— Скажу, если в самом деле надумал купить. — А зачем продаешь, Раде, нашел время? — спросил старый Журавль. — Не таковским был твой отец!.. — Деньги нужны… — Да, да, деньги ему очень нужны, — подтвердил пожилой крестьянин. И добавил: — Собирает, думает засыпать бездонную яму в городе… — Да кому под силу ее засыпать! — встрепенувшись, сказал Журавль. — Слыхали? Вчера вечером приехала в коляске какая-то женщина с ребенком; привез их газдин управитель Васо и передал ей дом. С ними прибыло два воза, полным-полнехоньки товаров. Сказывают, будто это газдина «синьора», а ребенок — его незаконный сын… Кто разберет! — А мы-то думали, дом под школу строят, — заметил кузнец. — Какая школа? Уже лет десять дом подыскивают. Эти приезжие господа не дураки, голубчик… Не дадут они нам выучиться тому, что сами знают… Прогорели бы… Да они и правы! Ничего не скажешь! — пустился в рассуждения Журавль. Кузнец хотел что-то добавить, но Раде прервал его: — Покупаешь, что ли? — Конечно, если недорого… — Только знаешь, деньги на стол, до зарезу нужны… И Раде перечислил все, намеченное для продажи. Кузнец торговался из-за всякой вещи, Раде уступал, только бы поскорее покончить. — Ты — настоящий цыган! — укорил Журавль кузнеца, услыхав, что тот норовит купить корову за бесценок, и надбавил талер. — Но деньги отсчитывай тут же, — ухмыляясь, сказал кузнец. — Верно, Раде? Раде подтвердил. — Коли так… пожалуйста… ваша воля, ничего не поделаешь! — сказал Журавль, сожалея, что выгодная сделка сорвалась. Сторговали все; договорились, что кузнец принесет вечером деньги, и Раде получил задаток. Выйдя на перекресток, он в нерешительности остановился. «Значит, приехала та женщина, что будет хозяйкой газдиного добра», — подумал он. Поговаривали уже люди про это, когда дом только строился, да никто не верил. Многие считали, что газда строит дом под школу и учитель в нем будет жить, да вот и на этот раз ошиблись… Раде свернул к мельницам. На полдороге он спросил себя: «Что мне там делать?» И все же пошел дальше, влекомый каким-то неодолимым любопытством. Он остановился у крытого черепицей дома: весь ряд двустворчатых окон с фасада был завешан, двери раскрыты настежь. Во дворе, возле огромных сундуков, стояли Васо и двое крестьян. Крестьяне переносили вещи в дом. В дверях показалась какая-то госпожа в теплой шерстяной шали; она подошла к Васо и сказала ему что-то. К ней подбежал одетый в кабаницу мальчик. С шумом падает вода на мельничное колесо, порывистый южный ветер уносит слова. Раде трудно понять, о чем они говорят, а хотелось бы знать. Женщина, взяв мальчика за руку, отошла от Васо. Раде видит, как она, статная, высокая, прогуливается по двору; он не спускал с нее глаз, пока она не скрылась в доме. Так вот какая она, новая хозяйка! И уже вселилась в дом, гуляет по двору, по соседству с его лучшим полем. Прислонившись к каменной ограде, Раде сравнивал свой низенький тесный домишко с этим новым, просторным и красивым домом. «И вот ради таких-то палат, — думал он, — разоряют наши крестьянские домишки… И сколько нужно разорить наших домов, чтобы построить такую громадину? Да, немало и земли понадобится газде для такой усадьбы… вот он и зарится на мою для своей любовницы, «синьоры», чтобы ее ублюдок бесновался здесь и гнал камнями моих детей!.. Не бывать этому, клянусь богом! — рвалось из души. — Не бывать, покуда я жив… Не бывать, клянусь жизнью! Кто-то расплатится кровью!.. Но что я могу поделать?» — пришло ему на ум, гнев разом угас, и он задрожал всем телом. Когда этот дом еще строился, в душу Раде не раз закрадывалось предчувствие, к добру ли это? Не раз, когда дом стоял уже под крышей, у него мелькала мысль поджечь его ночью. Еще недавно держался в народе такой обычай. Не раз, бывало, вдруг вспыхивал чей-нибудь сеновал, дом или хлев, точно светляк накануне Ивана Купалы. Однако закон восстал против этого обычая, — и люди вместо того, чтобы мстить по вольной воле, наслаждаясь зрелищем огня, пожирающего добро врага, вынуждены сейчас довольствоваться убогой местью закона и, препираясь по судам, точно бабы на базаре, тратить последние гроши… Но и это не всякому на пользу. Осудят его, а он и отомстить не может! А мстить надо, если не ради себя, то ради детей. И снова, уже по пути домой, Раде пришло в голову, что кому-нибудь да придется расплатиться кровью за землю, если дело дойдет до крайности, иначе он ее не отдаст… И Раде становилось немного легче, по мере того как он утверждался в этой мысли. Когда он, придя домой, увидел мать, Божицу, сыновей, играющих возле очага, неистовая злоба улеглась, но в то же время он почувствовал, что и силы его на исходе; Раде обнял сыновей и приласкал их с такой нежностью, с какой никогда еще не ласкал. Едва притронувшись к еде, он вышел из дому. Южный ветер по-прежнему бесновался в поле, с жалостным воем кидаясь на дома и нагие деревья. Раде остановился перед конюшней, она была пуста… безнадежно махнув рукой в эту пустоту, зашагал дальше. Когда он проходил между поредевшими старыми дубами, ему захотелось срубить все без остатка: ведь можно выколотить еще какие-то гроши. Но вдруг подумалось, что каждый из этих дубов живой член его семьи; упадет под топором, и не станет его! Он взобрался зачем-то на гору. Долго блуждал по ее склонам, набрел на летний загон для скота. И тут все было пустынно, ветер хлопал воротами и равномерно раскачивал склонившуюся над ними надломанную ветку. «Чего ради забрался я сюда?» — подумал он и спустился по той же дороге. Придя домой, Раде грустно усмехнулся, когда старший сын неожиданно сказал: — Где ты был, папа?.. Что бегаешь из дому? Остальную часть дня Раде просидел у очага, куря трубку за трубкой и перебрасываясь с женой и матерью отрывистыми фразами, не имевшими отношения к неустанно сверлившей его мозг думе. К вечеру он ждал кузнеца, который согласно уговору должен был принести деньги, но кузнец не являлся. Почти совсем смерклось, когда неожиданно пришла Маша. Отозвав в сторону Божицу, она вынула из-за пазухи монисто, залог Раде, и сказала: — Вот тебе, Божица, это твое! — Не могу я взять без Раде… Монисто звякнуло… Раде встал и подошел к женщинам. — Ты за чем, Маша? — спросил он. — Принесла Божице монисто, нашла его в вещах у Марко, узнала, что это ее… — Да ведь оно в залоге… — Знаю. — Не могу я принять от тебя, пока не выкуплю. — Я сама выкуплю или поручусь за тебя… — промолвила она улыбаясь. И, протягивая монисто Божице, продолжала: — Возьми, это твое. Но Божица и на этот раз не взяла, только взглянула на Раде. — Забери его, Маша! Спасибо тебе! — подумав, сказал Раде решительно. — Положи на место, прошу тебя! — Разве я тебе противна, Раде? — робко произнесла молодая женщина и побледнела. — Нет, ни ты, Маша, ни она. — Он указал рукой на Божицу. — Только не время сейчас разговаривать; ступай, забирай монисто! Но, взглянув на Божицу и словно что-то вспомнив, передумал: — Погоди, Маша! Подошел к своему сундуку, открыл его, вынул торбу, поднес ее ближе к огню; подозвав Машу, извлек из торбы сверток с кронами и отсчитал ей на ладонь десять талеров. — Отдай Марко, и спасибо тебе! Бери! Взял у Маши монисто и передал его Божице. — На, твое это! Сбереги, пускай только мое пропадает! — Прощай, Маша, прощай! Спасибо тебе! — Прощай, Раде! …В ту ночь Раде крепко уснул, но сон его был недолог; проснувшись, потянулся, зевнул и в то же мгновение вспомнил о нависшей над ними беде, она представилась ясно, отчетливо… И несказанная боль охватила его, подавляя разум, убивая надежду. Когда же пробился сквозь щели рассвет, Раде встал, накинул кабаницу и направился к двери. — Куда, сынок, в такую рань? — покашливая, спросила старуха. — Есть дела на селе, — ответил Раде и вышел. Зимний день разгорался, ясный, погожий и холодный. Ночью подул северяк и, завывая, прогнал клочья серых туч, притулившихся кое-где к скалам и горным кряжам. Раде пошел к мельницам поглядеть на свою пашню, прилегавшую к самому двору и огороду нового газдиного дома. Борозды мирно дожидались весны и солнца. Однако пробыл он здесь недолго. Ловко перепрыгивая с камня на камень, Раде перебрался через речку, вышел на свой луг и уставился на бежавшую по оврагу воду. Мельник видел, как он дважды прошелся вдоль оврага, потом остановился и упорно на что-то смотрел. А Раде и в самом деле загляделся на отражавшиеся в воде горные вершины. И до чего же памятны ему те места на склоне гор — перед ним встали Маша, пещера, молодая роща, он задумался… Долго стоял Раде у края луга, словно его убаюкивал шум водопада, и, прислушиваясь, глядел на воду. То главное, о чем он думал, затаилось, хлынули бесконечные воспоминания детства… Собственно, это были даже не воспоминания: отрывочные образы, подобно облачкам в небе, просветам синевы, силуэтам деревьев, всему тому, что отражалось в воде. «Мальчиком я ловил здесь раков! — думал Раде, глядя на оголенные, будто озябшие вербы, дрожавшие на ветру у самой воды. — Вон из-под той вербы я когда-то унес сорочки у двух купавшихся девчонок, да так и не отдал, покуда сами ко мне не подошли голые… Что это на меня нашло? — подумал он, приходя в себя. — В детство, что ли, впадаю или схожу с ума?» Ровным шагом возвратился он через брод к мельницам. Зашел на мельницу. — Забыл дома табак, дай-ка твой кисет, набью трубку! — попросил он мельника. Схватил щипцами уголек, прикурил и опять засмотрелся на мельничное колесо… Собрался было уходить, но, увидав точило, спохватился: вынул из ножен висевший на поясе нож и наточил его. Подняв с пола щепочку, попробовал на ней, хорошо ли отточен, и сунул обратно в ножны. Ушел, даже не отозвавшись на приглашение мельника погреться у камелька. За обедом едва прикоснулся к пуре, закурил и весь день, не отводя глаз от огня, курил трубку за трубкой. К вечеру Раде снова стал с нетерпением ждать кузнеца, а завидя его, даже вздрогнул, словно очнулся от забытья. — Вот деньги, Раде! — сказал изрядно подвыпивший кузнец… И стал считать… — Вот тебе… Только не обижайся, мало тебе проку от них. Если уж газда решил пустить по миру… то сам господь бог… — Кто сказал? — перебил его Раде, поднимаясь. — В городе болтают… — Поглядим! — вспыхнул Раде, глаза его сверкнули. — Не сдамся, покуда голова на плечах!.. Не сдамся ни за что на свете!