа? Давай-давай, напряги мозги, и Территория сделает из них шнельклопс. Чуете запах жареного? Ульрих, почему ты ничего ему не объяснил? — Там был Франц, — с горечью ответил Ульрих. — Он обещал, что объяснит всё. Я поверил. Я согласился. — Франц! — в устах Морица короткое имя прозвучало как название стыдной болезни. — Вот кто нас закопает. Вонючка. Самолюбивое дрянцо. — А ты? — негромко спросил Рогге. — Я? Мориц осёкся. Недоумевающе мотнул головой, словно боксёр, пропустивший удар. Обвёл взглядом остальных. — Побойся бога, Эвальд, — сказал он наконец, и было видно, что реплика Рогге задела его до глубины души. — Вы все — побойтесь бога. По крайней мере, я-то знаю, что такое группа. *** — Я — пас, — сознался Ленц. — Потерялся. Всё. Пора возвращаться. Они стояли, глядя на заходящее солнце, огненно-красное и рыжее по краям, простирающее лучи по всем сторонам света. Бетонный квадрат, служивший им опорой, без сомнения, был шахматной клеткой. На других клетках застыли другие вещи, и все эти вещи составляли город, побежденный, опустевший, зажавший уши и скорчившийся в бомбоубежище. Хаген совсем обессилел. Ульрих поддерживал его одной рукой, обхватив за плечи, без малейшего напряжения, не выказывая признаков недовольства. На его продолговатом лице сохранялось выражение спокойной фаталистической обречённости. — Вот опять… Хаген услышал вой. Он нарастал, набирал силу, становился нестерпимым. Что-то мелькнуло и земля сотряслась, подбросив их серией толчков. — Ух! — возбужденно воскликнул Мориц. — Один в один. Я бы тоже… Следующий взрыв прогремел ближе. — Скажи «прощай», скажи «до свидания». Я могу делать это лучше!