— Все это не касается господина городского головы… — А кого же? Почему он не явился сюда лично, а послал вас? И знаете ли вы, — горячо продолжал Раде, — сколько эта роща принесла господину городскому голове! Сколько мой покойный отец перетаскал ему ягнят, копченостей, куропаток!.. Ладно, бросим это, я только спрашиваю, почему господин городской голова не требовал у моего покойного отца, а требует с меня?.. Откуда мне ведомы их дела… Но, конечно, мертвые уста ничего не скажут… — Прошу вас, господин судья, — обратился доктор Пилич к судье, — призовите его к порядку!.. Пусть не вмешивает в это дело господина городского голову, тем более что он отсутствует… Судья сделал предупреждение, Раде умолк. Излив свою горечь, он почувствовал себя лучше. Свидетель Журавль хотел что-то добавить, но судья оборвал его — нужно было торопиться, да и закусить время. Когда разбор дела был закончен, свидетели снова разделились, как раньше. Перенесли свои торбы поближе к бурдюку, уселись на землю, закусывают, цедят вино из бурдюка в кувшин и пьют. Выдался чудесный осенний день. Свет и тени чередовались в роще, солнечные блики, играя, отливали медью, в отличие от окружавшей рощу голой пустыни. Никогда до сих пор эта безмолвная гора не оглашалась таким шумом, не слыхала такого хохота, не видала такого пьяного крестьянского веселья; она привыкла к шелесту колеблемых ветром ветвей, к шепоту пожелтевшей листвы и к разговору Раде с пасущимся стадом… Когда же крестьяне, разгорячившись от вина, стали бесшабашно горланить и сквернословить, Раде задумчиво промолвил: — Что с вами, люди? Беситесь, словно в кабаке! — и ушел домой по сбегавшей вниз тропинке. В пути Раде задумался о постигшей его беде; казалось, он стоит на самом краю пропасти, которую не в силах перепрыгнуть, а газда упорно толкает его вперед. Что делать? Через две недели срок платежа, так значится в решении, которое он на днях получил; он должен заплатить около ста талеров: судебные издержки и долг за взятые в лавке товары. На суде газда даже присягнул, уверенный в том, что его клятвопреступление недоказуемо, ведь он, как правило, никогда не дает расписок в получении денег. А согласно договору, срок платежа за участок двоюродного брата Нико давно уже истек. Покойный отец хотел договориться о долголетней рассрочке, но газда сказал: — Подпишем на год, ведь если ты будешь мне честно платить проценты, кто станет взыскивать с тебя основной долг? Илия согласился, не подозревая обмана. Сейчас газда требует весь долг без остатка и на днях подтвердил через управителя Васо, чтобы Раде расплатился полностью в течение двух недель, ибо газда не желает больше иметь с ним дела, а не хочет платить, с ним случится, дескать, то, что бывает со всеми злостными неплательщиками. Так раздумывал Раде, возвращаясь домой, а осенние сумерки уже окутывали вершину его горы. Все ближайшие дни Раде ходил от торговца к торговцу, рассчитывая у них занять денег, чтобы расплатиться с газдой, предлагая в залог все свое состояние, но тщетно: торговцы не хотели покушаться на чужие барыши, да и не стоило разжигать вражду после того, как пришли к единению после такой ожесточенной борьбы. В один из этих дней служитель вручил Раде бумагу с судебным постановлением. Передавая, он сказал: — Проиграл ты тяжбу за «Брлячу», что в горах, да еще придется заплатить около ста крон судебных издержек на адвоката, защитника общины. Раде вернулся домой совершенно пришибленный, словно его молотом по голове ударили. Адвокат газды Йово, доктор Пилич, сделал все от него зависящее, чтобы ускорить решение по иску газды. Он потребовал, чтобы оценили землю, и просил назначить день торгов. Газда позвал к себе судейских посредников, — это были крестьяне, его же должники, — познакомил их с делом и внушил, что сейчас следует быть очень осторожным, потому что по новому закону о торгах имущество, стоящее тысячу форинтов, не может быть приобретено за форинт; хорошо бы снизить цену на Радино имущество, а он убедит суд, что землю не стоит дробить, а лучше пустить с торгов целиком. «Пока суд да дело, — думал газда, — достроим и новый дом для Златы». Строился он на бывшей земле Войкана Вуича, подле мельницы: место бойкое и красивое; новый магазин станет конкурентом кооперативной кассы, основанной отцом Вране, — она давно уже сидит бельмом на глазу у газды Йово. …Однажды, поздней осенью, когда Раде собирался в горы, пришло решение суда с указанием дня и часа торгов. Хотя Раде и был подготовлен к этому, но сердце его словно замерло, и он долго невидящим взглядом бессмысленно обводил комнату… Когда Раде пришел в себя, первой его мыслью было во что бы то ни стало предотвратить надвигающееся несчастье, и он решил немедленно распродать все, что возможно, только бы спасти землю, только бы не выпустить ее из рук! Раде распродал мелкий и крупный скот, не пощадил ни своего темно-гнедого, ни старой кобылы с жеребенком, ни откормленного кабана. Он скитался по ярмаркам, сонный, пришибленный; никуда не заходя, возвращался домой на второй, а то и на третий день, запрятав в пояс добытые деньги, напоминавшие своим звяканьем даже на ходу о постигшей его страшной беде. Раде оплакивал каждую лошадь, корову, овцу, сердце его разрывалось, когда пришлось из-за крайней нужды срубить вековой дуб в поредевшем дубняке над домом: он знал, что на старом пне не подымутся весной молодые побеги. Когда очередь дошла до коров, жена сказала: — Хоть ради детей не продавай дойную корову! Впервые в жизни жена просила его о чем-то, а ведь она не ослушалась бы, прикажи он ей разгребать жар голыми руками. Так и разбазарил он по ярмаркам весь свой скот. Не пасутся его овцы на лугах, не переливается на солнце их мягкая блестящая шерсть, не красуется впереди стада баран-вожак, не тянутся к деревьям гибкие козы, лакомые до побегов, волы не шагают с пашни к водопою, не ревут коровы, тоскуя по телятам, и телята не призывают в тоске матерей, не хрюкает на весь дом откормленный кабан, напоминая о близких разговинах. Когда все было продано, Раде при свете очага пересчитал деньги, завязал порознь золото, серебро, бумажки, сунул все в торбу и, закинув ее за плечо, отправился в город, чтобы умилостивить патрона. Переправляясь через реку, Раде ловко перескакивал с камня на камень, мутная вода шумела и пенилась у него под ногами; шептались неугомонные тополя, выстроившись в ряд вдоль оврагов; пробираясь по своему лугу, сейчас болотистому и покрытому грязью, Раде вспомнил, как совсем еще недавно луг был цветущим и как ложились под косою цветы и травы… В городе Раде пошел прямиком, никуда не сворачивая, в лавку. Однако газду он не застал: с некоторых пор он стал позже появляться в лавке. Приказчики и управитель Васо не встретили Раде как бывало, не предложили ему ракии, а дядя Петр, сбросив с плеч мешок с товарами, уже полупьяный от ракии, пролепетал: — Пришел, Раде, и твой черед! Раде, прикинувшись непонимающим, даже не отозвался, хотя слова дяди задели его за живое. Недавно Петр окончательно разорился. Газда на торгах забрал все, кроме дома, в котором осталась жена с малыми ребятами. Петр грозился убить газду и действительно однажды вечером, напившись, бросился на него, но приказчики отняли у пропойцы нож, избили и вышвырнули его из лавки. Пришлось Петру просидеть несколько дней в тюрьме, но затем он помирился с газдой и сейчас работал у него в лавке за кусок хлеба. И до чего же томительно ждать! Раньше Раде свободно, беззаботно проходил прямо к своему патрону. Отец забирал на честное слово все, что было нужно, без всякой книжки, подобно другим уважаемым крестьянам, а осенью отдавал хозяину сколько тот спросит, потом, расквитавшись, брал на тех же основаниях снова, то требуя, когда приспичит, то унижаясь по старинке. До чего же все изменилось! И как под влиянием событий последних лет Раде во всем разуверился!.. Тяжко у него на душе… Раде часто после смерти отца возвращался к этому в мыслях, и перед его глазами вставала картина надвигавшегося разорения и близкой гибели. И как было не растеряться ему, единственному сыну-баловню, он же до сих пор не знал никаких забот и все еще пребывал во власти старинных обычаев, в справедливость которых верил, как в самого себя! Раде, который голыми руками задушил бы в горах матерого волка, чувствовал себя в эту минуту маленьким и униженным перед приказчиками, хотя и был на голову выше любого! — Что ж, — сказал он одному из них, — доложи обо мне хозяину! Приказчик, ухмыльнувшись, ответил: — Гляди-ка, какой барин… Обождать не может… Кто посмеет звать хозяина? И Раде ждал до десяти часов, потому что именно в это время, по заведенному порядку, приходил газда. В то утро он явился насупленный и вошел в контору, ни на кого не глядя. Раде двинулся было за ним. — Дай хоть пальто снять! — буркнул, не оборачиваясь, газда. — Что ж, сделай одолжение! — ответил Раде, сбросил с плеча торбу и, держа ее в руке, стал ждать, покуда газда спросит, зачем он пришел. — Ну, чего тебе? — усевшись, спросил газда Йово. — Деньги принес… — Все? — Сколько мог сколотить… — Какое мне дело, брат, что ты можешь и чего не можешь; принес ли всю сумму? — И, поглядев на Раде, улыбнулся своей ледяной лживой улыбкой. Но, опомнившись, тут же погасил ее. — Да, брат, мне нужны деньги! Раде молча подошел к столу, положил на него торбу, извлек узелки с деньгами. — Вот, — сказал он, — с остальными подождешь… с тебя головы не снимают… Смотри, какая уйма деньжищ. Газда отстранил деньги. — Зря, брат, зубы заговариваешь. Я требую по закону то, что мне полагается… Только по закону! И знаешь, я все подсчитал: ты должен принести, чтобы погасить весь долг, около двух тысяч талеров. — Газда потянулся за долговой книгой. Но тут же передумал: — Да стоит ли точно называть сумму, когда у тебя нет денег? Раде опешил, да так и остался с разинутым ртом, словно что-то застряло в горле. Ему пришла в голову мысль: «Может, он только пугает, чтобы содрать с меня побольше?» И, уставившись на деньги, хранил молчание… Из магазина долетал гомон людских голосов. Раде молчал, а в голове его кружились обрывки каких-то мыслей и отвлекали от того главного, ради чего он пришел: тщетно старался Раде отогнать их от себя и сосредоточиться. Он видит, как постарел газда: под глазами мешки, нижняя бескровная губа отвисла, желтое, восковое лицо отекло, а когда минуту тому назад он улыбнулся, Раде заметил, что во рту у него недостает двух верхних зубов… Но какой вздор лезет в голову Раде? Да еще сейчас, когда он стоит на краю пропасти! «К чему эти приходо-расходные книги и кредит! К чему деньги! — подумал он, когда взгляд его упал на торговые книги и вертгеймовскую кассу. — Зачем бездетному человеку такая уймища денег? Зачем ему, дряхлеющему старику, все эти богатства? А сколько он погубил за эти годы здоровых, молодых, жаждущих жизни!» Раде вспомнил односельчан, лишившихся крова за эти годы: «Куда девались, господи, сыновья Войкана?.. Где он сам?..» И взгляд Раде, скользнув по паутине, протянувшейся от угла до трехцветного линялого знамени, остановился на повисших в ней обескровленных мухах. «У многих высосал кровь этот паук!» «Зарезал он меня!» — прошептал про себя Раде, устремляя взгляд на жирную, дряблую шею патрона… и махнул рукой, словно от чего-то защищаясь. — Итак, что думаешь? — подняв голову, прервал его мысли газда. — Много требуешь! Просто страшно. — Свое, брат. — Пускай свое… но много! — Много — немного… а вот так! — сказал газда, подымаясь. — Откуда же мне сразу сколотить столько денег? — Мне-то какое дело? Если нет денег, земля пойдет с торгов… — Решил, значит, меня с вотчины согнать? Куда мне с семьей-то деваться? — Нет, голубчик, она уже не твоя, коли дело передано в суд… — Газда засмеялся, отчетливо обнаруживая черные провалы между зубами. — У тебя, человече, — продолжал он, — ничего своего нет… И неизвестно еще, покроет ли твое добро весь долг… Однако слушай, я тебе дам добрый совет, — проговорил он чуть ласковей, — если можешь, сколоти денежек на дорогу и отправляйся в Америку… — В Аме-ри-ку? — переспросил по слогам Раде. — С таких земель уйти, уйти на чужбину от живого сердца своей земли?.. Да ведь камень и то заплачет!.. Шутишь, господин добрый? Газда повернулся и вышел, не сказав ни слова. Раде видел, с каким трудом старик поднимался по узкой лестнице. Когда он скрылся наверху, Раде положил деньги в торбу, закинул ее за плечо и, ни с кем не попрощавшись, вышел из лавки. Шагая по улице, он еле сдерживался, чтоб не разрыдаться. Он не мог понять, почему газда отказался взять такую уймищу денег; разве Раде не собрал все, что у него было? И в голову лезла одна и та же мысль: «Хочет и меня лишить родного крова, как Ружичей, Вуичей и прочих! Но какая корысть ему от того? Разве газде не выгоднее, чтоб я, как покойный отец, из года в год отдавал ему доход с земли и свой труд? Разве мне нужно что-нибудь, кроме кукурузной муки, которой я круглый год кормлюсь сам и кормлю семью?.. И всего этого ему мало… Решил погубить и меня, и домашних моих!» — Эй, не рано ли? — проговорил он, останавливаясь. — Слишком рано, да!.. Покойный отец еще не истлел в могиле! — Его охватил ужас, великая невыразимая боль пронзила сердце… «А может, подставить патрону собственную спину, — подумал он, проходя по своей земле, такой пустынной и голой в этот предзимний пасмурный день, — да, подставить бы спину и пусть дерет с нее шкуру. Впрочем, не нужна ему моя шкура, для чего она ему? Он зарится на землю, которую так трудно сейчас добыть… И горе тому, кто выпустит ее из рук: упустишь — никто тебе ее не вернет!» Дома Раде застал Марко, Машиного мужа. За последние дни он что-то повадился в дом, пристает, требует отдать ему десять талеров, хотя Раде и заплатил проценты, а осенью вспахал ему огород.