Марко задумчиво сидел у огня и курил Радин табак, — угостила его старуха мать, когда он пожаловался, нечем, мол, набить трубку. Раде, увидав Марко, обозлился. Божица придвинула мужу стул к очагу. Он молча сел и уставился на огонь. И Смиляна и Божица терпеливо ждали, хотя их прохватывала дрожь. Они знали, зачем Раде пошел в город; если он сейчас мрачен и молчалив, значит, дело плохо: должно быть, газда все еще гневается! А перед уходом Раде мать предостерегала его, чтоб разговаривал с газдой по-хорошему: «Сынок, — говорила она своим скрипучим старческим голосом, — ласковое теля двух маток сосет!» Старуха и мысли не допускала, чтобы газда позарился на их землю: не такие они люди, до этого еще не дошли! Марко тоже помалкивал, придумывая, как бы половчее завести разговор, а когда Божица сняла с огня казанок и замешала пуру, он отложил трубку в сторону и уселся с домочадцами обедать. Прослышав, что газда Йово задумал разделаться с Раде, Марко начал побаиваться, как бы не пропали его талеры; несколько раз заходил он в суд, чтобы разузнать, как обстоят Радины дела, ничуть не смущаясь тем, что чиновники и служители, едва завидев, гнали его в шею. Марко отложил, наконец, ложку и снова попросил табаку; закурил и, глядя на огонь, заметил: — Вот и полдень прошел! — Да, прошел… — свирепо проворчал Раде, готовый тут же, у себя в доме, схватить его за горло. — Пора и мне домой! — Воля твоя! — сдержав раздражение, но с виду спокойно, ответил Раде. — Только знаешь, хорошо, если б ты вернул мне деньги… Нужны мне! — Не стало у бедняги хлеба в доме, что ли? — ядовито спросил Раде. — А меня и в самом деле нужда со всех сторон заедает. Погоди, покуда с бедой не справлюсь… — Нужны до зарезу, не видать мне счастья, если соврал. Да и сроки прошли… Не увиливай, брат, на честное слово дал… Верни их… — Неужто ты в самом деле испугался, Марко, что пропадут твои десять талеров? — Не то чтоб испугался, но… — Брось! — оборвал его Раде. — Божица, дай сюда свое монисто! Жена молча подошла к сундуку, открыла и вынула монисто. Звякнули серебряные монеты. Раде взял его из жениных рук. — На, — сказал он Марко, — возьми в залог, оно твое, коли на святую Катерину не верну долга… Возьми, брат, и уходи! Глаза Марко загорелись, он потянулся к ожерелью. — Само собой, — сказал он, — все равно где ему лежать, у меня или у тебя… только не до Катерины, больно долго ждать, пускай будет до Ружарицы… Согласен? — Как хочешь! — отмахнулся Раде. Марко взял монисто и бережно спрятал за пояс. Выхватил из очага уголек, разжег трубку и, уходя, приостановился на пороге. — Убей меня бог, Раде, не все ли тебе равно, у кого побудет монисто, у меня или у тебя?! На плече у Раде все еще висела торба, он не снимал ее, пока Марко был в доме, потому что не хотел прикасаться к деньгам, предназначенным для газды. По дороге из города он надумал выжать еще хоть сколько-нибудь. — Раде, как было в городе у благодетеля? — спросила тревожно мать, когда Марко ушел. — Беда, мама, не благодетель он нам, а злейший враг!.. — Не надо так, сынок! Выручал нас кое-когда. Сдается мне: доведет до ямы, но в яму не столкнет… — Хочет столкнуть, и не в яму, а в пропасть, ей-богу! — промолвил Раде, словно про себя. — Но не бывать тому, что он задумал! — Раде вскочил. — Не бывать, клянусь богом! Не выпущу землю из рук, пока не дойду до крайности… Не дам, хотя бы собственной кровью заплатить пришлось! Не моя она — детей моих! — Он кивнул головой в сторону старшего сына: — Да, детей! Им останется… Земля — не такая мерзость, как деньги, что по всему свету треплются! — Успокойся, сынок! — уговаривала его старуха. — А что господин сказал? — Что сказал? Не спрашивай!.. Хочет все сразу… — А сколько? — Что проку тебе говорить!.. Я и сам в толк не возьму, счету им нет… Пришлось бы отмерять деньги мерами, как зерно! Не к добру это!.. Прогонят нас из родного дома… — промолвил он вполголоса и умолк. — Подожди, сынок, пугает он, верно, чтобы побольше выколотить!.. Не горячись! — Я не горячусь!.. Но не бывать тому, что он задумал, повторяю, хотя бы пришлось собственной кровью расплачиваться! Не бывать!.. — И, поднявшись, заходил по комнате. Женщины в испуге не сводили с него глаз: значит, дошел до крайности, коли так бесится. Правда, нрава он крутого, но сдержан и отходчив, а если гнев не стихает — дело плохо! Божица сгребла в сторону жар; дети вытащили из золы испекшиеся картофелины и стали катать их по полу, чтоб поскорей остыли; картофелины куда-нибудь закатывались, ребята, найдя их, весело хохотали. Старуха, уставившись на огонь и покашливая, думает о разгневанном сыне, и вспоминается ей свекор, дед Раде, старый Раде, который убил соседа за то, что тот запахал его полосу. Убил на месте, после того как суд не стал на его сторону. Ее вывел из задумчивости внук, маленький Илия, он просил очистить картофелину; старуха взяла ребенка на колени и несколько раз с нежностью поцеловала его светящиеся любопытством глаза. …И опустилась, вползая в дом, долгая зимняя ночь. Раде смотрит через открытые двери вдаль; по мере того как, победив сумерки, надвигалась ночь, на душе становилось все мрачнее, мало-помалу угасало в ней то, что пылало таким ярким огнем в расцвете юных сил — с тех пор как он себя помнил… С каким наслаждением встречал он раньше такие ночи у пылающего очага! В казанке варился ужин, Раде нежился подле Божицы, сильные тела их жались друг к другу, оба они спокойно и уверенно ждали того, что сулила им долгая зимняя ночь.. Раде вспомнил лето, горы и страстную, пугливую Машу… Но больше всего ему сейчас жалко Божицу, послушную, безответную Божицу, и умную старуху мать. А вспомнив о сыновьях, он резко, словно бы им грозила опасность, оглянулся на них и придвинулся к очагу. Мальчики, сидя перед казанком, мирно уплетали картошку. Раде погладил старшего по голове, младшего притянул к себе, поближе к огню. Всякий раз, видя округлившуюся талию Божицы и приподнятый спереди подол рубахи, Раде задумывался: «Скоро третьего родит…» И ему становилось невыносимо тяжко… Раде вышел задать корму корове, пускай хоть она не голодает — корова кормит ребят, и, подбрасывая ей сено, с грустью подумал о проданном скоте; кто знает, что с ним? — Ох, мама, боюсь, беда идет! — опасливо промолвила Божица, когда Раде вышел. — Бог гневается на нас… ему одному ведомо, что нас ждет… — Уповай на святую богородицу, Божица!.. Она не оставит… Когда Раде вернулся, старая Смиляна вынесла из кладовки наполовину обглоданную копченую овечью лопатку и протянула Раде на ужин. — Закуси с хлебом, — сказала она. Но Раде было не до еды. Старуха поняла это и, тщательно отделив мясо от кости, дала его детям, а Раде протянула голую лопатку. — Погляди-ка, сынок, — попросила она, — не ждет ли нас еще какая беда? Раде невольно улыбнулся. — Не верю я в эти басни! — задумчиво сказал он. — Не годится так, Раде, и вовсе это не басни, — убеждала старуха. — На всем, сынок, бог оставляет свой знак! — И, явно огорченная тем, что Раде ее не послушал, унесла лопатку обратно в кладовую. В тот вечер ни Раде, ни его жена не прикоснулись к еде; только два соколика, наевшись досыта, улеглись подле своей бабки. Раде всю ночь не сомкнул глаз: он должен во что бы то ни стало расплатиться с газдой; продать все, что есть в доме, даже самое необходимое, только бы спасти землю. Он твердо решил спустить и хлеб, и сено, и копченую баранину, что висит над очагом — единственная скоромная пища в доме; не пощадит и кормилицу корову. Прикинув, сколько примерно можно выручить за все это денег, он расстроился. «Мало!» — подумал он, снова принимаясь считать. А Божица, едва задремав, внезапно проснулась и прислушалась — спит ли Раде. Так они долго-долго глядели широко раскрытыми глазами в темноту, чувствуя, что их гложет одна и та же забота. На заре Раде не встал, как обычно, не взял к себе в постель старшего сына, чтобы с ним поболтать и поиграть, пока совсем рассветет, а окликнув жену, послал ее к детям, чтобы не мешали… — Ты что, не выспалась? — спросил он. — Да нет, — ответила Божица. Поднялась, подошла к очагу, разгребла золу, вздула огонь. Потом легла к детям, которые спали рядом с бабкой, обнявшись под кабаницей. Раде снова ушел в свои думы, но едва сквозь дверные щели замерцал серенький рассвет, он поднялся и подсел к огню. Посидев недолго, Раде решил наконец отправиться в село и распродать, как задумал этой ночью, все, что у него еще оставалось. Он поднялся и отворил дверь. Утро занялось дождливое, южный ветер тоскливо завывал между горными вершинами и скалами, обдавая изморосью. Раде накинул кабаницу и погнал корову в село. Жена с порога глядела ему вслед: жалко Божице корову, ох, как жалко, но она не сказала ни слова. Остановился Раде подле кузницы. Кузнец — известный торгаш, у него вечно толпится народ, с ним-то Раде уж как-нибудь договорится насчет продажи вещей. Не хочется обивать пороги; правда, когда прижмет беда — стесняться нечего, а все-таки противно выставлять напоказ свою бедность. Да и знает он своих односельчан. Хоть он и не ростовщик, не сутяга, а человек порядочный, все же найдутся среди них такие, что будут злорадствовать. Привязав у дома корову, Раде вошел в кузницу, где застал уже несколько человек, все они пришли по делу — готовят к пахоте инвентарь. Кузнец бьет молотом по раскаленному железу, а они, перекидываясь словами, помогают, глядя на снопы искр, вспыхивающих при каждом ударе. Раде тоже довольно долго глядел, не объясняя причины своего прихода; наконец один из вошедших со двора крестьян спросил, куда его несет по такой погоде, да еще с коровой. — Продавать гоню! — ответил Раде. Кузнец отложил молот и выглянул за дверь оценить корову. — В самом деле хочешь продать? — спросил он. — Стало быть, так! — подтвердил один из крестьян. — Куда же еще? — А сколько просишь? — спросил кузнец. Раде назвал цену, но кузнец прикинул: — Многовато! — и снова принялся бить молотом по железу, словно и не собирался торговаться. — Есть и еще кое-что для продажи, — сказал Раде. — Что?